Враг

- Орион. Оптимус знал этот голос, мрачный и громкий. Несмотря на затуманенный и медленно работающий процессор, этот голос заставил его вздрогнуть. Почему - он понять не мог. Я должен остерегаться, думал он. Что-то зависело от этого. Другие. Другие, которые нуждались в его защите. Оптимус почти ничего не видел, его оптика старалась сфокусироваться изо всех сил. Он лежал на платформе – маленькой, неудобной – и всматривался в свет на потолке. Он не узнавал это место. - Орион Пакс. Голос звучал довольно. Говоривший был счастлив видеть его, пришедшим в себя. Это был голос, который он знал. Любимый голос. И услышав его, корпус Оптимуса задрожал от удовольствия. Ты знаешь его, думал он. И он не звучал так уже очень давно. А также не называл тебя этим именем. Это было его имя. Его настоящее имя, которое он носил до войны. Теперь его сторонники называли его Оптимусом, своим лидером, своим Праймом. - Мегатрон? - спросил он, тряхнув головой в попытке прояснить свое зрение. - Я здесь, - ответил голос. Оптимус повернулся к источнику голоса и обнаружил, что его руки прикованы к платформе, на которой он лежал. Он задрал голову, тем более решив узнать, что происходит. Его оптика затуманилась, заполнившись статикой, но потом прояснилась. Он увидел наручники вокруг запястий, с виду похожие на стазисные индукторы, со светящейся фиолетовой полосой на поверхности. Фиолетовый. Мех, которого он когда-то называл братом, давно выбрал фиолетовый своим цветом, окрасив свой корпус в его яркие оттенки. Любой, кто видел его гладиаторские бои, знал, кому принадлежал этот особенный оттенок фиолетового. Вскоре цвет бойца стал цветом его революции. Революции, частью которой являлся молодой Орион. Вспоминая это, Оптимус заметался сильнее. Знакомый вес, давящий ему на грудь, остановил его. Это было не больно. Но рука на его груди была холодной, слишком холодной. Интимность ее прикосновения заставила его застыть. -Довольно! – проревел его захватчик. Волна облегчения прокатилась по нему, когда он услышал этот грубый крик. Как справляться с его гневом, он знал. Оптимус закрыл рот боевой маской и проговорил: - Чего бы ты ни хотел, ты не получишь этого от меня. Заостренный фейсплет наклонился, злобно глядя на него; губные пластины поджались, обнажив блестящие клыки. Оптимус уже много раз смотрел в этот фейсплет раньше, и сейчас он не пугал его. Но ему стало грустно; что-то, похожее на глубокую печаль, заставило его искру забиться, когда он вспомнил, что когда-то этот фейсплет он находил одновременно ужасающим и прекрасным. - Я просто хочу поговорить, брат, - ответил Мегатрон, смеясь. Оптимус сверкнул оптикой, не веря своим аудиосенсорам. Сколько времени прошло с тех пор, когда Мегатрон называл его братом? Участники восстания Мегатрона стали его десептиконами, а Оптимус лидером их врагов атоботов. Они уже давно перестали думать друг о друге как о родственнике. И почему Мегатрон просто не убил его? Этот вопрос реально беспокоил Прайма. Мегатрон, заправленный темным энергоном, зараженный кровью самого Юникрона Разрушителя, был теперь легендой. Сохраняй спокойствие, напомнил себе Оптимус. Мегатрон всегда был склонен к впечатляющим жестам. Его революция, ставшая впоследствии столь ожесточенной, начиналась с речей. Чернь из шахт, заводов и ям - те, кого высшая каста считала просто машинами, сомневаясь в том, что их процессоры вообще способны обработать чье-то красноречие, жадно ловили слова Мегатрона. Оптимус , тогда еще Орион, видел это сам. Грязные, изъеденные ржавчиной мехи с темно-красной оптикой, полной ярости, слушали эти речи, как завороженные, так же как они были заворожены привычной жестокостью Мегатрона в гладиаторских ямах. Надо было видеть, как они, не отрываясь, смотрели на Мегатрона, их аудиосенсоры жадно впитывали слова гладиатора, ставшего философом. Конечно, Оптимус верил тогда в революцию. Но он не верил в откатчиков, плавильщиков, профессиональных воинов. Мегатрон изучал историю, просил у Ориона кучу записей из Великой Библиотеки и детально изучал их, обрабатывая за одну ночь больше информации, чем, как он думал, смогли бы обработать рабочие за несколько дней. Сейчас Оптимус понимал, что даже он, вдохновленный молодой энтузиаст, надеющийся на новый, справедливый Кибертрон, недооценивал касту рабочих. Ему было стыдно осознавать и вспоминать это. Конечно, он надеялся, что на обновленном Кибертроне их жизнь станет легче. Он всегда считал, что ни одно живое существо не должно страдать. Но он не верил в них. Не так, как Мегатрон. Орион слышал, как оглушительно они приветствовали призывы Мегатрона к справедливости, так же, как они аплодировали его безжалостности в гладиаторских ямах, и это заставило его поверить в них. И только еще больше укрепило его веру в того, в кого они верили сами. И сейчас Мегатрон выглядел точно так же, как до выступления с теми речами в Каоне. Его оптика сверкала ярким, насыщенным красным, пластины над ней были нахмурены, выражая напряжение и глубокую сосредоточенность. Очевидно, Мегатрон собирался что-то сказать. И ради этого чего-то он был готов оставить Оптимуса в живых, чтобы быть уверенным, что он это услышит. Если бы Оптимус смог заставить Мегатрона продолжать говорить, то дал бы своей команде время прийти за ним – или, если они тоже были схвачены, время разузнать, что с ними. Автобот осторожно заговорил. - Мегатрон, ты достаточно хорошо меня знаешь, чтобы понимать, что я не расскажу ничего, что могло бы подвергнуть мою команду риску. Мегатрон опять засмеялся, широкий корпус затрясся от смеха. Его когти легко прошлись по лобовым стеклам Оптимуса и ухватились за край одного из них. Оптимус приготовился к боли, к шоку от разбитого стекла, или к ледяному удару этого усиливающегося, странного холода. Ни то, ни другое не произошло. Рука Мегатрона просто оставалась там, бережно держа его, как нечто хрупкое и драгоценное. Металл на его стекле был прохладным, даже слишком, но не отталкивающим. Автобот вздрогнул. Когда-то он радостно принимал такие прикосновения. Неужели Мегатрон хотел сделать это с ним сейчас, захватив его в плен и заковав в наручники? Когти Мегатрона двинулись к боевой маске Оптимуса, вонзаясь в сочленения, где прикреплялись ее части. Автобот вздрогнул, одновременно от боли и холода. Несомненно, когда Мегатрон злился, становилось хуже. - Это не то, чего я хотел. Я знаю тебя достаточно хорошо, чтобы подумать, что ты предал бы свою команду, боясь меня. Он дернул маску, отрывая ее, в каждой руке осталось по части. Оптимус сдержался, чтобы не закричать от боли, его мотор взревел. С рыком отвращения Мегатрон сжал кулаки вокруг тонких металлических пластин, раздавив их. - Тебе это не нужно, - прошипел он, отбрасывая их в сторону, и они с лязгом ударились об пол. - Ты называешь меня братом, - ответил Оптимус, его лицевые пластины горели от боли при движении, формируя слова. - Тем не менее, ты заковываешь меня в кандалы и причиняешь мне боль. - Он выгнул шею, чтобы посмотреть прямо на Мегатрона; его небесно-голубая оптика светилась в полутьме, - так братья не поступают. Оптика Мегатрона вспыхнула ярко-красным огнем. Затем он улыбнулся, взяв подбородок Оптимуса в свою руку. - Пожалуй, нет. Но если бы я был монстром, каким ты считаешь меня, я бы убил тебя и покончил бы с этим. - Ты разрушил до основания миры в погоне за своими амбициями. Ты превратил планеты, которые когда-то кишели жизнью, в почерневшие, мертвые, пустые оболочки. Твоя война забрала даже наш дом, Мегатрон. Это ты использовал слово «монстр», не я – но это именно то, чем ты стал. Хватка Мегатрона на подбородке Оптимуса стала крепче. Автобот стиснул зубные пластины, заставляя себя игнорировать холод, и приготовился к новой боли. Но боль не пришла. Вместо этого вторая рука двинулась к стеклу на его груди и остановилась там; опасные ледяные когти загнулись, но в данный момент они были расслаблены. - И именно об этом я и хочу поговорить с тобой. Хорошо. Он хотел поговорить. Как сильно он рисковал своими планами, разговаривая. Коготь завернулся внутрь, вонзаясь в стекло под ним. Стекло заскрипело в знак протеста, когда когти процарапали его, оставляя после себя следы, покрывшиеся инеем. Хотя повреждение было несерьезное. Мегатрон уже делал такие вещи раньше… Оптимус сильно встряхнул головой, изо всех сил стараясь не думать об этом. В какую игру играл Мегатрон, он пока не знал, но попытка разгадать это была намного более полезной тратой его энергии, нежели чем старые воспоминания, которые только причиняли ему боль. Тем не менее, это было так знакомо, что его искра уже пульсировала от узнавания и утраты. Мегатрон всегда любил поговорить. Искра Оптимуса дала еще один сбой, вспоминая, и оптика Мегатрона расширилась от жара под его рукой. Первое оружие Мегатрона были его слова. И он был с ними настолько же смертельно точным, как и со своей пушкой, украшающей его правую руку. Чтобы Мегатрон ни собирался сказать, Оптимус знал, что сказанное сделает ему больно, так же, как причиняли боль воспоминания. Но чем дольше он говорил, тем больше шансов было у команды Оптимуса добраться до него, и выше шанс, что Мегатрон сделает какой-нибудь намек, который позволит ему выпутаться из этого. Но Мегатрон не продолжил развивать эту тему. Вместо этого он рассмеялся, расплющивая свои пальцы по стеклу. Искра Оптимуса только сильнее завибрировала, дрожа от возрастающей тревоги. - Ты помнишь, - сказал Мегатрон, его улыбка обнажила ряды заостренных зубов. - Я помню. Рука десептикона скользнула к незащищенной проводке на плечах Оптимуса, когти, извиваясь, пробирались в маленькие промежутки между ее частями. -Ты так страстно стремился тогда… К революции – и всему остальному тоже…. Оптимус дернулся. - Ты лишил нас дома, а потом потревожил наших мертвых в их могилах. - Его оптика сверкала ярко-голубым, ротовые пластины сжались в суровую линию. - Ты ничего не можешь оставить нетронутым – даже эти воспоминания? Мегатрон отдернул руку. - О, не беспокойся об этом, старый друг. Пока я только забавляюсь, – он опять оскалился. - Если я и сделаю что-то большее, то только если ты меня об этом попросишь. Оптимус уставился на него, его двигатель приостановился, искра замерла в груди. - Попрошу об этом? Сейчас? - его голова опустилась, падая на платформу под ним с тихим лязгом. - Темный энергон действительно сделал тебя безумным. Подняв коготь, блестевший на свету, Мегатрон уставился на свой палец, будто загипнотизированный им. - Это то, что ты говоришь себе? Он наклонился, его заостренный фейсплет почти касался фейсплета Оптимуса. Это болезненно напомнило автоботу, как он впервые увидел его: заостренный, беспощадный, изъеденный ржавчиной и покрытый шрамами. Он верил в революцию тогда: в перемены, в свободу, в то, что каждый Кибертронец и любое разумное существо сами должны управлять своими судьбами. Но для него это было нечто, существующее только в воображении. Он боролся за это через тайные Сети сообщений, шептался со студентами университета, обсуждал с профессорами. Мегатрон зарабатывал шрамы. Орион Пакс любил их тогда. Вид этих шрамов был неопровержимым доказательством восстания. Он находил их прекрасными, даже хотя они его и ужасали. Знал ли Орион тогда, что он взялся за оружие не только за эту революцию, но встал с оружием в руках против того, кто руководил ею? Оптимус Прайм не был в этом уверен. - Это позволяет тебе убивать моих сторонников - тебе, кто не признает убийство? Когтистые руки двинулись к плечам Оптимуса. Мегатрон очертил кончиками пальцев знак автобота, выжженный там. Его прикосновение было нежным. - Ты… - Молчать! – зашипел десептикон, его оптика горела красным цветом расплавленного металла. - Это не я изменился, Орион Пакс, - прошептал он. - Это ты наконец увидел меня через ясную оптику. Оптимус зарычал, извиваясь в своих оковах. - Нет! Хватка на его плечах стала крепче, ледяные пальцы вдавливались в них. Оптимус ощущал, как когти вонзаются в стыки между знаками и пластиной. Он снова заметался - все что угодно, лишь бы не чувствовать эти неестественно холодные пальцы, пробирающиеся в места, в которых им никогда больше не быть. - Мегатрон! - задыхаясь, Оптимус выплюнул имя, как проклятие. - Ты обманывал меня! - Один раз или два, вначале. После этого, старый друг, ты сам себя обманывал. Когти сжались, броня Оптимуса гнулась в их тисках. Прайм стиснул дентапластины, когда боль, волна за волной, пронзила его сенсорную сеть, и мороз прошиб его до пят. Холод был непривычным, но его искра все равно забилась в жалком подобии узнавания. Он так много раз чувствовал на себе эти когти, слышал скрежет своего собственного металла, когда пальцы глубоко царапали его краску и обшивку, оставляя после себя обжигающие полосы. Это всегда было слишком для него, даже когда Мегатрон подразумевал под этим ласку. Он был создан членом касты ученых, его обшивка была тонкой и нежной. Один раз он укрепил ее, когда присоединился к революции, но даже тогда он не был ни бойцом-гладиатором, ни заводским рабочим. И, хотя Мегатрон первый дотронулся до него, он никогда не ожидал таких прикосновений. В Иаконе самое худшее, что доставалось самым ненасытным любовникам, было несколько царапин на краске. Когти Мегатрона впивались так глубоко, что энергон начинал сочиться из ран, и все это делалось так непринужденно, что молодой Орион сомневался в том, что Мегатрон всегда замечал, когда делал это. И он пришел к выводу, что любой мех, будь то из Пустошей или городов, вел бы себя так же. Драка перетекала в интерфейс и обратно - как у заводских рабочих, так и гладиаторов. И Орион научился принимать их – острую боль, сигналы опасности и страх, проносившиеся через его системы, когда его пластины гнули и рвали - за знаки страсти и желания. Ему это никогда особо не нравилось, по крайней мере, не так, как это нравилось другим, как он думал. Но эти вещи были частью того, что значило быть с Мегатроном, быть уважаемым, желанным и ценимым им. Всего несколько раз, когда Мегатрон вообще не причинял ему боль, означало, что ему надоело, он был отвлечен и не заинтересован. И если Орион и скучал по его жестокости, то только из-за этого. И что странно – сейчас, когда он сопротивлялся и рычал, когда его искра в тревоге и гневе горячо пульсировала в своей камере, он мог думать только о том, что эта невыносимая боль от срывания его знака автобота означала, что Мегатрон был сосредоточен только на нем, целиком и полностью. Он зарычал снова, не в состоянии подобрать слова. Борясь со своими мыслями, он чувствовал перегрев систем. - Тебе это тоже не нужно, - зарычал Мегатрон, отбрасывая в сторону оторванные фрагменты знака автобота. Оптимус несколько раз глубоко провентилировал, заставляя себя сосредоточиться, невзирая на боль. - Ты не можешь стереть то, чем я являюсь. - Чем является моя команда. Что моя команда сделает, чтобы спасти меня. В чем она нуждается, и что находит во мне. - Ты убьешь меня, брат, когда закончишь преподавать мне урок, который, ты считаешь, я должен выучить? Оптика Мегатрона опять зажглась ярко-красным цветом расплавленного металла, круги в ее центре горели ослепительно белым. Оптимус слышал, как завыла, набирая обороты, пушка десептикона, и почувствовал, как наэлектризовался воздух вокруг него. Или ты убьешь меня сейчас? Но десептикон только наклонился вниз, покрытые шрамами губы заскользили вдоль вмятин и порезов, оставленных его руками. Затем, наслаждаясь, он слизал энергон, сочащийся из ран Оптимуса. Автобот не сдержал вздоха, когда жуткий холод приглушил боль. Это тоже когда-то было их любимым развлечением. Гладиатор замечал, что его партнеру больно, и, смеясь, наклонялся, чтобы облегчить боль, проводя фейсплетом по повреждениям и слизывая энергон, выступивший от его когтей. Тогда это успокаивало Ориона. Жестокость прикосновений его партнера означала, что он любил. Что он хотел доставить удовольствие. И какая-то часть Оптимуса расслаблялась от этого, даже сейчас, даже когда его логические схемы кричали ему, что Мегатрон причинял ему боль на самом деле, что это больше не игра страсти. Его двигатель сделал рывок, корпус ослабел от внезапного головокружения. Мегатрон почувствовал это и поднял голову. Энергон автобота ярко блестел на его заостренных дентапластинах. Его пушка, все еще направленная на пленника, горела сиреневым светом, и этот яркий свет энергии, питающий ее, обжигал Оптимусу оптику. - Убью тебя? Возможно. Спустя столько времени ты не оставил мне другого выбора, - засмеялся он. - Если только ты не захочешь вернуться назад к революции, от которой ты отказался. - Никогда! - проревел Оптимус. - Я так и думал, - засмеялся Мегатрон. - Скажи мне, брат. Тебя беспокоит, когда я называю тебя предателем? Двигатель Оптимуса взревел. - Не надо… -Когда-то ты верил в революцию. Теперь ты Прайм собственной персоной. -Это честь возглавлять автоботов. Вернее, тем, что от них осталось. Мегатрон оскалился, выпрямляясь. - Против меня? Губные пластины Оптимуса сжались в суровую линию. - Я не хочу воевать с тобой, брат. Но путь, который ты выбрал, это не та революция, частью которой я являлся. Ответом Мегатрона был снова хохот, низкий и громкий. Тонкая, с волос толщиной, трещина появилась между его грудными пластинами, и Оптимус увидел через это отверстие яркий красный свет искры своего врага. - Мегатрон! - взревел он. - Ты же сказал, что не будешь… Мегатрон поднял свои руки. Они тоже светились, покрытые розовым энергоном. - Я не врал. Оптимус почувствовал, как двинулись его грудные пластины, повинуясь приказам инстинкта и памяти. Он сжал зубные пластины и заставил их закрыться. - Тогда почему…? Мегатрон наклонил голову к груди. Его слегка передернуло от одновременно жара и холода его собственной, наполовину открытой, искры. Ты скучаешь по мне, мелькнула у Оптимуса мысль прежде, чем он смог остановить ее. И сразу за ней другая. Может быть, я все еще могу достучаться до тебя. Может быть, что-то еще осталось от друга, которого я когда-то любил. - Потому что ты все еще не видишь того, что должен был бы. - Мегатрон зашагал взад и вперед вокруг платформы, к которой был прикован пленник. Он волнуется, подумал Оптимус. Затем десептикон улыбнулся, или сгримасничал, его губные пластины обнажили рот, полный зубов, покрытых пятнами. - Ты думаешь, я изменился. Ты думаешь, я стал чудовищем, ведомым яростью и злобой. Ты думаешь, что темный энергон соблазнил меня. Теперь, когда я заправлен им, ты цепляешься за надежду, что это он сделал меня чем-то другим - тем, чем я раньше не был. - Да, - прошептал Оптимус голосом, смешанным со статикой. - Но я делал вещи, которые не нравились тебе с самого начала, брат. Как ты объяснишь это? - Легенды гласят, что Юникрон снова пытается возродиться. Что его кровь взывает к тем, кто может услышать его. Грудные пластины Мегатрона разъехались дальше в стороны. Оптимус заерзал на платформе. Лучи его собственной искры вытягивались и прятались обратно за грудные пластины, которые он держал закрытыми только силой воли. Он видел фиолетовые молнии, пляшущие вокруг красной сферы искры Мегатрона. Темный энергон был фиолетовым, как гласили легенды. Должно быть, это был именно он, отравляющий и переполняющий Мегатрона. Мегатрон откинул голову назад, покатываясь со смеху, яркий красный цвет его искры отражался на сером металле его шлема и фейсплета. - И ты думаешь, вот так началась наша война? Из-за Юникрона, нашептывающего мне все эти годы? Отравляющего нашу революцию? - Возможно, - тихо ответил Оптимус. - Мегатрон, которого я знал, любил Кибертрон. Он бы никогда не пожертвовал своим домом ради своих амбиций. Десептикон зашипел. - Ты оскорбляешь меня, Оптимус Прайм. -Ты сам себя оскорбляешь, делая такие вещи. Искра Мегатрона пульсировала, полная жажды и гнева. Грудные пластины Оптимуса скрипнули, механизмы повернулись, не обращая внимания на команды процессора держать их закрытыми. Он почувствовал, как они расщелкнулись в стороны, и с непроизвольным облегчением вздохнул, когда жар его искры частично спал. - Серьезно? Я бы сделал их раньше, если бы у меня были средства. - Яркие фиолетовые завитки, отходящие от искры Мегатрона, засветились еще ярче, закружились еще быстрее, когда оптика Мегатрона уставилась на синий свет, вырывающийся из частично раскрытых грудных пластин Оптимуса. - Но ты не поверишь, если я просто скажу тебе это, не так ли, мой братец, ставший Праймом? Так дай мне доказать тебе это. Его искра раскручивалась, источая жар. Фиолетовые молнии вращались вокруг нее, слышно потрескивая. - Я вижу, что ты заражен темным энергоном, - пробормотал Оптимус, стараясь удержать свой грудной отсек закрытым. - Слейся со мной своей искрой, - настаивал Мегатрон. - Это мне ничего не скажет. Я не телепат. Слияние искр не позволит мне прочитать твои мысли. Если бы я мог, увидел бы я тогда все это? - Но ты почувствуешь мои эмоции, - злорадствовал Мегатрон, притворно улыбаясь. - Если что-то и изменило меня, ты это почувствуешь. Искра Оптимуса запульсировала так сильно, что ему показалось, что его пластины, держащие камеру искры закрытой, сейчас расплавятся в ее попытке дотянуться до другой искры. Оптимус сильно тряхнул головой, его шлем лязгнул о жесткий металл платформы. Это было неправильно. Ему не следовало соглашаться. И все же, спустя столько времени, Мегатрон все еще хотел его. Пушка была направлена точно на наиболее жизненно важные системы Прайма, но все же Мегатрон не стрелял. Да, лидер десептиконов был самонадеянным. Он был самонадеян даже в самые первые дни революции. Но он был совсем неглуп. Он несомненно знал, что чем дольше он давал Оптимусу жить, тем больше шансов он давал Оптимусу или его команде расстроить свои планы. И все же он не убил его. Возможно, этому было объяснение, какая-то причина, в которой гладиатор, ставший воином, никогда бы себе не признался. И возможно, если Оптимус копнул бы глубже, он смог бы найти ее. Возможно, если бы он выдержал ледяной укус темного энергона, разыскивая под ним искру своего потерянного брата, он смог бы освободить Мегатрона от влияния Юникрона и вернуть того, кого так давно потерял. - Ты хочешь, чтобы я открыл тебе свою искру. Рука с пушкой вздрогнула, только чуть-чуть. Никто другой этого бы и не заметил. Но Оптимус знал своего друга и любовника лучше, чем кто бы то ни было. - Да. - И ты убьешь меня, так или иначе. Мегатрон нахмурился. - Автоботы много говорят о том, что десептиконы обманывают, когда им это нужно. Итак, Оптимус Прайм, я предлагаю тебе выбор. Умри в блаженстве неведения или умри, зная правду. - Тогда покажи мне, - вздохнул Оптимус, медленно раскрывая грудной отсек. Мегатрон резко вздохнул, наблюдая, как синий свет искры Оптимуса развернулся перед ним. К удивлению автобота, десептикон не злорадствовал и не торжествовал. Он просто изумленно смотрел, как будто не мог до конца поверить в то, что видел перед собой. - Брат, - прошептал он. Затем оскалился, сфера в центре его груди засверкала ярко- красным, фиолетовые лучи темного энергона жадно устремились наружу. Оптимус сначала почувствовал только эти лучи, их ледяной ожог пронзил его системы мучительной болью. Что Мегатрон делал? Собирался ли он только обмануть своего врага и позволить темным энергиям Юникрона поглотить его? Затем, после холода, он почувствовал это - обжигающий луч света; неумолимый и непреклонный, но чистый, настоящий и живой, неистовый жар энергии воина, обжигающий его системы, вливающийся в его жаждущую искру. Он заметался, когда энергия искры Мегатрона наполнила его системы. На мгновение он забыл обо всем, забыл Оптимуса Прайма и гражданскую войну, и братьев, ставших врагами, и заряженное оружие, светящееся сиреневым, и все еще направленное на него. На мгновение он стал Орионом Паксом, приносящим себя в жертву Богу революции, которую он сделал своей собственной. Его руки больше не были скованы светящимися наручниками, но скользили по острым шипам и изгибам корпуса гладиатора, боясь, что он может порезаться о заостренную броню, и все равно осмеливаясь рискнуть. На мгновение, он опять был тем молодым кибертронцем, его искра и сущность открыты, в то время как незнакомый, новый жар устремлялся наполнить его корпус, гостеприимный и испуганный. Затем Мегатрон зарычал, откидывая голову назад, и Оптимус тоже почувствовал эти эмоции, как будто они были его собственными - удовольствие, когда прорываешься сквозь защитные силы другого организма; когда заставляешь его открыться и подчиниться; когда вливаешься в чужие системы; когда подавляешь его, побеждаешь и превосходишь. Это тоже было знакомо. Орион уже испытывал эти ощущения раньше и боялся их, даже крепко цепляясь за своего партнера, чувствуя себя наполняющимся и наполняющимся, обжигаемым и очищаемым жаром стремлений лидера, и размышляя, будет ли у него самого такая цель когда-нибудь. Это то же самое, подумал он. Он все еще чувствовал холод темного энергона внутри себя, отравляющего его так же, как и его любовника, превратив того во врага. На мгновение в нем зародилась надежда, что он слышал мысли Мегатрона, а не свои собственные, внушенные порочным Юникроном, стремящимся взять над ним контроль и сбить его с толку. Его искра сжалась, замерев, как от укуса темного энергона, когда он осознал, что это были его собственные мысли. Это то же самое. Города разрушены до основания. Враги повержены, превратившись в покоробившиеся пустые каркасы почерневшего металла у ног великой Революции. Мегатрон и его десептиконы, оптики красные и яркие, мир вокруг плавится в огне их пушек, лазеров и энергетических лучей. Готовы быть перекованными, сказали они тогда. По чьему образу и подобию? И какова цена этой перековки? Мегатрон оставил свой класс, бросил своих десептиконов, чтобы отыскать темный энергон, питавший его теперь. Оптимус думал, что Мегатрон делал все это, потому что Юникрон взывал к нему - темный, могущественный и непреодолимый. Но Прайм узнал правду, холодея от ее осознания. Мегатрон искал его сам. Мегатрон приказал ему оставить себя в живых, когда, по всем правилам, он должен был умереть. Что бы ни оставалось от Юникрона, Мегатрон был мастером темного энергона, а не наоборот. Во всяком случае, пока. Оптимус извивался, мучаясь от того, что даже когда его переполненная искра пульсировала жаром, темный энергон пронзал его системы холодом. Ты не часть меня, зарычал он, и темный энергон завертелся, закружился, но отступил. - Мегатрон, - позвал он, задыхаясь, чувствуя в воздухе сильный запах озона от пушки, которая снова активировалась, зарядившись энергией их слияния. Оптимус сжал дентапластины и потянул эту энергию на себя - быстрее, сильнее, высвобождая ее из партнера и ловя ее, удерживая ее. Ты хотел, чтобы я увидел тебя, брат, подумал он. Но все должно быть по- честному. Ты тоже должен увидеть меня таким, какой я есть. С рычанием он отбросил энергию назад в Мегатрона вспышкой ослепляющего фиолетового света. Десептикон заворчал и отпрянул, пораженный тем, что сделал Оптимус, почти не в состоянии вобрать в себя их объединенную энергию. Оптимус чувствовал его эмоции через их связь: гнев из-за неожиданной атаки в такой интимный момент, удивление… и испуг. Ты чувствуешь мою печаль, брат. Отчаяние от потери нашего дома. Я не могу представить, что ты сам этого не чувствуешь. Даже сейчас. Даже здесь, на этой далекой планете, с Юникроном, несущим свой яд по твоим схемам. Но ты не понимаешь, что значит это отчаяние. Если бы ты понимал, ты бы никогда не смог жить с самим собой. Вернись, брат. Вернись. Клыки Мегатрона вонзились в губные пластины. Оптимус видел свежий энергон, блестящий на подбородке его врага. Красная оптика заметалась по комнате, невидящая, возбужденная. Оптимус чувствовал волну тревоги и страх. Скорбь обоих – и автобота, и десептикона. Глубокий ужас и оплакивание потери не только своих товарищей, но и своего дома. Оптимус поник, чувствуя, как Мегатрон возвращает ему это, удвоенное, всепоглощающее. Мегатрон откинул голову назад и рассмеялся - громко и неестественно, от его смеха задрожали стены, и свет слившихся искр поплыл перед оптикой молодого Прайма. Энергия прорвалась сквозь него так жестко, что его системы задрожали - холод, жар, страсть и желание ударили его разом. Он был снова библиотекарем Орионом Паксом, молодым и неопытным, робким и слишком уязвимым. И что разрывало его на части – так это желание, его системы скакали, как демоны, под его ритм. Оно стремилось поглотить его, переделать, преобразовать. Оно хотело очистить его, но очищение, которое бы оно принесло, расплавило бы его изнутри. Часть его хотела этого. Часть его хотела этого всегда. Эти части воспевали желание - жадное и сильное, и внезапно он уже не был собой, ни Орионом Паксом и даже ни Оптимусом Праймом, но каким-то огромным и ужасным колоссом, чья оптика светилась красным цветом разрушения, оставляемого им после себя. Миры пали перед ним, почерневшие, покоробленные, расплавившиеся; и все, что было уничтожено, было ничем более, чем просто шлаком, от которого надо было очиститься и отделаться, чтобы мог установиться новый порядок, в котором слабости не было места. Он выгнулся навстречу энергии, наполняющей его, сжигающей, совершенствующей, освобождающей его от частей, которые цеплялись за слабость, стремились защищать тех, кто этого был недостоин; тех частей, которые не принадлежали ни ему, ни тому, кто питал его этим, поджигая его системы… Нет. Есть другие. Он помнил их, фейсплеты проплывали перед его оптикой: голубой и гладкий; зеленый и широкий; желтый и любопытный; красно-белый фейсплет с вечно хмурым выражением. И чей недовольный вид только усилится, узнав об этом. И другие, маленькие, крошечные создания, которых он защищал; создания, которых эта другая версия его просто раздавила бы. Я нужен им. Он не мог вспомнить их всех. Не сейчас, когда огонь и лед гнались друг за другом сквозь его системы, и его переполненная искра пульсировала, нуждаясь в разрядке. Но он вспомнит, когда все это закончится. И это было единственным, что имело значение. Он прикрыл оптику и сдался, позволяя жару пронестись сквозь него еще раз - острому и приятному жару, которого ему так сильно недоставало, в котором он так сильно нуждался, что даже укол холода, пришедший вместе с ним, только привел Оптимуса в еще больший экстаз, поднимая его навстречу блаженству, которому он не знал названия, и которого он никогда до этого не испытывал. Сейчас. Он не знал, сказал ли это другой. Он слышал этот голос, алчный, бескомпромиссный и суровый, в каждой части своего процессора. В последний раз в жизни он подчинился ему без сомнения, страха или сожаления, и перезагрузка накрыла его, взорвавшись жаром и светом сверхновой. И затем он почувствовал другого, настроенного на одну волну с ним так, как никогда раньше не был, и вторая перезагрузка пронзила их обоих, неистовая и безжалостная. Его оптика поблекла, корпус дрожал, полностью выйдя из под контроля. Он заставил себя замереть. За ним все еще могли прийти. Он знал их достаточно хорошо, чтобы быть уверенным в их преданности, их вере в него. Он был их последним Праймом и их последней надеждой, и они верили в него абсолютно. Да, у Мегатрона было несколько преданных солдат. Но даже самые верные сторонники дела десептиконов не были настолько глупы, чтобы полностью доверять своему господину. Мегатрону никогда не познать такой преданности. Но у них было мало времени. Вернее, его не было вообще, если то, что он увидел в искре Мегатрона, означало, что Мегатрон действительно убьет его, не испытывая при этом ни стыда, ни сожаления. Он смотрел на мерцающую оптика своего врага и ждал начала - или конца.