Рома, дочь Ареса

Эраншахр очень зол, но какая ей разница, что он думает? Она разграбила его столицу и омыла меч его кровью, а теперь приехала на переговоры в доспехах, чтобы у него совсем не осталось сомнений. Её император кладёт ладонь на карту, накрывая Нисибис, в котором они сейчас находятся. Тёплый свет десятка ламп золотит его лицо, и его улыбка сияет тоже. – До берегов Тигра и по ту сторону. Им пришлось согласиться на всё, кроме одного маленького условия. – Он спасает лицо. Не хочет признавать, какого дурака свалял. Рим опирается на локти, изучая карту. Доспехи начинают натирать: она слишком долго их не снимала. Зато очень радует вид пяти провинций, отныне принадлежащих ей. Можно было получить и больше, но она согласна сберечь остатки достоинства Эраншахра. Ей хватило просто посмотреть на то, как он с трудом выдавливает согласие, не в силах даже встретить её взгляд. Слишком бледная кожа, слишком скованные движения – она нисколько не сомневается, что, раздев его, она увидела бы большую рану, красную, воспалённую, едва заживающую. Не то чтобы она хочет видеть Эраншахра обнажённым. Дома у неё есть Греция, Египет и, может быть, прелестная маленькая Лузитания, когда подрастёт. Разумеется, её император тоже. Она улыбается, следя за тем, чтобы выглядеть открыто и дружелюбно. Он любит, когда она улыбается ему. – Ты великолепно вёл переговоры. – Как любезно с твоей стороны признать это хотя бы раз. Рим испытывает искушение врезать ему, такое сладкое искушение. Но это всё равно не поможет, так что она просто кладёт подбородок на сложенные руки. Победа её, ведь Эраншахр склонился перед ней, а не перед её императором. – Знаешь, Дио, – весело говорит она: он предпочитает, чтобы его называли богом, – ты временами та ещё скотина. Его глаза сужаются. – Тебе следует относиться ко мне с уважением. – Эй, я богиня. Это тебе, – она протягивает руку, чтобы по-приятельски хлопнуть его по плечу, – стоило бы уделять мне больше внимания! Он ловит её запястье, прежде чем она успевает среагировать. Он слабее, но потрясение приковывает её к месту. Тяжело дыша, они смотрят друг другу в глаза. Как всегда решительный, Диоклетиан заявляет: – Я твой император. Я спас тебя, когда ты была на краю гибели. Ты забыла? Я делаю всё в твою славу. Если я суров, то это лишь для того, чтобы подстегнуть тебя. Хуже всего, что он может быть прав. У неё постоянно ломит всё тело, но это, вероятно, оттого, что мышцы вновь наливаются силой. Голова больше не пульсирует болью, когда Рим выходит на солнце. Её император – суровый человек. Она уверена, что он старается на её же благо. Рим склоняет голову, и он отпускает её руку. – Я ещё нужна тебе этим вечером? – спрашивает она и откидывает волосы за спину, обнажая горло. – Нет. Я ожидаю тебя на рассвете. Она говорит ему, что собирается в баню, но вместо этого идёт в свои покои. Внучка прячется под кроватью, как и велела ей Рим. Она не ползёт к ней навстречу, когда Рим опускается на колени и заглядывает под полог, а потом чувствует себя слишком усталой, чтобы снова встать. – Ну же, поможешь бабушке снять доспехи? – говорит она и выдавливает улыбку. Внучка сосредоточенно щурит глаза, ослабляя крепления своими маленькими ладошками. Это очаровательно; когда она добирается до туники, Рим усаживает её себе на колени. Внучка извивается и краснеет, как гранат. Рим хохочет, прижимается лицом к её волосам, и скоро внучка успокаивается, утыкаясь носом в её грудь, будто голодна, хоть молока там давно нет. – Бабушка, – бормочет она, слегка хмуря личико. – Почему мне нужно оставаться здесь? Скучно. Я хочу увидеть Эраншахра. – Ох, солнышко, ещё насмотришься политики, когда подрастёшь. Рим закрывает глаза. Была ли она сама когда-нибудь такой же маленькой, такой же прямодушной? Она не может быть честной. Её император ненавидит эту девочку и то, что она воплощает, но Рим не способна с ней расстаться. Однажды внучке придётся познакомиться и с политикой, и с войной. Но не при жизни Диоклетиана, думает Рим. Это горькая мысль. У волчиц не должно быть внуков.