Не спеша

Это случается совсем не так, как он рассчитывал. Когда Ричард, замерев на пороге с дорожной сумкой через плечо, спрашивает: «Можно пожить у тебя?», ему кажется, что Рождество настало в сентябре, а сам он чуточку свихнулся от счастья. Спустя месяц он думает совсем по-другому: он будто угодил в Зазеркалье и заблудился среди его кривых отражений. Хуже всего, ему не на что жаловаться. Ричард идеальный сосед. Он фантастически ненавязчив и тих, будто назло едким слухам о вспыльчивом, нетерпимом характере. Самый воздух с его появлением становится уютнее и теплей. С его врождённой аккуратностью холостяцкая квартира делается опрятной и чистой. Незаметно все приборы начинают работать как следует, то тут, то там возникают лампа, полка или переходник, с которыми, оказывается, значительно удобнее жить, а в кухне теперь всегда отыщутся фильтры для кофемашины. За окном свистит стылый октябрьский ветер, а дом словно оттаивает по весне, вот только совсем иначе ему виделись их совместные будни. Выходит, он где-то капитально ошибся. Он не понимает, где именно. Вне всяких сомнений, Ричард относится к нему как-то особенно. И да, чёрт возьми, ему всегда говорили про слишком богатое воображение, но сейчас он уверен – он наблюдал. Он следил – и разница между ним и прочими колоссальна. Ричард всё ему позволяет. На правах друга ли, гостя, он прощает ему все его причуды, и дурную мечтательность, и забывчивость, и неуклюжесть, и почти полную бесполезность в быту, терпит любые прикосновения и самые глупые шутки встречает улыбкой. Он легко и беспечно делит с ним всё, что есть – тот самый Ричард, что ещё недавно, заигравшись в Торина Дубощита, смотрел волком на всякого, посягнувшего на его кресло в гримёрке. Который метал глазами молнии, стоило кому-нибудь ненароком стащить его сэндвич. Который реагировал на личное пространство так чутко, что Ли казалось, от лишних пары шагов начинал ощутимо рычать. Ричард с ним другой, он неизменно дружелюбен, мил, безупречно вежлив… и это просто невыносимо. Он всегда спрашивает, что купить домой или на ужин. Варит кофе в расчёте на двоих. Готовит еду с запасом, пусть даже Ли отказывается или задерживается на съёмках, как будто не хочет обидеть. Как-то раз он даже укрывает его пледом, когда Ли после холодного и на редкость утомительного дня отключается прямо в кресле с ноутбуком – сквозь дрёму он слышит, как на плечи и ноги ложится тяжёлая ткань, и бережные прикосновения, и тихий выдох над ухом, так близко – но это ведь ничего ещё не значит, верно? На его месте так поступил бы любой, он бы сам… Ли устало трёт переносицу. Он не может понять, как далеко простираются симпатии Ричарда, где кончаются тактичность и ненавязчивость гостя и начинается личная привязанность, что, казалось, так явно искрила на съёмках, и начинается ли вообще. Все эти мелкие маркеры, штрихи, по которым раньше было так легко ориентироваться в общении, с Ричардом исчезают вовсе. Ли не чувствует границ – и боится переступить. Зато Ричард, напротив, совершенно раскован. У него ранняя встреча, они сталкиваются уже у порога. — На тебе моё пальто, — замечает Ли осторожно. — Оно тебе нужно сегодня? Ему и самому странно, насколько он ожидал другой ответ; он отвечает, не думая: — Нет… — Отлично! Тогда до вечера! Дверь отзывается тихим щелчком, а Ли валится на диван и ерошит ладонью встрёпанные после сна волосы. За пальто следуют свитер, домашняя футболка и даже рубашка, в которой Ричард, ничуть не смущаясь, заявляется на одну из премьер. При этом телевизор они смотрят, как братья, на расстоянии метра. Не говоря уже обо всём остальном. Ли хочется выть от того, насколько он не понимает. Две недели спустя общий выходной сводит их за поздним завтраком в кухне. Видя, как расслабленно и спокойно Ричард сооружает тост, Ли в который раз задаётся вопросом, почему же тот пришёл к нему жить, и ошибся ли он, приняв симпатию за желание, и не подать ли аккуратный намёк, и стоит ли вообще всё прояснять… Забывшись, Ли не сразу понимает, что Ричард неотрывно глядит на него. И глядит ещё, пожалуй, мягко сказано – «таращится» куда верней. Но тот вдруг моргает – и это возвращает Ли в реальность. Оказывается, всё это время он методично облизывал пальцы от джема – страшно представить, как долго шёл этот спектакль, насколько ужасно это выглядело, что тот мог подумать и… и… — Прости, я задумался! — Ли чувствует, как лицо идёт красными пятнами, поспешно встаёт из-за стола, хватает первое, что попадается под руку, и спасается бегством к раковине. Резковато включает кран… Кружка разваливается в руках, точно сахарная – наверно, не стоило совать её в СВЧ – рассекает ладонь по линии сердца, Ли чертыхается, стряхивая в раковину кровавые капли, а Кальперния Адамс в его голове разражается искромётным сардоническим хохотом. Ричард мгновенно вскидывается: — Ли? — Всё… всё в порядке, не волнуйся, я сейчас уберу… Но Ричард уже за спиной, осторожно забирает из рук осколки, и от его пальцев по телу брызжет холодный и горячий озноб. Ричард промывает порез, сушит его полотенцем и, как фокусник – кролика, достаёт с верхней полки упаковку бинтов; Ли понятия не имеет, как она там оказалась. Ему остаётся лишь онемело следить, как сильные пальцы бережно раскрывают его ладонь, позволяя рассмотреть рану, касаясь уверенно и легко, перехватывают бинтом, затягивают узел на перевязке и возвращают наконец ему руку – с такой удивительной теплотой, что простое «спасибо» вспоминается только с третьей попытки. — В пару дней заживёт, — улыбается Ричард, мимолётно (и-совершенно-не-успокаивающе) ведёт ему рукой по лопатке и шагает обратно к столу: — Налить тебе кофе? Кивнув, Ли обречённо опускается на стул. Ему не хочется кофе, ему хочется обратно в тот фильм. За окном ненастный вечер ноября; Ли в сотый раз пересматривает Касабланку, когда в гостиную заходит Ричард. Устраивается с книжкой на том же диване, клонит лампу поближе, так, чтобы не бликовала на плазме, и раскрывает закладку. Уже потянувшись за пультом, Ли кивает на экран: — Не мешает? Глянув мельком, тот легко улыбается: — Нет. Ли досматривает фильм, и рекламу за ним, и новости, которые по правде терпеть не может, – всё это время Ричард не отрывается от страниц – и под конец придумывать поводы становится глупо. Он выключает телевизор и с изяществом бегемота на ромашковой клумбе спрашивает: — Что читаешь? Ричард блестит глазами одновременно мирно и хитро: — Сильмариллион. Неясно, чего в этом больше – насмешки судьбы или её подсказки, Ли помнит: у Ричарда сумасшедшей красоты голос, и не воспользоваться моментом кажется преступлением. — Почитай мне? Ричард снова взглядывает на него – свет от лампы, падая на страницы, не затрагивает лица, и в полумраке глаза, всегда прозрачные, как арктический лёд, кажутся непривычно тёмными. Взглядывает – и улыбается хитрее и ярче: — Не уснёшь? Ли смеётся: — Если я отвечу честно, ты откажешься. Ричард швыряет в него подушкой, поводит плечами, устраиваясь удобней, сползая по дивану вниз, и возвращается на несколько страниц: — Долгие века жили валары в блаженстве в свете Древ за Горами Амана, – Средиземье же лежало в сумерках под мерцанием звёзд… Ли забирается на диван с ногами, обнимает подушку и поначалу просто любуется им – резким профилем с острым, чуть длинноватым носом, скулами, оттенёнными лёгкой щетиной, тонкой, надменно очерченной линией губ – а потом низкий сумрачный голос, насыщенный, гулкий, будто созданный для баллад и сказаний, незаметно уводит его за собой, в мир, полный подвигов, боёв и чудес, с первых строк покорившийся Ричарду и едва приоткрывшийся ему самому. Он просыпается среди ночи головой на коленях у Ричарда. Лампа выключена, и судя по ровному дыханию, тот крепко спит. Ли не знает, как это случилось, последнее, что он помнит – переход через Хелкараксэ, а дальше вой ветра, вздыбившиеся льды и подвижная звёздная мгла… а теперь пальцы Ричарда, запутавшись в его прядях, греют ему висок и ухо. Ли засыпает совершенно и абсолютно счастливым. Наутро вместо Ричарда под головой оказывается подушка. Ничего не меняется. За неделю до праздников Ричард собирается уезжать, говорит, хочет встретить новый год с семьёй – и безо всякого на то права Ли чувствует себя жутко задетым. Не то чтобы он не ценил время, проведённое вместе, не то чтобы ему было плохо делить с Ричардом кров, но провожая взглядом до боли знакомую ровную спину, теряющуюся в темноте коридора, Ли думает, чёрт возьми!.. И пусть всё случается не так, как он рассчитывал – иначе оно может совсем не случиться. Никак. Никогда. — Оглянись, посмотри на меня, — смеётся, цитируя, Ли – и тот застывает. Оборачивается. И шутка вдруг перестаёт быть смешной, и он не смеётся больше, почти физически ощущая, как теряет последние крохи неяркого обаяния – и самообладания вместе с ним, становясь неповоротливым, огромным двухметровым медведем в линялой вытертой майке, торчащей из-под старого свитера, сутулый, растрёпанный, неподходящий. А Ричард смотрит. Так, как ещё ни разу не позволил себе смотреть, жадно и голодно, тяжело, открыто. Смотрит, как Торин смотрел на сокровища, на гору, на Аркенстон, как смотрел в лесных чертогах на Трандуила… смотрел на него, и Ли не выдерживает, тянет воздух одним сильным глубоким глотком, потому что вдруг видит и, кажется, задыхается, и кажется, не стоит на ногах, а в мыслях путаются, мешаются роли, и он понятия не имеет, что сказать, но если не сделает, не придумает что-нибудь, задохнётся. Но вдоха достаточно – и Ричард уже в шаге перед ним, и ближе, и ближе, теснее, обхватывает лицо ладонями, смотрит в упор, как будто всё исчезло вокруг, застывая на миг перед тем, как жёстко прижаться к губам губами. И это просто смешно, как в тридцать пять всё может быть настолько впервые, ведь всё уже было, было и было не раз – а теперь иначе. И прохладные пальцы на щеках и скулах, и щекотно вдоль шеи, и Ричард прикусывает ему нижнюю губу, облизывается и целует опять, глубже, запальчивей, как будто сдерживаясь что есть сил – и не справляясь; бережность бьётся с жадностью в каждом касании, и одного только этого уже через край. Ли чувствует себя Трандуилом, и Нэдом, и Кальпернией, и ещё чёрт знает кем, потому что желания в нём для одного человека, одного существа оказывается слишком много, а от нехватки воздуха кругом идёт голова, и подводят колени, но оторваться немыслимо, ведь Ричард целуется ещё лучше, чем поёт, а поёт он так, что можно умереть от зависти и оргазма. И Ли только вцепляется в него сильней, сминая рубашку, стискивая рёбра, когда… — Нет! — Ричард глухо, порывисто бьёт ладонями в стену – когда только под спиной оказалась стена? – и не сдержавшись, Ли негромко стонет от досады. Ну что на этот раз? Но Ричард смотрит так же голодно, почти хищно, едва переводит дух, и в темноте не сказать наверно, но кажется, в глазах у него снова пляшут лукавые искры: — Давай не будем торопиться… — Я тебя убью сейчас, — с горячей искренностью обещает Ли, тяжело упираясь лбом ему в лоб, обеими руками притягивая за пояс джинсов. — Мы на лестничной клетке. — О… В другое время, в любой другой ситуации ему было бы совершенно плевать, увидит, узнает ли кто-нибудь, но есть вещи – есть люди – которыми Ли ни за что не намерен делиться. Он кивает, мелко и загнанно, глотает воздух и, ухватившись за отвороты тренча, тянет Ричарда обратно домой. И лишь теперь, ступив на свет, за порог, чувствуя под пальцами что-то неуловимо знакомое, наконец замечает. — На тебе моё пальто… — Да. Ричард смотрит светло и спокойно, но во взгляде мерещится странное – незлая насмешка, как будто тот смеётся над собой. Ли вглядывается сильней, а Ричард прикрывает глаза, усмехаясь в открытую, добавляет: — Ты придумал лучше, — и в доли секунды всё становится на свои места. Всё обваливается разом – их совместные съёмки, и завтраки, и вечера, общие фильмы и общие шмотки, касания, смех, и это чёртово пальто – повод вернуться – или повод остаться, Ли стоит оглушённый, наконец понимая, чтоб его, каким он был дураком, если понял всё только теперь. И должно быть, на лице у него отражается больше, чем стоило, куда больше, чем он мог бы сказать, раз Ричард со вздохом шагает навстречу: — Подумать только, и этот человек грозил мне расправой!.. — возвращает к себе, возвращается к начатому, принимаясь выпутывать из старого свитера. Они не торопятся. Ли успевает узнать, что руки у Ричарда всегда ледяные, и на контрасте холодных пальцев и горячих губ кожа тут же идёт мурашками; узнаёт, как от Ричарда пахнет озоном и хвоей, и чем жарче обоим, чем быстрее движения, тем парфюм проявляется ярче, острей; узнаёт, как приятно колют пальцы мокрые чёрные волосы, и как тот резко задерживает вдох, если прикусить шею, почти у самых ключиц. Узнаёт даже больше, чем хотел бы узнать – как тот прикасается, дышит, подаётся к рукам, отвечает – и как тихо смеётся, скрывая стон смехом, когда ему хорошо. Они не торопятся ни сейчас, ни позднее, и потом ещё долго молча лежат в темноте. Ли думает о том, как много ему хотелось прояснить, рассказать, выспросить… А выходит что незачем. Ни расспрашивать, ни спешить. Да и к чему торопиться, ведь Ричард уже не уходит, и целая ночь впереди, и утро, и завтрашний день. И наступающий год.