Сирена

— «Весеннее пробуждение»! Самое глупое название, что могли придумать. Людвиг вздрогнул. Они с Елизаветой стояли над картой области Фейер в наспех состряпанном зале заседаний и слушали, как генерал Йозеф Дитрих формулировал для командующих задачи. Присутствие Венгрии при столь важном переломном событии на ее земле было обязательно, но абсолютно не на руку Дитриху; он усадил ее на кожаный, довоенных времен диван, подальше от офицеров. Елизавета, должно быть, устала быть одной и тихо, как кошка, подкралась к картам. Ее шепот в самое ухо застал Людвига врасплох и перебил звенящий в мозгу, с хрипотцой, голос генерала Дитриха. Людвиг повернулся к Венгрии. Елизавета улыбалась одними уголками подмазанных кармином губ; это было единственное по-настоящему красное пятнышко во всей серой комнате — черно-алые свастики казались пыльными и не могли соперничать с женской яркой улыбкой. В груди кольнуло теплотой; Людвиг осторожно наклонился к волосам Елизаветы: — Ты ему это скажи, — и тут же поймал на себе ледяной взгляд генерала. — И скажу! Ее смешливость показалась Людвигу натянутой: за дерзостью проступали другие, тоскливые нотки. Бедняжка… «Не нужно было ее звать, не нужно». А ведь приехала по первому его, Германии, зову, несмотря на всю опасность и рисковость операции. О том, что творилось сейчас в ее Будапеште, Людвиг старался и не думать. — Вот и все. На позиции! – Дитрих выпрямил спину. Все подскочили; Венгрия сжала руку Германии в кожаной перчатке. — Идем. Он кивнул генералу и широкими шагами направился к лестнице, утягивая за собою подругу. Не приведи Господь, и вправду скажет Дитриху, как глупо со стороны фюрера называть операцию «Весенним пробуждением». Хотя весна и в самом деле вступала в свои права. Елизавета с Людвигом спустились к берегу озера Балатон. Здесь, на проставленном аристократией курорте, немецкая танковая дивизия Дитриха готовила наступление; ждали разведку — через несколько часов, после полуночи, начиналась операция. Сумерки пали. Зеленая вода озера была покрыта непрозрачным льдом, обкусанным у самого песка. Кое-где на глубине лед ломался заплатами и дрейфовал, между заплат в обнаженной воде плескался ветер, и мерный голос пробуждавшейся стихии негромко, но упрямо расползался по всей поверхности Балатона и побережью, среди елей, лиственниц, доносясь даже до танков у окраины города. Был тот мимолетный час, когда небо оставалось светлей, чем земля и леса, и другой берег чернел между небосклоном и льдом, словно терновый венок на огромном зеленоватом лбу. Далеко у горизонта мерцали жилы облачков, путались в силуэте ветвей, еще яркие, ярче, чем крохотные жаркие звезды, которые только-только проявились в синеватой высоте. На северо-западе блеклая неполная луна проступала рыбьим зрачком, как слепая, не смея соперничать с последним отчаянным свечением заката. Теней не стало, они уходили в озеро, в огромный котлован, не дававший своей белизной стереться границам между ночью и землей. Венгрия шагала быстро, едва не вырывая руку из ладони Германии; тот шел вслед за нею, и со стороны они казались влюбленными детьми, которые бежали и бежали куда глядят глаза, стесняясь самих себя и наслаждаясь одновременно незнакомым упоительным счастьем близости, когда каждое касание обретает смысл. Песок под ногами хрустел; где-то залаяла собака, вспыхнул и потух огонек. Елизавета остановилась. Перед ними говорливый ручей, плугом разворачивая свой ход, спускался под лед, и там, где его воды сливались с Балатоном, раскрывалась веером глубокая песчаная лунка; вода проходила дальше, обтекая круглую гальку так, что камни становились похожи на барашков или на кудри, словно у древнегреческих статуй. На спинах барашков мазками лежал цвет потемневшего неба. Людвиг с зудящей тоскою подумал, как прекрасно, как сладко было бы схватить заскорузлыми пальцами эту безмятежную, распахнутую подо льдом песню воды с призрачным простором и – спрятать навек, глубоко-глубоко, и доставать изредка, как портсигар, как книгу с полки… — Красиво, — проронил он и вмиг устыдился тихой торжественности этого неважного, пустого слова. Венгрия взглянула на Германию; ее зеленые глаза казались совсем темными, черными, как вода. Людвиг подумал: «Сейчас засмеется», но она быстро сказала: — Не надо дальше. Людвиг удивился и крепче прижал к шинели маленькую руку Венгрии. — Не бойся. Здесь повсюду наши. Девушка мотнула головой. — Нет. Тем более нет. — Как хочешь. Они замолчали. Озеро у их ног упрямо долбило лед. — Спасибо, что приехала, — осторожно произнес Германия слова, которые вертелись на языке с самого утра. Венгрия не услышала и переспросила: — Что? Людвиг глухо повторил: — Я хотел сказать: спасибо, что приехала. — Что ты! Только позови! — воскликнула Елизавета, и глаза у нее стали пустые, русалочьи. — К тому же, я рада бежать из города. Тут… легче. — Тут фронт. — Фронт везде. В Будапеште тоже. — Ты права, — согласился Людвиг и подумал про себя: «И в Берлине будет, если прорыв сегодня не удастся. Сегодня же и будет. Или завтра. Или послезавтра». И, глядя на призрачную, свободную синеву кругом, на лед и подслеповатую луну, он острей осознал: уже близился хаос, готовый охватить все, что построено было с таким трудом. Людвигу показалось, что он захлебнется от этой мысли резкой болью, и Венгрия будто бы – тоже. Но сырой воздух скоро разогнал гнилые саднящие мысли. Отчетливо запахло хвоями и проталинной водой. От чистоты, глубины этого аромата под ребрами сжался жалобный комок – это звала земля, звала, как сирена, манила покоем и снежным забытьем, и родниковым плеском... Людвиг, зачарованный, опустил глаза, всматриваясь в коричневые, почти черные потоки ручья под ногами; сирена была и в воде, и там даже сильней, чем в воздухе. Журчала, ластилась, и веяло от нее спокойствием, этим вечным счастьем талого снега, который несется, прозрачный от солнца, по камням, по песку, по мху и папоротникам, вперед, вливаясь в весенний общий бег и дорожками стекая в озера, реки, океан, становясь синей прохладой волны и опускаясь с новым отливом все ниже и глубже, к сердцу земли, в самую черноту безмятежности... Вплотную у плеча задрожала Елизавета, вырвав Людвига из оцепенения. — Замерзла? — Немного. — Иди сюда. Высвободив руку, он обнял плечи Венгрии; она покорно, доверчиво прислонилась горячей щекой к сырой шинели, совсем маленькая, зябкая. Людвиг подумал вдруг, какой Елизавета была при последней их встрече, осенью, в Будапеште, – вовсе противоположной. Тогда она тоже упала в его объятья: кудри разбиты, спутаны, шерстяное пальто черно от крови. — Ты ранена, — ахнул Германия, а Венгрия подняла на него будто пьяный мерцавший взгляд и залепетала, задыхаясь: — Что ты, родной, это не моя кровь, это для тебя; я для тебя их всех, всех до единого... Первая настоящая резня, первая, как крещение, зачистка евреев, венгерских в тот раз. Был Будапешт, объятый дикой ночью, были мосты и улицы, залитые кровью, были крики, выстрелы и луна, здоровенная, желтая как каравай, низкая, злая, и звезды сквозь пелену в глазах сверкали, кровавые. И Елизавета – самая алая из них. А здесь, у Балатона, она была белой, белой и продрогшей. Может, она услыхала его мысли, может, женским тонким чутьем уловила, в чем дело, а, может, во всем виновато было озеро, навевая прошлое, — как бы то ни было, Елизавета первой шепнула: — Помнишь ту ночь? — Да, — Людвиг помедлил с ответом; стиснул плечи девушки, маленькие и худые под толстым драпом пальто. — Холодно было. Она прижалась крепче к его груди. — Октябрь. Всего назад четыре месяца. А кажется – в другой жизни... — Это и была другая жизнь. — Правда? — Правда. — Раз так, — сказала Венгрия серьезно и тихо, — значит — мы умерли в той жизни. Высоко на склоне побережья грохнуло; донеслась брань на немецком и венгерском, и все стихло. Людвиг рванулся было к лесу, увязая сапогами в песке и снегу, но Елизавета повисла на бортах его шинели. — Нет, нет, нет, нет, нет! – Германия скорей прочел на ее губах, нежели услышал; в его ушах застучала кровь. – Нет, пожалуйста, стой… — Хорошо, хорошо. Я… я беспокоюсь, — сказал Людвиг, и это прозвучало как оправдание. Он вновь обнял зябкую Венгрию. — Нечего беспокоиться, — проронила та, пожимая плечами, – война. — Все равно. Высоко в небе ветер разбил налетевшие южные тучки, заслонившие луну; сквозь их фиолетовую завесу проступили и звезды, чертовски яркие. Они мерцали красным, белым и зеленым, будто от холода или ужаса. «Все они видят и не могут закрыть глаза, — подумал Людвиг. – А мы можем». Он опустил веки. Елизавета не видела звезд. Она наклонила голову и не отрываясь глядела в полукруглую лунку над галькой; там плескалась вода, пожиравшая лед. — Людвиг, смотри. Видишь? Видишь ее? Видишь, как черно, как спокойно? – Венгрия дернулась. В ее голосе было столько муки, словно слова изнутри резали ее ножами. – Я хочу туда; я хочу стать водой, понимаешь?.. Звезды побледнели; сирена зажурчала громче. Людвигу почудилось вдруг, что она хватает его за ноги длинными цепкими пальцами. Нет; он, видно, наступил в ручей, когда сорвался с места, и черная вода теперь толкалась в тяжелый грязный сапог, прокладывая себе новый путь к озеру, мешалась со снегом и ломала льдинки по краям старого русла. — Там черно так и покойно, — продолжала Венгрия; ее голос становился все тише и тише и опускался в ручей, как снег. Она подняла лицо. – Покойно, понимаешь? Покойно и тихо. — Свободно, — отозвался Людвиг. — Да, — на губах Елизаветы заиграла потусторонняя улыбка. – Свободно. — Я слышу ее. В глазах ее забилась сирена; она, должно быть, пробралась с талым снегом в мокрые туфли девушки и вскарабкалась по волосам, ближе и ближе к Людвигу; она отделилась от воды, но ее голос все тек и тек, переливаясь через края зеленых глаз чужими слезами. Венгрия плакала. — Она зовет? — Да, — шепнул Германия в ее ресницы, касаясь их губами. – Не плачь. Венгрия кивнула; зарылась лицом в его шинель. — Не буду. Только… исчезнем вместе. Она вжималась в ткань, пропахшую табаком, сыростью, кровью, и глубоко дышала ими, и не могла надышаться. Людвиг чувствовал, как вздымается ее грудь, чувствовал подбородком мягкость ее волос и слышал горячий запах, мешавшийся со свежестью ночи, запах женщины, пряный и истонченный, словно бутон, даже в войну, даже на пороге смерти, запах слез и ласки, от которого слабеют колени и руки сводит нежностью… Елизавета сцепила ладони на его шее, заламывая пальцы, запрокинула голову, и Людвиг прижал жесткую щеку к ее горячему лицу, силясь согреться, пытаясь вдохнуть ее всю. Они тянули друг друга вниз, как свинец, увязали в песке и воде, которая, казалось, закипела, забурлила, закричала, взрываясь в ушах барабанами; они тянули друг друга к сердцу Земли, отвергая законы, и тащили вслед за собою небо; звезды низверглись вниз со свистом, а луна утонула в старой проруби. Венгрия была горячей, Людвиг обжигался о ее губы как о солнце. Все исчезло вокруг, и остались только этот жар щек и губ, и тепло между ними, близкое-близкое, родное, будто очаг; кровь разгоняла его по жилам, и оно колотилось под кожей сладко, невыносимо. Оно излучалось в ледяной воздух через пальцы и лица и растворялось в свежести, оставляя осадок исступленного чувства, не любви и не желания: чего-то гуще и высушенней, чем любовь, привязчивей, чем страсть. Людвиг смутно, сквозь биение пульса вспомнил, как отдавалась ему давным-давно ласковая, стыдливая как лань Бельгия, а наутро плакала одна, запершись в ванной; вспомнил электрическое, злое молчание Австрии, когда тот узнал, что Венгрия – с ними; таким же электрическим было это сиюминутное чувство и таким же жалким, как слезы Бельгии. Оно средоточилось, сжалось в комок между двоими, вырванными из целого мира, оно искало покоя и не находило, оно заставляло мышцы сокращаться, а кровь нестись дальше, быстрей и быстрей, со скоростью света, оно путалось с болью и одиноким ужасом, который отбивал в висках вопросительный такт: «Мы вместе? Вместе? Вместе?..» — Мы вместе, — отвечала сирена и завывала подо льдом, а два сердца сжимались, не в силах вынести мучительного счастья тел, готовых расплавиться, сдавить друг друга из последних сил, выжать все человеческое и стать водой… Водой! Все равно — океаном ли, речушкой, родником болотным, кровью… О, кровь! Ее смоет в озеро, унесет глубоко под лед, она расползется тонкими жилами по дну, поначалу похожая на морского конька или червя, будет становиться все тоньше, тоньше и растает вконец, будто бы и не было ее, не было никакой крови, и смерти тоже, только вода – жизнь!.. — Та-дам! – взорвалось за лесным берегом и тяжелым, долгим «хм-м-м» раскатилось по земле и воде. Мохнатые лиственницы, ели и остальные деревья, обнаженные, жалобные, дрогнули и застыли. Ветер исчез. Земля загудела, новый глухой звук пронесся под ней как лавина; послышалась далекая пальба. Германия опомнился первым. Венгрия в его руках обмякла и затихла, будто выстрелы пришлись по ней. С третьим взрывом она упала, подкосилась, отпустив руки, выпутываясь из объятий Германии, на песок, коленями в воду. Людвиг весь задрожал от холода; он подхватил Елизавету подмышки и теперь отчетливо ощущал ладонью, как бесилось под ребрами сердце, сбивая такт его собственного. Судя по эху леса и озера, которое разрывало неподвижный воздух, бой начался в паре километров от берега, там, откуда и должно было идти наступление. Русские, значит, пришли первыми. Людвигу стало нечем дышать. — Сорвалось, — сказал он мертвым голосом. Елизавета подняла на него мутный невидящий взгляд; у нее из губы, прикушенной, текла кровь. Эхо от новых взрывов опускалось вниз и отражалось ото льда, передавая на расстоянии, как по телефону, грозную размеренность канонады и мелкие, невеличественные выстрелы. Германии показалось, что он слышит стоны и отвратительный мерный звук, с которым танки ворочают ржавыми гусеницами. — Да, — покорно, непривычно согласилась Венгрия и размазала кровь рукавом. – Что-то сорвалось. Вдвоем они побрели наверх, к машинам, сбивая ноги о корни, видневшиеся из-под снега. Озеро замолчало.