Пегас

      - Проснись, дружок, проснись.       - Какого черта? Я, наконец, могу отдохнуть, но нужно разбудить меня посреди ночи? Пожалуйста, не может твое дело подождать до утра?       - Это не может ждать и минуты, дружок. У нас в руках вечность, но ей стоит учиться распоряжаться. Поднимайся же.       Писатель продрал глаза, но напоролся лишь на зияющий мрак. Рука лениво оторвалась от постели и протянулась к тумбе, в попытках нашарить привычную пластиковую кнопку. Свет лампы тускло озарил часть комнаты. Писатель повернул голову в другую сторону. Кровать была пуста. Он был один.       - Где ты?       - Я здесь. Неужели ты меня не видишь?       Писатель сощурил глаза и оглядел комнату. Обои, которые давно пора было менять, и без того темные, в свете лампы смотрелись совершенно отталкивающими; потолок, недавно собственноручно побеленный смотрелся непривычно без той потолочной плитки, что, впрочем, напоминала о прошлом. Однако, Писатель, часто моргающий глазами, не сразу заметил полупрозрачную фигуру невысокого паренька с хитро сощуренными глазами и едва показывающими улыбку губами.       - Ну что же ты? Я думал, ты будешь значительно внимательнее. Неужели у всех вас мышление настолько абстрактно, что даже меня вы видите, на удивление, отвратно? – голос фигуры дрожал, словно говорил не молодой юноша, которого видел Писатель, а церковный хор в одно мгновение решил произнести речь. Писатель отвел глаза в сторону, стараясь не смотреть на незнакомца.       - Кажется, я начал мыслить настолько абстрактно, что мне чудится черт знает что. Кто ты, вообще? – Писатель не боялся. Он и сам не понимал, почему, но парень не вызывал у него отрицательных эмоций.       - Если дело только в этом, то лучше успокой себя. У тебя итак нервы ни к черту. Я не очередная твоя фантазия, хотя иногда чувствуя себя именно ей, - вдруг Писатель почувствовал, что оттенки голосов стали меняться: теперь в «хоре» стал преобладать женский тембр, голоса стали мягче и выше. Писатель поднял глаза. Парня не было. Вместо него стояла девушка, полупрозрачного лица которой почти не было видно. Впрочем, все остальное проглядывалось уже более четко. Судя по всему, одежда поменялась вместе с полом. На сей раз виден был образ уже не коричневой кожаной куртки, которая была на парне. Теперь это была девушка в синем тренчкоте, а за спиной, казалось, были белесые крылья.       - Тогда кто ты, черт возьми? – Писатель, пошатываясь, встал на ноги и надел махровый халат, оставшийся валяться на кровати еще с вечернего принятия ванной.       - Что ты видишь на столе? – голос вновь приобретал иные оттенки, но теперь Писатель даже не стал поворачивать голову, дабы убедиться, в каком обличии незнакомец теперь. Вместо этого он хотел бы вновь лечь спать, но он продолжал убеждать себя в нормальности того, что делает. На мгновение он даже решил, что лишь находится во сне.       - При чем тут стол? – попытался возмутиться Писатель, но вышло вяло. Пришлось подчиниться. – На нем старые рукописи. Старые, негодные рукописи. Пора выбросить их. При чем тут они?       Писатель ощутил холод на плече. Повернувшись, он увидел того же юношу, что углядел и в первый раз.       - Они негодные. Ты бросил их, правда? Зачем? Что заставило тебя потерять веру в свои творения?       Писатель не знал, что ответить. В глубине души он уже давно объяснил себе, почему его рукописи стали ненужными ему бумажками, и сам он превратился в овощ. В бесполезную инертную массу.       - Муза покинула, - коротко огрызнулся Писатель, сомневаясь, было ли это пустым ответом или под этим был некий смысл. И то, и другое было верным. – Кто же ты, черт тебя возьми?! – держать себя в руках получалось уже слабо.       Писатель не смотрел назад, глаза были опущены в стол, однако усмешка на губах парня чувствовалась и без визуального контакта.       - Ладно, если любопытство совсем не дает тебе покоя, то я тот, кого люди привыкли называть Пегасом.       Сощурив глаза, Писатель глубоко выдохнул. Рука у него слегка задрожала. Спать уже не хотелось.       - Да, да. Понимаю, моя внешность не очень совместима с образом симпатичной и крылатой лошадки, да? Удивляться нечему, фантазия – вещь бескрайняя настолько, что даже мне приписали лошадиную внешность. Впрочем, те, кто хочет видеть меня маленьким пони – видят меня в образе пони. Фантазия, как мной и было сказано, безгранична.       - Так, значит, ты… - Писатель осекся, упав в собственные мысли, словно в глубокий обрыв, сначала безобидно пологий, а затем крутой, переходящий в каменные шипы, среди которых были лишь тернистые заросли. – Значит, ты… Ты и есть мой… Моя… Муза?       Парень расхохотался, но уже смешением детских и женских голосов. Внешность его вновь приобрела женское обличие, на сей раз в кожаной жилетке. И уж теперь были отчетливо видны крылья, слабо похожие на те ангельские крылья, что показывали по телевизору.       - Я муза? Нет, что ты! Ты ведь сам знаешь, кто твоя муза, не так ли? Ты ведь, кажется, сам сказал, что она тебя покинула. Так, может, расскажешь о ней сам?       - Постой-постой… - нахмурился писатель. – То есть, если ты даже не муза, то каково твое здесь предназначение? Что ты тут забыл? Или забыла, черт тебя знает!       - Я прихожу ко многим из вас, каждый видит меня так, как сам хочет. Разве ты так меня и не узнал? Разве имя Билл тебе не знакомо? Элайза, Антон, Гибрис, Анна? Не знакомы тебе эти имена? Ты не увидел их в этих образах? – многоголосый шепот прозвучал буквально над ухом Писателя. Руки последнего задрожали. Он взялся трясущимися пальцами за спинку стула и тяжело опустился на него, надавив себе на виски. Да, он помнил каждое из этих имен. Каждый из тех героев Писателя, в которых было вложено особенное вдохновение. Теперь он увидел их воочию. Он видел тех, кого прежде видел лишь в своих фантазиях.       - Но это совсем не важно, дружок. Не в этом дело. Мне пришлось прилететь сюда, чтобы поговорить об ином. Послушай…       Эти рукописи, что лежат на столе, они разрушают то место, где живу я, превращая его в место, где мне приходится обитать. И дело не только во мне. Там тысячи воплощений фантазий. Они замерли. Из-за таких, как ты. Что бы ты не писал, будь это проза или поэма, это так или иначе влияет на таких, как я. Нас это, по меньшей мере, раздражает.       - Ты не один?       - Я один. Но во мне множество образов. Бесконечное количество. Бес-ко-неч-но-е, друг мой. Так что же заставило тебя бросить свои рукописи? Какая-то поэма, да?       - Просто сборник стихотворений, - буркнул Писатель, положив руку на маленькую кучку листов. – Я же сказал, муза меня покинула. Настроения нет и, в конц…       - Я прекрасно знаю о твоей музе. Она ведь не была крылатой неосязаемой старушкой. Она была иной, правда? Она ушла к тому, кто совсем на тебя не похож? Муза покинула тебя, оставив без того, что вдохновляло тебя, так?       - Да, - Писатель неуверенно кивнул.       - Ложь! – восклицание Пегаса разнеслось по полупустой комнате, вызвав дребезжащее в ушах эхо. – Разве это не твои отговорки? Ты пытаешься доказать себе, что тебя вдохновляла любовь к ней, но всегда ли ты писал свои строки из-за любви?       Помотавшаяся из стороны в сторону голова дала понять, что Писатель признавал правильность отрицательного ответа на вопрос.       - Так почему ты теперь умер внутри себя? – голос Пегаса стал громче. – Прекрати же жалеть себя! Большая часть твоих стихотворений основана на ненависти! Ты ненавидел и лишь больше жил! Ты писал и в тебе просыпался ты сам! И теперь, когда она покинула тебя, почему ты начинаешь жалеть себя, вместо того, чтобы выбросить это на бумагу?! Ты и без того всегда был полон жалости к себе, но теперь ты достигаешь крайней формы. Сейчас мне придется уйти, дружок, но знаешь, в чем твоя проблема? Твоя, и многих, таких же. В том, что вы сами придумываете себе преграды. Вдохновение, муза, достаток времени, недостаток фантазии: все это лишь ваши выдумки! Даже здесь у вас выходит фантазировать так убедительно, что вы сами верите в это и строите себе преграды! Уничтожь их, наконец. Вырежи изнутри эту жалость к себе и продолжи. Все, что нужно перед тобой. Не забывай об этом. Может, вдохновение и не продается, но ты должен. Ты в долгу перед собой. Закончи это или продолжай убивать себя враньем к самому же себе и жалостью. И никогда не говори столь пошлую банальщину об отсутствии времени. Ты тот, кого называют Писателем. У тебя в руках целая вечность. Помни об этом…       Писатель зажал между пальцев дешевую шариковую ручку. Голоса замолкли. Холода сзади больше не чувствовалось, и лишь тихий, все такой же многоголосый, шепот выдал короткое «Еще увидимся». Вокруг были все те же потемневшие обои и раздражающе белевший потолок, но рукописи казались уже не такими бледными. Писатель вцепился в один из листов. Пишущий узел забегал по бумажному холсту художника слова, своим легким скрипом нарушая, время от времени, забиравшуюся в каждую трещинку на полу и в стене тишину, в которой теперь Писатель чувствовал свою новую музу.