Герою нашего времени

Уважаемый, любезнейший г-н Григорий Александрович! Я себе позволю это письмо, потому что знаю, что такую глупую вольность сумею простить своему наивному девичьему сердцу в любом случае: к сожалению или к счастью, оно никогда уже не достигнет адресата. Я напишу его даже не для Вас, а для успокоения собственной совести; в любом случае, прочитать его Вы теперь никак не сможете. Известие о Вашей смерти застало меня не где-нибудь, а в Петербурге – какая злая ирония, какая нелепая шутка!.. Бог свёл нас именно здесь, на именинах г-жи N. А Вы, верно, меня уже и не припомнили бы, даже если бы и увидели эту странную записку собственными глазами. Встречались мы с Вами так давно, что для Вас я, должно быть, стала одним из множества безликих безымянных воспоминаний, как только судьба забросила Вас на Кавказ. А все эти годы о Вас не было ни одной весточки – и Вы вынуждены будете мне поверить, что я сумела убедить сама себя в том, что забыла Вас. Для меня ни капли не странно писать Вам так, будто я истинно жду ответа: смерть Ваша случилась так далеко от меня и кажется лишь эпизодом романа, в который ныне превращены Ваши путевые заметки. Ещё тогда, в нашу первую встречу… тогда Вы показались мне пренеприятнейшим человеком, Григорий Александрович. Простите меня за эту искренность, но я вынуждена быть честна с Вами, иначе все эти фразы теряют всякий смысл. Тогда я не смогла понять Вас, возможно, потому что не захотела; кроме того, Вы разозлили меня своими небрежно-блистательными манерами, остротой речи и едкими замечаниями в адрес всего происходящего. За Вашей спиною – каюсь, я позволяла себе светские сплетни: это было давно, и сейчас уже в прошлом, - о Вас говорили, что Вы скучаете. Я с раздражением приписывала Вам то, что в Британии называют spleen* - прошу простить мне нерусское слово! - я не люблю этих заимствований так же, как Вы, помнится, нелестно отзывались о любимых мною языках и культурах. О, я хорошо помню наш разговор! Вам не нравилась Европа, Григорий Александрович, Вы хотели уехать. Как и многое прочее, это было для меня неразрешимой загадкой, над которой я, признаться, не слишком ломала голову; она решилась сама собою с публикацией Вашего дневника. Теперь же, когда слишком длинное предисловие всё-таки более не тяготит мою душу, я могу заговорить о том, ради чего пишу Вам. Если Вы смеете подумать, что я не изменила своего отношения к Вам, - напрасно. Напротив. Сейчас, после прочтения всех тех слов, что Вы с такой беспощадной искренностью высказали о себе, после страха перед этой непримиримой честностью и долгого осмысления, я могу точно сказать, что должна попросить у Вас прощения. Ведь мы почти всегда прощаем то, что понимаем – смею надеяться, Вас я смогла понять. Знаете, история Вашей души чуть ли не занятнее и не полезнее истории всей моей жизни, которую я смела считать счастливой ровно в той мере, в какой она не огорчала меня до безысходности. Помимо Вашего дневника в этот роман включены слова, написанные о Вас удивительным человеком: я виделась с ним в Петербурге несколько дней назад. Он был улыбчив, но бледен, и в глазах его читалась какая-то глубокая скорбь, в которой мне показалась как раз Ваша история. Может быть, я ошибаюсь, Григорий Александрович: может быть, я сама себе всё это придумала? Я прочитала ваши записи, и, знаете, мне стало безмерно жаль Вас. Как верно подметили Вы в одной из своих заметок – страшную власть имеет сострадание над сердцем бедной женщины!.. Вы родились не в своё время. Я это точно могу сказать, поверьте мне на слово (в последнее время меня очень увлекла история государства нашего; я же нашла в этом свои определённые преимущества и увлеклась непременно тем, что в «приличном обществе» принято скрывать). Ваш талант и недюжинный ум просто не нашли своего выхода в том сером, скупом на совершения времени, где нам всем суждено анализировать события прошлого и медленно угасать, теряя свою несчастливую юность. Теперь и я это вижу, вижу так отчётливо, как не могла бы увидеть раньше. Это – горькая судьба потерянного поколения. Время, пожалуй, сделало нам больше вреда, чем причинили мы сами себе и друг другу… но… всё-таки я Вас хочу попросить лишь об одном: не думайте, будто бы я Вас оправдываю. Нет! Ни в коем случае, ни за что на свете, не тогда, когда Вы сами так честно и в высшей мере благородно заявили обо всех сквернейших пороках души своей. Я лишь хочу сказать, что теперь, наконец-то, поняла Вас, а потому, кажется, простила. Злобы на Вас в моей душе нет и не было, и всё же, можете быть спокойны. Я знаю, что за смертельная скука снедала Вас здесь: теперь она медленно подбирается и к моему разуму. Простите меня за фамильярность, но – дорогой Григорий Александрович! Я не могу более держать в тайне от Вас всё то, что происходит здесь. Признайтесь же, Вас хоть сколько-то беспокоит судьба тех, кого Вы приручили страшной своею силою? Счастье, говорили Вы, есть утолённая гордость. Ловкость ума и рук! У Вас было в достатке и того, и другого. Прирученные Вами, бедняжки… мир оказался так тесен, Григорий Александрович. Вы не помните, конечно, всех тех женщин, чьи сердца покоряли, но эту вряд ли могли забыть. Что сталось с княжною Мери? Ежели Вас хотя бы немного беспокоит её судьба – она замужем. Так уж сошлось, что я встречалась в Петербурге с её немецкой кузиной – и вместе с нею была Мери. Перепутать бедняжку с кем-либо было невозможно, но, спешу Вас уверить, она практически счастлива в браке и в неведении. Утаить этого никак нельзя – с Вами ей было бы горче. Признаться, любезный Григорий Александрович, но всем женщинам на пути своём Вы оставляли лишь разбитые сердца и свой образ в их памяти. Может быть, Вы подумаете, что я слишком глупа и горда, но хотя бы в этом случае вышло исключение. Хотя, разумеется, я не хочу говорить с Вами о нашей единственной встрече – уж точно не тогда, когда диалога не предстоит. Странно получается, не правда ли? Я написала записку покойнику только ради того, чтобы высказать свои мысли о нём, хотя мы виделись всего раз и не составили друг о друге наилучшего впечатления. Возможно, Вы так повлияли на меня, не сочтите за неуклюжую лесть в адрес Вашей персоны, но теперь я стала к себе беспощаднее и строже, даже если мне ещё далеко до Вашей феноменальной искренности и потрясающей способности анализировать. Автор издания Ваших записей верно назвал Вас «героем нашего времени», а уж что это – злая ирония или сухой факт – Бог знает. Простите меня, Григорий Александрович, наверное, мне не стоило этого делать. Вы всё-таки распространили на меня свои чары поразительного всевластия и теперь можете довольствоваться желанным результатом: я открыла Вам душу свою. Прощайте. Мы никогда с Вами не свидимся – и слава Небесам за это. Я очень прошу Вас: после всего, что я сумела сказать Вам на этой серой бумаге, lassen Sie mich in Ruhe** и ненавидьте дальше всем сердцем своим то, что дорого мне. Может быть, и правильно то, что всю жизнь суждено Вам было скучать и подвергать себя этому жестокому разбору – по крайней мере, теперь мы имеем перед собой картину мира, составленную из пороков, желаний и мыслей умнейших людей времени нашего. Излечит их что-то светлейшее или нет – это уже покажет время. А обличать надо, и обличать беспощадно: по крайней мере, хотя бы лучшие из нас будут понимать, как же дурны они в действительности. Лишних слов получилось слишком много, дорогой Григорий Александрович. Вряд ли сумею я сказать Вам что-то ещё важное, а потому не смею более задерживать и занимать Вашего времени. Прощайте. Ваша В.