Проклятый старый дом

Давным-давно покосившийся забор покрылся лишаем и безвольно вис на двух железных палках, напоминающих газовые негодные для их прямого назначения трубы. Сырые деревяшки как упали когда-то, так и лежали теперь грудами на земле, примяв собой куст каролинского шиповника. Он, старый и куцый, выглядывал из темных изъеденных мхом и паразитами трещин розовыми соцветиями и протягивал игольчатые длани к солнцу. Да, заросший густой осокой сад сегодня цвел, и старый-престарый, уже засыхающий боярышник отдавал прохладному дыханию раннего лета последние свои белые цветы. У заржавевшей скрипучей калитки моталась по ветру молодая восковая груша, поспевающая только к поздней осени, и нежно-зеленые ветви ее трепыхались, точно встревоженные беспокойным гудением полевого трактора птицы. Болезненно-розовые сумерки ползли вдоль зарослей какой-то сорной травы, покрывшей собой все дороги на сотни ярдов вокруг, но исчезали в черноте теней душистых, растущих за пологим оврагом сосен. Они протянули свои верхушки высоко в небо и наблюдали теперь с высоты своего полета за всем происходящим вокруг с миролюбивым спокойствием. Мердерфейс, проходя мимо всей этой цветущей неразберихи, с ненавистью пнул небольшой округлой формы валун, но тот, не поддавшись, остался лежать на месте — для времени он был нетленен и как был когда-то принесен сюда незнамо кем, так и оставался лежать посреди дороги, мозоля своим существованием глаза. Звучно выругавшись, мужчина едва не запутался в сплетениях дикорастущего плюща, а затем и вовсе споткнулся о валявшуюся в высокой траве лопату. Это место было ему ненавистно, и, черт возьми, он не вернулся бы сюда даже под дулом охотничьего ружья, приставленного к яйцам. Однако все же вернулся. Одинокий, стоящий на окраине дом с сиротливо покосившимся сараем, грудой всякого хлама на заднем дворе и косым частоколом вызывал отвращение, а уж воспоминания о проведенном здесь детстве и вовсе наводили на мысль чиркнуть спичкой. Но ни спичек, ни зажигалки, ни бензина с собой у Мердерфейса не оказалось — не хватило просто времени подготовиться, всего-то. Старая ведьма — его бабушка — померла еще полгода назад, но на похороны, само собой разумеется, он не приехал, более того — с размахом отпраздновал это событие. Старикан тоже скапустился, но когда именно, Уильям уже не знал, да и не интересовало это его особо. Переступив порог проклятого, но родного дома, он обнаружил внутри только разруху и, нисколько не удивившись ей, устало опустился на потертый диван. Привычные движения ножом прошлись по «шрамам» на ткани и вспороли ее вновь — когда-то он так уже делал, за что чертова старушенция нещадно, как последнюю скотину, его лупила. Особенно хорошо запомнились удары ложкой по голове — она, ложка ее, была похожа на поистине исполинских размеров половник и сделана, как на зло, не за страх, а за совесть, что, видно, и повлияло на умственное развитие бас-гитариста. Теперь остановить его было некому, и диван, напряженно скулящий всеми своими проржавленными пружинками, скрипел и натужно выл под колющими и режущими ударами. Покончив с этим, Мердерфейс устало откинулся на спинку, но, наткнувшись на колкую торчащую из нее пружину, охнул и подскочил. Это была взаимная ненависть — у них с домом. Уильям раздраженно шикнул, пырнул засаленную полосатую ткань, выудил клок поролона из самой сердцевины и, бросив ее на голый пол, довольный результатом своих трудов, прошел из гостиной в кухню — враг был повержен. Было только начало июня, а в комнатах все равно было изуверски душно. Стоячий воздух был тяжел, давил на грудь и проходился по легким наждачной бумагой. Откуда-то противно тянуло тухлятиной и грязным бельем, запахом старости. Мужчина хмуро оглядывался, подмечая, как изменилось это место с тех пор, как он, еще зеленый и безрассудный, покинул его. На пути сметая хлипкую мебель, он пробрался через завалы в кухню, но, не обнаружив в ней даже холодильника, многострадально и отчаянно двинул по стене ногой. Часть ее тотчас же с истошным лязганьем обвалилась, и, будто так и было задумано, поглощенный какими-то своими думами, Мердерфейс снова вышел в сад. С этой стороны он был не так густ и богатством красок не отличался: жухлая трава, затопленные водой низины, полузаваленная грозовым ударом дикая яблоня. Она еще цвела, но видно было, как состарилось и потрескалось ее старое тело. Он помнил это дерево. Не любил — просто помнил, и отчего-то именно сейчас захотелось подойти и прикоснуться к изящно изогнутому в прошлом, но скрюченному теперь неестественным образом стволу. Шершавые чешуйки коры защекотали руку, впились в старые раны острыми уголками, напомнили о былом. Уильям, мысленно обозвав себя «ностальгическим старпером», молча сел на ее крепкую выгнутую спину, и она чуть-чуть затрещала, прогибаясь под тяжестью его веса. Поглаживая, точно кошку, холодное и немощное теперь тело яблони, Мердерфейс тихонько грустил, глядел на усеянные домами знакомые склоны и равнины вдали, болтал ногой и бубнил что-то себе под нос, что-то свое, о чем-то своем, непонятном другим и чуждом. Ржавое солнце заваливалось вбок, путаясь в жидком пролеске, и рыжими полосками катилось по обветшавшим постройкам и лицу бас-гитариста. Терпкий привкус во рту воскрешал утреннее желание выпить чего-нибудь крепкого, но вид раскисших на небе молочных разводов держал, как за руку, и никуда не отпускал. Это все неправда, что он неспособен писать песен. Это все неправда, что неспособен чувствовать. Песня была, да только вечерний туман уносил слова. А Уильям все сидел, припоминая старые рифмы и созвучия аккордов, соцветия ранних цветов.