Я рисую тебя

Я больше не появляюсь на безлюдных улицах Дистрикта – не хочу выходить из дома. Всё, что необходимо, у меня есть: еды предостаточно, чьего-либо общества же мне хочется избегать. В тишине и уединении приходят разные мысли; когда рядом нет толпы, славно думать. Вполне себе сносное одинокое существование. У меня есть занятия, которые помогают полно и занятно провести день. Я даже порою и не замечаю, как день сменяется ночью. Приятно пропускать через пальцы рассыпчатую муку, с добавлением новых ингредиентов, превращавшуюся в вязкую массу, которой можно придавать какую пожелаешь форму. А после некоторого времени ожидания и немногих усилий когда-то мука превращается в пышущее жаром изделие. И вот из светлой солнечной кухни уже доносится приятный запах свежеиспечённого хлеба. С одним делом покончено, можно приступать к другому. В мрачном подвале, куда ведёт пара дюжин неровных ступеней и в который редко кто догадался бы заглянуть, хранится то, что особо дорого моему сердцу. Все стены в нем увешаны картинами, со многих из которых на меня смотрит одно и то же лицо. Я часто тебя рисую. Кисть ложится в руку как влитая, чтобы порхать по холсту бумаги, вновь и вновь выводя знакомый до боли профиль. Но так не всегда… Наугад окунаю кисть в банку с краской. Оранжевая. Мой любимый цвет. Провожу кистью по ослепительно-белому листу бумаги. На холсте проступают линии – сначала бессмысленные, но с каждым мазком картина становится понятнее. Небо. Заходящее солнце, купающее свои лучи в нежно-оранжевых облаках. Всё как будто настоящее. Добавляю другие цвета – провожу синюю полосу, несколько жёлтых. Я люблю рисовать небо, оно всегда разное, всегда очаровывает, притягивает взгляд. Я откладываю этот холст. Достаю новый. Беру карандаш, представляя твой образ. Обычно твоё лицо всегда стоит перед моими глазами. Неважно, закрыты они или открыты, я всегда вижу тебя. Но, когда я сажусь рисовать, ты пропадаешь. Все мои картины – это не ты, ты не похожа на эти бездушные куски бумаги, испачканные краской. В них нет твоего озорства, лукавой усмешки в глазах, чуть заметной улыбки, проявляющейся в слегка поднятых уголках губ, гордой осанки, слегка поднятого подбородка – верного признака того, что ты недовольна, или поднятых бровей, свидетельствующих о твоем удивлении… В этих картинах нет тебя. Я откидываюсь на спинку стула и пытаюсь вспомнить тебя. Шаг за шагом представляю черты твоего лица. Когда ты была счастлива, когда ты грустила, когда злилась. Твои волосы. Мягкие и шелковистые, днём ты всегда заплетала их в косу, которая на солнце переливалась золотистыми оттенками, но ночью я мог играть с непослушными каштановыми локонами. Твои глаза. Как смешно ты щурилась, когда солнечный свет попадал на лицо. На свету они из серых превращались в почти прозрачные, становясь похожими на озеро за оградой двенадцатого дистрикта. Как они светились, когда ты узнала, что беременна. Какими мрачными они были, когда ты потеряла Прим. Твои брови. Ты злилась и хмурила их. Когда ты удивлялась, то поднимала одну бровь, а другая оставалась неподвижной. Меня всегда это удивляло, сам я так не умею. Твои губы. После восстания ты научилась улыбаться. Неохотно, но ты смеялась над моими шутками, сначала тихо, а потом заливисто, словно это было самое весёлое, что ты когда-либо слышала. Когда ты сердилась, ты сжимала губы, как будто пытаясь не высказать всё, что хотела. Когда ты грустила, ты кусала нижнюю губу, чтобы не расплакаться. Ты никогда не носила платьев. Ты любила читать книги. Белый хлеб ты любила больше, чем чёрный. Больше всего тебе нравилось охотиться на птиц. Ты обожала охоту – эту покорившуюся только тебе игру с природой. Я знаю тебя, Китнисс Эвердин! Ты любишь ветер и не любишь грозу. Ты злишься, когда у тебя что-то не получается. Ты радуешься дождю. Я помню тебя. Твой образ вновь стоит перед моими глазами. Картинка снова полная - ты, как будто, снова жива. Я всё надеюсь, что как зайду в спальню, ты будешь там. В руках непременно твоя любимая книга, на коленях будет мирно спать Лютик. Но тебя нет. И твой кот давно не появлялся в нашем доме. Этот дом всегда будет нашим, он хранит твое тепло, здесь всё напоминает о тебе и о днях, которые мы провели вместе. Вот окно, за которым открывается чарующий вид на лес, ты так любила вглядываться в него, когда шел дождь, мешающий выйти на улицу. А вот плита, об которую ты не раз обожглась и с которой ты так и не свела старые счеты. Вот кресло перед очагом, в котором ты так часто сидела с книгою в руках, поджав под себя ноги и кутаясь в плед. Вот и наша спальня, в которой ты всегда была собой…настоящей - место, где тебе не приходилось притворяться. Воспоминания никогда не покинут меня. Они шорохом наждачной бумаги будут теплиться во мне до самой моей смерти. Мы на краю обрыва. Ты зовёшь Лютика, который вырвался из твоих рук и бросился в кусты, растущие прямо на краю. Я говорю тебе, чтобы ты не шла искать его, но ты не слушаешь меня: этот кот – единственное, что осталось у тебя от Прим. Ты заходишь в заросли, жалуешься, что поцарапала руку, но продолжаешь искать своего любимца. Он всё никак не отзывается. Видимо, занят охотой. И вот на вершине скалы раздаётся шуршание - Лютик вспрыгивает на гладкий камень, во рту у него болтается мёртвая мышь. Я вижу, как ты рада, что твой любимец жив и здоров, ты протягиваешь к нему руки, делаешь шаг, и… Ты зацепилась рукавом за шип на кусте, тянешь руку, чтобы отцепить колючку, и, не удержав равновесия, падаешь назад. А позади только пропасть. Черная пустота. Я открываю глаза. Тебя нет рядом. Я снова сажусь за мольберт. Я рисую тебя.