О письмах и не только

Басманов смотрел на лист пергамента. Смотрел молча. Долго. Как будто надеясь, что если смотреть достаточно упорно, нужные слова сами вытаят, проявятся, и черные буковки, составленные строго в нужном порядке, проступят сквозь бледную желтизну листа, как проступает земля сквозь тающий грязный по весне снег. Но время шло, время даже уходило, а лист пергамента по-прежнему оставался тем, чем он и был на самом деле: недописанным письмом к калужскому воеводе, которое Федор писал вот уже полдня и все никак не мог сдвинуться с места. Федор зябко повел плечами, запахнувшись поплотнее в суконную накидку, сказал себе «ну хватит уже, принимайся за полезное дело» и взял в руку перо. Мыслей в голове было ровно ни одной. Он все-таки попробовал писать: …и отпишись о том не мешкая. А что пишешь ты, что казны недостает, так казны тебе было выделено по твоему же запросу и ныне более взять неоткуда… Нет, плохо, грубо. Все ж почтенному человеку пишется. Федор, отложив перо, яростно принялся счищать написанное, так толком и не счистил, только размазал непросохшие чернила и сам перепачкался, как свинья, и, плюнув, скомкал и швырнул на пол испорченный лист. И зря и исправлял, вполне по годному было написано, нечего ласкательство разводить, в конце концов, все будут безалаберничать и денег просить, и со всеми нежничай, как бы не обидеть? Государева казна и так со стоном и плачем собирается, другой год недород, а им еще за их же оплошки и денег подавай? Шиш! Федор потянулся за новым листом. Солнце нагло светило в окно. После вчерашней дурацкой мокрой крупы сегодня вышло наконец солнце и светило, как будто только его и ждали. Весеннее небо было в окне какое-то, ни туда, ни сюда, как старая голубая, вылинявшая и вытершаяся до жиденькой сеточки, деревенская рубаха, по краям окоема вообще сливающаяся с такими же жиденькими белесыми облаками, не разберешь, где небо, где облако. И слободские деревья, оттаявшие от снегу, тоже торчали какие-то ни туда, ни сюда, серые, как будто в каком-то налете. А может, это просто окна грязные. Велеть, что ль, холопам вымыть… да кто ж моет окна, пока не растеплело? Боярину… калужскому воеводе… …да как уж там было-то в начале? Мыслей в голове по-прежнему не было, и голова была тяжелая, мутная… как с похмелья или с недосыпу, так ведь не было вечор ни того, ни другого. Верно, с погоды. А что пишешь ты, что казны недостает… Федора взяла злость. Да что ж все вечно хитромудрят, почему же нельзя было сразу рассчитать, сколько потребуется казны, и столько и запрашивать, и исходить из этого? Нет, так и раздирает мудровать. Шей да пори, не будет пустой поры! Ежели сделать все быстро, тихо и как положено, кто ж и заметит? Не, непременно надо шум и суету разводить, чтоб обратил государь внимание, чтоб оценил, как трудно слуге государеву приходится, да как он те трудности, себя не щадя, преодолевает! А что писал де казны недостает… Тьфу, проклятье! А Федору из-за них еще корячиться, думать, как написать, чтоб не обидеть. Нет, оно, конечно, понятно, что строительство никогда не обходится, во сколько рассчитано, но все-таки! Действуй, как положено, и все будет в порядке. А денег недостает – разгони половину слуг, все равно по лавкам штаны протирают, вот тебе и деньги! Да такого ж не напишешь. То есть он бы и написал, да государь… хмм. О казне же, что пишешь, недостает де… Чем это письмо написать, проще самому до Калуги съездить и все на словах высказать. Федор с тоской взглянул в окно. Нет, до Калуги государь не отпустит, да и неохота, если честно. Ничего не охота, и больше всего – писать это дурацкое письмо, которое, хоть ты тресни, надо дописать к вечеру. Федор поднялся, пройдя до поставца, налил себе вторую чашку горячего яблочного взвару, вернулся на место, уселся, бездумно разглаживая вишневое сукно на столе. И кто придумал стелить вишневое? Глаза режет! Вишневое придумал Федор сам, когда только обустраивал эту горницу в царевом дворце, и еще ведь придирчиво выбирал оттенок, отвергнув невесть сколько кусков, и сам отбирал золотую бахрому и кисти для отделки. И очень даже смотрелось вишневое рядом с белой кожею, когда на этом самом столе… Но теперь и цвет, и всё вообще Федора только раздражало, и он подумал, что скатерть непременно надо будет сменить, и полавочники тогда тоже, и вообще всё… Письмо, письмо… затягивая передышку, Федор отхлебнул взвару, еще все-таки горячего. Пить на самом деле не хотелось, и сладкого не хотелось тоже, но хотелось горячего. Что за погода, только пробежал по двору, и до сих пор не могу отогреться. Наверное, это от холода плохо соображается, подумал Федор, обманывая себя, сейчас согреюсь и всерьез примусь за работу. Солнце светило в окно, тяжелое какое-то, не весеннее. Светить светит, а греть – не греет, а едва ль не холодит. Заболеваю, что ли… с того, верное, и знобит, и голова, и… Надо, надо браться за дело. Басманов допил последний глоток, уже остывший, со дна, и переслащенный. Принимайся за работу, Федор Алексеевич. Что до денег, коих ты, воевода, запрашиваешь, на то отвечаем, что выдано тебе было по твоему ж запросу, потому… Надо, надо дописать к вечеру, и с вежеством, все ж большой воевода и в худом не замечен… государь указал, чтоб сегодня было готово, за промедление по головке не погладит. Федор вздохнул, кутаясь в черное сукно. Именно этого ему больше всего сейчас и хотелось. Не хотелось писать никаких писем, не хотелось думать, вообще ничего делать… прижаться б сейчас к полюбовнику. Нет, даже и не того самого, просто бы прижаться крепко-крепко, и чтоб обнял, запахнув теплой шубою, и гладил бы по волосам, перебирая кудри своими долгими пальцами, шептал бы что-нибудь ласковое… И вместе с тем сейчас, именно сегодня, ему отчаянно не хотелось попадаться государю на глаза. Сейчас никак нельзя было. А если еще и оправдываться из-за письма… Сказаться больным, что ли, с тоскою думал Басманов. Нет, нельзя, государь обеспокоится… да если еще явится проведать, наверняка явится. Какой стыд! Думай, думай, Федор Басманов… нет, сначала надо написать, мол, усердием твоим довольны, а потом уж про деньги… нет, не так, все равно не так, да что ж такое! Небо за окном окончательно выцвело в какую-то белесость, уже совсем без голубого, и голые деревья торчали неподвижные, неровно-серые и плоские, точно нарисованные скверными чернилами. В голове плавали тяжелые, серые туманы… ни туда, ни сюда… заболеть бы что ль уж по-настоящему, на миг малодушно подумалось Федьке. Чтоб ничего этого не делать, и он бы гладил по волосам, и уж точно ничего не сказал бы ни про письмо, ни про другое… ну, думай же. Калужскому воеводе… тьфу ты, кривые руки. КомУ – бояринУ, воеводЕ… подчистить или уж новый лист брать? Перебьется, на всех хитромудрых пергаментов не напасешься. ВоеводЕ… а что пишешь, казны де недостает… - Что ж, Басманов, государем своим небрегаешь? Целый день по углам хоронишься? Федор дернулся заполошно: зачем? но как? От стыда, двойного: ведь подобрался незаметно, он даже не услышал с этим писанием своим, хорош опричник! Дернулся было – если б хоть малостью раньше, если б государь только входил, вскочил бы, поклонился, приветствуя, как должно, и пусть бы увидел, и… но Иван уже был рядом, уже брал за плечи, и так, теперь – он уже не мог, не мог, чтоб любовник видел, ни за что на свете! Федор, уклоняясь, пригнулся к столешне, пряча лицо, ткнулся в согнутые руки. - Не надо… пожалуйста, не смотри… не надо… Царь возвысил голос: - Басманов! Властно и твердо поднял из-за стола, разворачивая к себе, властно отвел от лица федькины руки… Глаза у Федьки были несчастные. На распухшей верхней губе у него красовалась здоровенная, уже покрывшаяся желтоватой корявой коркой, уродливая нашлепка лихорадки. - Тьфу, дурной! Так ты… из-за этого… - царь указал долгим перстом, едва не тронул, вовремя спохватился, что не след, - что ли? – он рассмеялся, прижимая к груди кудрявую федькину голову, - Ох, дурной… - Заразить… - полувсхлипнул Федька, от облегчения, от стыда (дурной, прав государь, дурной!), правду, и всё ж не всю до конца правду, – тебя…боялся… - Ох, Федька-Федька, чудушко… - еще досмеивался, и Федька, прижатый, носом уткнувшийся в щекотный мех, тоже, вторя невольно, придушенно всхлипывал от смеха. - Оно конечно… государю Всея Руси невместно расхаживать с эдакой украсой! Потому целоваться сегодня не станем. - Ага… - Без того обойдемся… - пальцы Ивановы ерошили растрепавшиеся федоровы кудри, - уразумел, чудо?