Человечность

Этот мир – мир успеха. Произнес в то самое время то самое слово да заплатил ту самую сумму – молодец, победитель. Лавры влияния — твои. До первого провала. Война нынче в кабинетах: дворцовые окопы, батареи министров, баталии переговоров, генерал-дипломат, снаряды-договоры, смерть-отставка. А там, на полях, на море, в крепостях – это же театр! Военных действий, так сказать. В театре можно аплодировать и требовать «на бис». Можно критиковать и забыть. Можно опустить занавес. Вот только смерть – не актриса. А вы, господа, знаете об этом? Э, господа! — О дражайший господин. — О любезнейший господин. Россия не шаркает ножкою, не падает ниц; это так старомодно. Кивок – кивок; рукопожатье – конечно, в белых перчатках; улыбки – конечно, рисованные. В кабинетах — сидят парадные портреты; а за стенами ждут любовницы, интрижки, измены, мертвые дети, непослушные дети, пряники, кнуты, взятки, сделки, подделки и прочие трясины и черные дыры для бого-не-очень-послушных господ. Ну и что, что мы их презираем? Ну и что, что ненавидим? Мы же их используем. Верно, господин Байлшмидт? — Смерть – личное дело каждого, господин Брагинский, — скалится Пруссия и опускается в кресло. Мундир сидит как влитой, перехвачен туго-натуго поясом, на груди — созвездием награды, на сердце – чернейшая скука. — Разве немцы не признают смерть искусством? – Россия напротив – такой же парадный и правильный; только святой слишком и хитрый. Искусство? О чем вы? А! Дипломатия. Искусство свернуть шею, не касаясь; освежевать, не испортив перчаток и крахмальной манишки; похоронить целый народ, лишь ухмыльнувшись. Искусство же! Не каждый так может. Надо ежедневно работать над собою: дрессировать язык, натаскивать разум, муштровать совесть, ну, и сердце душить. Вот так и трудятся господа дипломаты-послы, стараются за жалованье в полказны, за славу в полмира, блестящие, жирные, лоснящиеся; приходят домой, глядят мимо дорогих жен, сердятся, гневаются, говорят: мол, устали, целый день людей обманывали, давили зажравшихся врагов отечества. Нет, господин Брагинский. Это нас используют. — Союз? — Союз. Великие, несомненно, державы. Но вы, господин Байлшмидт, стареете. Я вижу за вами светлую тень вашего юного брата. Статный, породистый, глаза чистые, ясные, амбициозен прямо как вы, но пушок-то над губами едва появился, да и молоко на этих губах еще не обсохло. Россия вежливо щурится: я предвижу в нем неприятности. Лучшая защита – нападение. Вы меня так учили, господин Байлшмидт. В ответ пылают темные глаза: ты брата не тронь. Глотку порву. — Я надеюсь на вашу поддержку в вопросе с Францией, господин Брагинский. — Разумеется. Тут наши интересы полностью совпадают. Со своей стороны, прошу помощи с Австрией. — Сия проблема подлежит более детальному обсуждению, я полагаю. Переговоры затянутся до следующей войны; впрочем, мы с вами и правда союзники, господин Байлшмидт. Особенно после Семилетней, господин Брагинский. Ах, вы все еще помните? Я все помню. Только не помню, когда это мы с вами научились так шикарно играть в друзей. К игре привыкаешь, словно к табаку или страсти. Но время летит, и однажды один из них доиграется. Почему-то Пруссии кажется, что это будет он. России, впрочем, тоже так кажется. А их связывают – какая ирония! – десятки женщин: принцессы, княжны, княгини, царицы, герцогини. Рюриковичи, Романовы, Гогенцоллерны, Гессенские, Прусские, Баденские. Невесты, сестры, матери, вдовы. Сколько пережито ими, выстрадано, выплакано, высмеяно! Сколько любви было, страсти сколько; и счастье, быть может, тоже было. Но разве касается это нас? Разве мы любили хоть секунду в жизни? Разве любовь – важней власти? Нет-нет, ни в коем случае. Это только в глупых сказках отважные принцы мир переворачивают ради прекрасных девушек. Наша сказка давно умерла. Да и мы... Разве у нас с вами есть сердце? У нас – нет. Но у них – есть. Посмотрите! Милая девочка Алиса любит милого мальчика Николая, а Николай — любит Алису. Разве они не должны связать нас навеки? — Люди, — усмехается Иван, — только учатся любить. — Хорошая моя, золотая, — Пруссия гладит Алису по щеке, ласкает, словно любимого коня, холеного, послушного. – Выйдешь за Николая Александровича, царицей станешь, родишь ребеночка и будешь счастлива; это ведь твоя мечта, дитя моё? Принцесса глядит на Пруссию чистыми юными глазами и думает, что он знает о будущем несравнимо больше, чем все властители мира. И кажется, что за ним идти в это самое будущее вовсе не страшно. — Да. Я хочу быть счастливой. Рядом Людвиг ворчит, чтобы брат не мучил Ее Высочество. Ах, Людвиг с принцессой так похожи! — Иди, иди, милая. Она благодарно целует солдатскую, изрубленную руку Гилберта и исчезает в своих покоях. Нежная и благородная, готова служить им и России во имя всех их пороков. — Интересно, Людвиг, — спрашивает Гилберт мертвым голосом, — Россия проиграет женщине? Это невозможно; Россия разучился проигрывать. — Ты не слушаешься, мой мальчик. Но отцова смерть открыла путь к счастию. Николай – любимец Брагинского. Они так похожи; Николай принимает царство как муку, и однажды он станет святым. А Россия так и останется дьяволом. — Держись за золото отцов и проливай кровь только ради... народа. Никогда не уступай женщине. Иначе все обрушится. Сердце на ключ и напоказ, и мир – в твоих руках. Это закон такой, господин Байлшмидт. — Ах, вот почему вы, русские, всегда навзрыд плачете, убивая! Да. Иван привык, что по лицу медленно и тихо текут теплые слезы. Слезы – сильнейшее из его оправданий. — Как жаль, что никто из нас больше никогда не будет счастлив, господин Байлшмидт. И глядит на него глазами бархатными, по-женски мягкими. И невыносимо холодными. Да, у Ивана самые холодные глаза на свете; и сердцу их не согреть. Они учены лгать, но теперь в них – не ложь. Только зеркало. У вас не хватит сил лгать зеркалу. А у Гилберта глаза – самые горячие на свете. В них все крылатое, стихия – вся жизнь. Они не умеют лгать. Только сжигают дотла. И в этом зеркале он увидит, как сожжет сам себя. Но еще есть время. — Наступает новый век, а мы все так же лжем; и все так же больно лгать. Просто вы все делаете сердцем, господин Байлшмидт. Лгать сердцем невыносимо; я знаю. Хотите, я помогу вам? Не-е-ет, не нужно натягивать и на меня маску. Носите лучше свою с совершенством, носите — она идет вам. А я так хочу на поля, на море, в крепость, я так устал от духоты вашего храма дипломатии и от ваших мертвых икон. — Пора нам выйти из кабинетов, господин Брагинский. Я бы вызвал вас на дуэль, не забудь вы, что это такое. Иван, чуть что, хватается за сердце. Гилберт – за оружие. Понимаете, на поле боя, в миг, когда ты не актер, когда смерть — не актриса, когда ты убиваешь, когда ты умираешь – никакие министры не властны над твоею рукой и сердцем твоим. Это ведь свобода? Это свобода. Значит, будет война. — Война так война, господин Байлшмидт. В конце концов, вся наша история – война. И мы виноваты в этом. — Мы ни в чем не виноваты, Байлшмидт. Всё люди. — Люди!.. Вы им совсем не доверяете. — На то есть веские основания. Но их можно и любить, друг мой Байлшмидт: они создают прекрасное. Поэты, писатели, артисты... — А вы их слышите? А вы им верите? А вы идете за ними? Молчание. — Вы столь изменились, Байлшмидт. Не впадайте в детство, — такие... невежливые слова из уст Брагинского. — О нет, — шепчет Пруссия. – Это ты — изменился. — Я? Не тому богу молишься. Не того желаешь. Не то врешь. И совсем не веришь. Черное твое сердце, Брагинский, дьявол-мученик. — От ваших же глупостей сами и страдаете, Байлшмидт. Не дело это. Однажды вы умрете, Байлшмидт. Я знаю. — И только Бог спросит с меня и за хорошее, и за плохое. — Не стоит выбирать плохое. — Я выбираю человечность. Рука и револьвер – в одну линию. — Вы – просто романтик, господин Байлшмидт, — произносит Россия с печалью в голосе. – Я разочарован. Пруссия улыбается горько. — Пусть так. И стреляет. Человечность?