Смятение и раннее горе

Может быть оттого, что он стройный как туго гнущиеся ветви ободранного орешника. Не от изящества, не от гончей легавой силы, не от хорошей жизни. А от недоедания, недосыпания, нервов, паршивого сигаретного дыма и изматывающей работы. Может быть потому, что Ларин для него Андрей, Андрюха, Андрюша — в зависимости от обстоятельств. Но никак не как для всех остальных — Василич. И не Ларин. А только лицо вполоборота, вскинутый ребристый, сизый и тонкий подбородок, поднятые брови, едва держащаяся мятая сигарета в тонких губах и, словно взлетающая болотная выпь, «Андрей?» Может быть оттого, что он слишком похож на костлявого воробушка с неровными и большими, безжизненно-серыми глазищами под длинными и редкими ресницами в окружении тёмных полей вынужденной бессонницы и хронического авитаминоза. И он даже в некоторой степени красивый с этим своим худым лицом, ранней пегой сединой, смятением, избороздившим беспородное рабочее лицо мудрыми морщинами и ежедневным мимолётным горем. Он родом с Кировского завода, они все там такие: худые, изрезанные и плоские, как костяшки домино, словно храбрые немецкие летчики из измельчавшей псковско-финской породы. Может быть потому, что на дворе девяносто пятый год, а за подворотней жёлтого понурого двора-колодца грязный Петербург, весь в разрухе, заполненный бандитскими рожами, бомжами, пьяницами и потерянными девочками. Этот город глубокий, замусоренный, разрозненный и разрушенный, он несёт в себе все атрибуты этого непонятного злого времени. Коллекторы забиты, а пивные с высокими липкими столами и забывшим свои профессии контингентом — на каждом углу, все полы там устелены выпавшими из карманов заточками. В этом городе по-прежнему живут хорошие и смелые люди, оставшиеся от старой страны. Смелые, но безнадёжно уставшие и вымотанные, прибитые к земле обязанностью получать зарплату обесценившимися миллионами и ездить в занюханных трамваях, вечно останавливающихся на полпути. В этой новой, молодой и испуганной, а от того незнающей себя, одинокой, разграбленной и дикой стране все люди отныне и навсегда плохие. Испорченные, продавшиеся, забывшие старую любовь, лелеющие лишь новые раны и старательно прячущие свои разработанные методы причинения боли и обмана. От разбитых фонарей веет злостью. Он вонючих дворов — одиночеством. Он пустых пыльных окон — покинутостью. От утопающих в талом маслянистом снеге набережных — тобой. И с каждым днём преобладает поражение. Разобраться в этой жизни непросто. Где мы? Все эти упомянутые предположения с трудом объяснят причину того, что Ларин увидел Олега во сне. Во сне он был Олегом. Во сне он был Олегом Георгиевичем, женатым скучным человеком, запиленным любимой женой, безденежьем и обстоятельствами. Но вместе со всем этим, во сне он не в первый раз был Олегом, который как-то магически умеет вопросительно вскидывать брови и так поворачивать худое, некрепко облепленное до отчаяния бледной кожей лицо в профиль, что этот профиль вновь кажется чем-то волшебным. Не с этой земли, не с этих веков. Знания великой русской литературы, более никому не нужной под этим грешным обесцветившимся солнцем, сбиваются в кучу. И Ларин словно Татьяна. И Олег словно Евгений. И в нём словно нет ничего, совершенно ничего таинственного, но одним своим неуловимо прекрасным движением он возносится куда-то туда, где Ларин, со всеми своими геройскими крыльями и иммунитетной хитростью, никогда не бывал. Во сне Олег просто поднимается по обшарпанной лестнице, держа вечно холодные ладони глубоко в карманах висящего на нём, словно на вешалке, плаща. Лестница полна деревянных крашеных дверей и мутных окон, и в пролёте возле одного из них Олег оборачивается. И против света Ларину трудно его узнать. И ещё труднее удержаться. От взлёта на одну ступеньку выше и от поцелуя, а уж зачем это, кому понадобилось и что потом будет — это всё вопросы ко сну. Он не ответит. Ларин просыпается. Просыпается на своём привычном спальном месте — на каменно прямой и твёрдой поверхности рабочего стола. Рядом громоздятся папки. Рядом пылает сухой желтизной лампа. Разбросаны карандаши, скомканы бумажки, на собственных руках, на которых Ларин спал головой, наверняка до костей вмялись узоры вдавленных швов на рукавах полосатого свитера. Ларин просыпается с хрипом и горестным стоном, как всегда на ночном дежурстве. Слепыми глазами он шарит вокруг и находит. Казанцев. Верный друг никогда не оставит. Не оставит без бутылки пива на столе, пусть тёплого, пусть самого гадостного и дешёвого, но необходимого. Всё ещё хрипя и шмыгая затравленным носом, Ларин берёт бутылку и уже по привычке тянется к кобуре. Открывать крышку затвором табельного оружия — это они все умеют. Сделав первый, дерущий горло глоток, Ларин поворачивается в сторону зарешеченного окна. Там тёмно-синяя ночь. Напротив здания милиции никогда не горят огни. Ларин тянется за сигаретами. Пить и курить. Это они все умеют и делают это как дышат. Это настолько верно и уместно, что стало профессиональной обязанностью, избавляющей от хмельного тумана в голове. Разгоняющей этот подлый туман. И ещё через минуту Ларин не бодр и не свеж, не полон сил и ничему не рад, но его торопящаяся в ад голова чиста изнутри, словно пустой самолётный ангар. Потягиваясь, он поднимается из-за стола, с удовольствием хрустя костями. Он прихватывает губами сигарету и долго щёлкает пустой зажигалкой. Он знает, что ему снился Олег, на лестнице, против света. Это дежавю? Так это называется? Они ловили преступника у Сенной. Устроили засаду в доме убийцы. А тот жил на высшем этаже без лифта. И они поднимались. И они уже знали друг друга не день и не месяц, а с тех самых пор, когда прошлое погибшей страны отчеркнулось линией. И тогда Олег, впервые став другом и товарищем, впервые рассказал про свою жену, про своё житьё-бытьё, про проблемы в коммунальной квартире, про холод от окон, про опасность при прохождении каскада дворов в ночное время. Олег никогда не болтал так много. Он всегда говорил лишь по делу. Его голос был создан для констатации серьёзных фактов. Он не много курил. Он не хорошо стрелял и не умел драться. Он часто лежал в больницах. Он был слабым. А в пролете лестничного окна его глаза были серебром. Этим городом. Купол Исакия виднелся сквозь искажающее стекло в свете облачных весенне-осенних сумерек. Именно тогда Ларин поцеловал его. Потому что слышал по Радио России этим утром какие-то неуместные высокопарные рассуждения о том, что любовь не имеет пола, есть только величие личности и влечение к ней, как к идеалу. Олег был не идеален. Настолько, что замолчал и отвернулся. Настолько что не стал бросаться дежурными фразами, которые всё бы объяснили и расставили по своим местам. Он просто смотрел в окно, кусая губы, и ресницы его часто и мелко двигались. Ларин ждал от него обычной реакции взрослых, умудрённых жизненными проблемами людей, которые всегда знают, что делать. Олег должен был реагировать правильно. Обязан был. Ведь он женат, обвешан делами и изматывающими обязанностями, он мало курит и часто болеет. Он и тогда курил. И как бы это ни было невероятно, он специально слегка рисовался, будто специально стараясь показаться с лучшей стороны. Как-то по-особому он держал кисть с тонкой сигаретой, по-особому клонил лицо, когда выпускал пыльный дым и по-особому скрывал глаза за прозрачными синеватыми веками. Может быть, Ларин видел всё это, потому что мечтал увидеть. Потому что уже любил той меланхоличной и тоскливой питерской любовью, какой серый унылый дождь любит покатые крыши, по которым стекает ливень, гремя в трубах и шумя в водоотводах. С тех пор они иногда целовались. Иногда, когда непроворот дел слегка смещался и когда в их общем на отдел кабинете никого не было. Такое бывало редко. И до того неуместно и неправильно, что Ларин не хотел оставаться наедине. Потому что если оставался, то Олег, на мгновение отвлекаясь от дел и записей, которыми был занят постоянно, поворачивался вполоборота, словно засмотревшийся ребёнок, приоткрывал рот и вскидывал испытующий колкий взгляд, каким смотрят на преступника, в сутолоке рынка предлагающего милиционеру купить у него краденое добро. Колёса радужки у него были огромные, такие обезвоженно-серые, какие бывают только у старых, потерявших всю яркость ветеранов мировых войн. Но эти преувеличенно-большие для мужчины глаза (а большие они от худобы, от болезней и от речного новгородского происхождения), эти глаза смотрели так без интереса протестующе, так спрашивающе и незаполненно, что заполнить их было необходимо. Ларин в таких случаях обычно глубже погружался в свою бумажную волокиту, но рано или поздно, даже если оба стремились прочь от этого, они оказывались рядом, у дверей ли, у сейфа, у шкафа. Ларин всегда был на голову выше. Всегда был ещё худее и ободраннее, но он сам знал, что его худоба идёт ему в плюс и зовётся утончённой аристократичностью прошедших через все революции князей. Ларин был моложе на целых семь лет. Но оба они не были молоды. Оба знали тысячи правильных слов, которыми можно было бескровно разрулить неловкость ситуации. Но оба молчали. Ларин с усталой заносчивостью предполагал, что Олег молчит, потому что, несмотря на свою загруженность и беспросветную пойманность в сети жизни, всё ещё умеет любоваться красотой и нездешними порывами. Ларин лишь предполагал. Сам он не избавлялся от гнёта ситуации из чистой любви к авантюризму. В нём не было этой любви, в нём любая любовь, искренность и наивность давно погибли, но остались их памятники. Вечной памятью в их доблестную сумасбродную честь было легко поднять и положить руку Олегу на плечо, обвести шею и слегка притянуть к себе. И когда он с заполошной и необъяснимой готовностью поддастся, обнять его крепче, оплетая длинными холодными руками и прижимая его упруго гнущиеся рёбра к своим. Столь же упругим и тонким, но разбросанным более широко и распоротым большим набухшим сердцем. - Андрюш, ну что же это такое? - не совсем Олега, а чей-то чужеватый голос тонул в плече, укутанном в тёплую шерсть синтетического свитера. Его пальцы сжимались на ткани, а сам он мелко содрогался. Он знал, что ничего не было и не будет, но шёл на это. Он наивно говорил ерунду. Действующую исключительно в секунду произнесения ерунду про то, что если когда-нибудь у них будет достаточно времени, когда-нибудь летом или ранней весной, так вот, если он поругается с женой и ему будет не к кому пойти, и если Андрей пригласит его переночевать, если накормит пустыми макаронами, покажет коллекцию своих заводных металлических птичек, а затем постелит ему на полу, на полу полупустой комнаты, на окне которой не будет занавесок, а за окнами которой будет серебриться широкая Нева или обманывать горестная Фонтанка... Так вот тогда, если всё получится, если Андрей только скажет, Олег пойдёт к нему. Встанет с пола и пройдёт по тёмному коридору. Не зажигая света, найдёт ручку двери. Помнётся по дороге, прислушиваясь к безучастной болтовне ночного радио. Без рубашки и обуви сядет на чужую постель и будет сидеть так столько, сколько потребуется. Пока тонкие, но сильные, словно осиновые прутья, руки не обнимут его, утягивая в неразбериху посеревших пододеяльников и подушек со старыми чернильными бирками. Олег не станет ни на чём настаивать. Сделает всё, что от него будут ожидать и ничему не испугается, хоть, конечно, будет волноваться, ведь всё это так ужасно и у него ничего такого не было, и он бы и подумать не мог, что Андрей, что Ларин такой... А какой такой? Слухами земля полнится, но разве в этом дело? Ларин отпускал его, словно бросал, и отходил к своему рабочему месту. Торопливо перепутывал папки и мятые стопки листов, запирал ящики стола, надевал куртку и обматывал вкруг стройной шеи драный шарф. Олег провожал его опечалившимся взором, но в его цветочно-серых глазах цвета дельфиньих спин больше не было того лукавого и неизведанного вопроса, который в них был в начале. Который и заставлял Ларина идти на какие-то странные шаги сближения. Эта магия обоим была непонятна. Вернее, не понимал и терзался её таинственной сутью только Ларин, потому что видел её и попадался на её хитросплетённую уловку снова и снова. Олег же о ней лишь догадывался, но вряд ли мог предположить, что когда-нибудь сможет воспользоваться ею в своих целях. Да и какие у него цели? Только на одну цель его смятённая нежная сила направлена. На Ларина. А Ларин поддаётся ей, но каждый раз ускользает. И Олег любит его. Всем сердцем, не понимая и отказываясь себе объяснять. Всё равно ничего невозможно. Только редкие-редкие мысли о том, что Ларин лучший работник их отдела. Что Ларин как никто другой ладит с преступностью, заставляя её не убивать этот город. И Ларин полон тайн, как Татьяна, уже исчезнувшая в звёздном шлейфе потерянной столицы. Ларин безумно красивый. Особенно в антураже обшарпанных дворов, подворотен с истрескавшимися стенами, печальных спусков к рекам и тёмных лестниц. Олег видит его красоту. Видит постоянно, но замечает лишь иногда, под кислотным электрическим светом и при вкусе спитого чая на губах, и то, это происходит невольно. Но когда это всё-таки происходит, буквально стоит этому произойти, как Ларин с готовностью идёт навстречу, словно вечно ждёт, что на него обратят внимание. И тогда он обнимает близко и аккуратно и даже готов поцеловать, поделившись горьким дымом и спиртной солью... А таким как он нельзя пить и курить. Им нужно писать книги и жить не греша. И Олег хотел бы сказать ему об этом. И он начинает говорить об этом, но неизменно скатывается в низменное планирование и робкую просьбу о более близкой встрече. Когда-нибудь летом? В глубокой рани весны? Когда мне будет больше некуда пойти, а ты будешь первым и последним, кто позовёт с собой? Ларин лениво слушает эти разговоры, но потом всегда уходит. Должно быть, Олег говорит что-то не то. Потому что так и не пообещав, что они встретятся когда-нибудь летом, Ларин одевает свою драную зелёную куртку и обматывает вокруг длиной шеи чёрный шарф. И уходит. И вслед за ним, слава богу, уходит, словно привязчивый пёс, вся его одинокая красота и очарование разбитых улиц.