Горечь

Тишина. Эта мучающая воспаленное сознание тишина. Не такая, какая она обычно бывала в эти ночи четверга. Когда он лежал с открытыми глазами, просто наблюдая за тем, как она спит, как она дышит; как легко вздымается ее грудь, и равномерно бьется сердце… В то время, когда замечал, как она похорошела, как изменилась ее фигура после рождения детей, и как в уголках глазах появились первые морщинки. Когда отмечал про себя, как она прекрасна, когда дремлет, удобно устроившись на его руке. Ночи, когда он сочинял стихи, глядя на ее длинные изогнутые ресницы, которые подрагивали при каждом ее вздохе, когда смотрел на ее чуть заостренный носик. Тогда тишина была другой… Ласковой, обволакивающей, будто теплое одеяло, и уютной. Ведь в этой тишине он был не один. Ведь после ночи рассуждений, он мог увидеть, как она открывает свои глаза цвета весенней травы и слегка улыбается так нежно, будто в этом мире нет никого другого кроме него, кого она бы так любила. Мог видеть, как она с хитрым прищуром тянется за поцелуем к его губам, и услышать ее заливистый смех. Мог ощутить прикосновение ее шелковых волос и уловить едва сладковатый запах ее кожи. Обнять ее, притянуть к себе ближе, чтобы почувствовать единение тел и душ, а не комкать в руках ее одежду, улавливая такой до одури привычный запах духов, пытаясь вновь ощутить ее присутствие. Ощутить себя на мгновение живым. Погрузится в воспоминания, чтобы после несколько секунд забвения, вновь заглушать рыдания и хрипы, рвущиеся из горла, уткнувшись в дорогой шелк. Мужчины не плачут. Правители мира тем более. Они не показывают слабости даже тогда, когда в мир иной уходят те, кем они больше всего дорожили, когда внутри что-то обрывается от возникшей пустоты. Когда ты не можешь вздохнуть от скручивающей тебя боли, когда погружаешься в ту пучину безумия, из которой уже не можешь выбраться сам. Как сумасшедший воспроизводить в затуманенном разуме ту тишину… Эту разрывающую сердце тишину, когда в комнате ты слышишь лишь свое хриплое от непролитых слез дыхание. Вспоминать ту секунду, когда ты готов убить себя, лишь бы услышать один единственный вздох, сорвавшийся с ее губ. Вновь и вновь представлять тот момент, когда твое сердце тоже остановилось, покрылось твердой непробиваемой коркой льда. Некоторые воспоминания так легко стираются из памяти, блекнут на фоне более ярких событий, а другие же впечатываются, как клеймо, которое нельзя ничем свести. Встреча с плененным греком, у которого не было даже своего имени, впоследствии ставшим его верным соратником. Рождение его первенца и его смерть. Становление императором. Салюты, которые пускали в честь него, а не во славу его жестокого отца. Нечаянная встреча в библиотеке. Его обман, желание почувствовать то давно забытое чувство свободы, которое не давало его высокое положение. Первые ночи, наполненные страстью. Взятия Белграда и Родоса. Его первые боевые победы, которые предрешили его дальнейшую судьбу. Рождение сыновей, дочери от любимой женщины. То ощущение полного счастья, когда берешь на руки ребенка: будто нашел наконец-то свое пристанище после долгого странствия. Смерть матери. Убийство лучшего друга. Его руки запятнанные кровью, которые он пытался отмыть своими пожертвованиями нищим. Смерть Мехмета. Сына, которого он хотел видеть после себя на троне. Потеря которого, пошатнула всю его жизнь. Его приказ относительно Мустафы. Выражение лица сына, когда его душили. Те никому ненужные заверения в любви, произнесенные над его трупом и его собственные слезы… Болезнь Джихангира. Весть о его кончине. А потом ее медленное угасание… Осознание, что жизнь, наконец, ее сломала. Заглядывая в такие родные глаза, он видел только пустоту. Только иногда в них мелькали эмоции: когда она брала на руки внуков, когда видела детей, когда читала его письма с признаниями. Он стал говорить ей о любви чаще, говорил каждый день, говорил и облегченно выдыхал, видя, как на ее лице появляется едва заметная улыбка. Он не отпускал ее ни на минуту, будто предчувствовал что-то. Что-то непоправимое. Она называла его помешанным, а он не злился. Его пугал ее взгляд, когда она это говорила: безразличный, отсутствующий, а иногда полный такой безнадежности и боли. Он боялся. Впервые в жизни он боялся до режущей боли в сердце. Боялся, что она сорвется, что сделает тот последний шаг, отделяющий ее от желанной смерти. Он приставил к ней евнухов, служанок, которые не упускали из виду ничего. Он просто душил ее своей опекой, а она не замечала. Не было бунтов и показных выступлений, закатанных ему наедине истерик, как было бы раньше. Она соглашалась. Вечером, обнимая ее, он видел, как дрожали его пальцы, перебирая все такие же золотистые пряди волос. Он прижимал ее теперь к себе крепче, будто боялся утром не обнаружить в постели. Однажды, он услышал, как она кашляет. «Подхватила простуду, когда гуляла в саду. Ничего страшного» - уверяла она его. А на следующий день ее стало лихорадить. Микстуры не помогали, температура поднималась все выше. Она стала бредить. Сидя возле кровати и сжимая ее руку, он молился Аллаху, вздрагивая каждый раз, когда она звала погибших детей. Он молился, в надежде, что небеса не будут отбирать то, что так было ему дорого. Молился, что они не отберут у него последнее. Вечером состояние только ухудшилось. А он, правитель великой Порты, завоевавший половину мира, поставив на колени все христианские страны, сидел на коленях и рвал на себе волосы, смотря воспаленными от недосыпания и слез глазами на то, как его жена металась по постели и бормотала что-то неразборчивое. Повелитель, не мучайте ее настойками… Это конец, госпожа умирает. Не мучайте. Почести, воздаваемые ему народом и янычарами, выкрикивание его имени на улицах города, несметные богатства, которые он имел, сейчас не могли ничем ему помочь. Он был слаб и немощен перед судьбой, как самый обычный раб в ободранных одеяниях. Ночью она его позвала. Попросила отнести в мечеть, которую она так мечтала построить. - Я счастливица. - Что? – хрипло переспросил он, едва сдерживая слезы. - Однажды, Эбусууд Эфенди сказал мне, что в мечети могут умереть только любимчики Аллаха. - Ты не умираешь. – глухо прошептал он – Ты не умираешь! Не умираешь! Слышишь, Хюррем, мы найдем лекарство! Сорвавшись на последних словах, он закинул голову, чтобы она не увидела его слез. Потому что, несмотря на все заверения, он знал, что лжет: она умирает. - Ты знаешь, как я тебя люблю, Сулейман? – вдруг услышал он тихий шепот – Я никого в жизни так не любила. До безумия, до потери пульса… Закашлявшись, она уткнулась ему в шею, пытаясь перевести дыхание. - Я не проживу без тебя. Я понял это с того момента, когда впервые увидел в библиотеке склоненную над книгами миниатюрную фигурку. Я не смогу без тебя. Он говорил и говорил, пока не почувствовал, что женщина обмякла в его руках, и наступившая тишина заставила его ощутить, как пропустило удар его сердце. Обняв рыжую крепче, он разрыдался, понимая, что потерял все. Теперь от былого Сулеймана не осталось и следа. *** В темной, едва освещенной комнате, стоял мужчина. Глядя в окно, он держал в руках женский зеленый шелковый платок. Перебирая его в руках, он шептал что-то себе под нос, будто оправдывался или рассказывал что-то. Паша беспокойно глянул на повелителя, потому что не мог понять: обращался ли он сам к себе или же к нему. Переспрашивать не хотелось, так как султан в последнее время стал очень раздражительным и скорым на решения, особенно, касающееся смерти не угодивших ему. Простояв так еще несколько минут, осман не выдержал и спросил: - Повелитель, сыновья предавшего вас шехзаде Баязеда… Договорить ему не дал сам мужчина, подойдя к нему поближе, он посмотрел своими ледяными глазами ему в лицо, сказав: - Убивай. Паша вздрогнул от звука закрывшейся двери и стер пот со лба, с ужасом понимая, что именно ему придется огласить приказ и присутствовать на казни внуков султана Сулеймана.