sunburn

Placebo – I’ll be yours

В тот день на всю школу разлетается слух, что двоих студентов собираются отчислить из-за подозрений в «непозволительной и возбраняемой обществом интимной связи» – кто-то из мальчишек подслушал разговоры учителей в кабинете директора. Дверь опрометчиво не закрыли до конца. – А чего они хотели? – мрачно говорит Чонгук, прижимая к груди учебник по всемирной истории. – Здесь нас таких почти две сотни. Рано или поздно это ждет каждого, кто здесь учится. – И тебя? – спрашивает Тэхён, хитро прищурив глаза. – И тебя тоже, – Чонгук говорит веско, подтверждая свою уверенность кивком головы. Круглые очки в тонкой металлической оправе соскальзывают с его переносицы. – Зато они стали свободными, – Тэхён взмахивает руками, изображая птицу. – Им будет хорошо снаружи. Их идентичные тонкие силуэты скрываются за поворотом коридора, звук их шагов растворяется в предзакатной тишине, мягкий шлейф их общего запаха исчезает миллиметр за миллиметром, словно тлеющая папиросная бумага. Эта школа огромна: здесь можно потеряться, нечаянно заплутав в извилистых, как парижские переулки, коридорах, ведущих от зала к залу, от учебного корпуса к жилому. В первый месяц своей новой школьной жизни Тэхён ходил по карте, на которой было отмечено, где находится его комната, туалеты, общие душевые, столовая и нужные классы. Раньше эта карта принадлежала Чонгуку, им же она была создана. Чонгук всегда был сочетанием несочетаемых вещей: жуткий задира, хулиган и круглый отличник. Гордость учителей по математике, физике, химии, английского языка, семнадцатилетний гений, крепко дружащий с датами, буквами, числами и формулами – но только не с людьми. Тэхён, спустя полгода учебы в одном классе, стал единственным исключением, зеленой галочкой в списке, состоящем из вереницы красных крестов. Одноклассники тогда говорили, что Тэхёну стоит держаться от Чонгука подальше, чтобы не нарваться на жестокий розыгрыш (живой сколопендры в ботинке, к примеру). Тэхён смеялся, так, как он смеется всегда, солнечно и беззаботно, и качал головой. Мягкие медно-рыжие кудри покачивались в такт его движениям. Смех его всегда был немного громче, чем тот, что приятно слушать. Чонгука это раздражает. По первости еще раздражали тэхёновы веснушки. Его некрасивый, слишком большой рот, растягивающийся в улыбке-трапеции, его огромные уши, его мягкие коленки, острые локти, черная родинка на кончике носа, выглядящая почти как веснушка, только черная, словно пятно от фломастера. То, как он постоянно поправляет подтяжки на клетчатых шортах, мнет в руках уголок белоснежного воротника на форменной рубашке – от его пальцев к концу дня ткань воротника становилась коричневатой. Его шорты тоже возмущали. По уставу школы шорты должны доходить до середины колена, гольфы – до 2/3 голени. Тэхён натягивал гольфы до самой коленки, а края шорт подворачивал в два слоя. Показывал всем свои фиолетовые синяки и красные ссадины от случайных падений и ударов. Для Чонгука это было последним, что он хотел бы видеть на теле своего единственного друга. Не потому, что его одолевала забота о ближнем: все свои порезы и ушибы Чонгук тщательно скрывал под одеждой. По его мнению, мужчину красят не синяки, а шрамы. Для шрамов здесь, в принципе, всегда было слишком безопасно. Из всего этого перечня в итоге остался только смех. Все остальное, вся его объективная некрасивость, компиляция его милых недостатков, начала сиять ровно через год после их знакомства, когда Тэхёну исполнилось 18 лет. В его день рождения случилось то, что администрация школы назвала бы «вопиющим нарушением правил». Тут все учителя сдвинуты на правилах. На уставе. Все они как один похожи на персонажей из старых книг о британских колледжах: на них красуется одинаковая форма, на мужчинах – черные брючные костюмы, на женщинах – черные строгие платья. Они чопорны, патетичны, строги и скучны. Тэхён не раз шутил, что его будто вынули из его реальной жизни и поместили на пожелтевшие страницы, превратили его имя, звучащее маминым голосом, в набор черных ровных букв. Это же не смешно, думал Чонгук, слыша такие слова, и сразу вспоминал, что у Тэхёна на все найдется шутка. Даже если кого-то здесь убьют, распнут на древнем дубе, растущем во внутреннем дворе, Тэхён обязательно об этом пошутит. Самое страшное, что это точно будет смешно. Тогда Тэхён сказал, что теперь взрослый и ему уже можно, облизал губы и опустился перед Чонгуком на колени. Его ладони были гибкими и горячими, движения – запутанными и неловкими, его язык – шершавым и скользким. Чонгук смотрел, как утренне-желтый свет застревает в рыжих, неаккуратных кудрях на чужой голове, и через несколько минут перестал видеть вообще что-либо, испытывая первый в своей жизни осознанный оргазм. Быстрый и яркий, как вспыхнувший на ночном небосклоне хвост кометы. Тэхён вылизал его до конца, досуха, проглотил всё до последней капли, а потом забрался к нему на колени и сквозь несдержанные мокрые поцелуи признался во всех своих чувствах. Чонгук очень остро понял, насколько много было этих чувств. Ради них стоило в Тэхёна влюбиться. – Может, сбежим отсюда? – спрашивает Тэхён, ленивым движением оглаживая Чонгука по бедру. – Как ты себе это представляешь? – Чонгук поворачивает голову, снимает и складывает в сумку свои нелепые очки. Без них он кажется Тэхёну чертовски привлекательным, несмотря на всё то некрасивое в нем, что отпугнуло бы каждого третьего. – Ты можешь взять меня прямо здесь, на этом подоконнике, – Тэхён зевает и артистично переводит взгляд в окно. – Я буду громко кричать, могу даже заплакать. Нас обязательно кто-нибудь застукает, отведет к директору. Тебе будет плохо и стыдно, ты будешь краснеть и продолжать хотеть меня, даже когда нас будут вычитывать все учителя. Я заплачу еще сильнее. – Размечтался, – Чонгук дергает его за лодыжку; Тэхён смеется, обнимая Чонгука ногами, притягивает к себе, впутывает ладони в жесткие черные волосы на его затылке, старается как можно более значительно заглянуть в чужие глаза, вечно злые и потаенно испуганные, целует, в конце концов, – как он умеет. Сухо и ласково. В таком поцелуе никогда не бывает избыточной развратности, плещущейся в Тэхёне, как нефть. Тэхён сдерживает свою улыбку, обнимает пальцами прохладные чонгуковы щеки, целует еще и еще, до тех пор, пока не чувствует дрожь в своих и его коленках. – Давай, – тянет он шепотом, прикусывая кончики чужих пальцев. Чонгук сопротивляется и больно сжимает пальцы под Тэхёновым кадыком, каждый раз забывая вспомнить, как сильно Тэхёну нравится задыхаться. – Давай, к черту все, будем, как те двое. Просто представь. Его голос ощутимо срывается от недостатка воздуха и восторга. Тэхён притягивается сам и целует снова, на этот раз влажно, скользко и вкусно, приправляя поцелуй самыми лучшими словами на этом свете. Он прикасается губами или языком, отстраняется на полсантиметра, выговаривает, буквально плюется словами про свою любовь, закрывает глаза и целует глубже, чем в предыдущий раз. Чонгук обмякает и напрягается в одну и ту же секунду. – Я сильнее, – цедит он, обеими ладонями сжимая хрупкую шею Тэхёна, – люблю тебя сильнее. Нельзя, чтобы кто-то узнал, насколько сильно, как же ты не понимаешь. Тэхён медленно качает головой, морщит нос, покрытый огненными пятнами солцна, и закрывает глаза. Чонгук пытается доказать: больно кусая, расцарапывая горячие плечи под тонкой рубашкой, впиваясь ногтями в бока и голые нежные бедра. Всё заканчивается в момент, когда Чонгук чувствует легкое прикосновение к своей руке. Тэхён переплетает пальцы и смотрит в сторону двери. Глаза его похожи на глаза человека, только что познавшего неземное блаженство. В дверях, ведущих из тэхёновой комнаты в коридор, стоит директор. В жилах стынет страх, пульс ударяет в виски, и Чонгук не слышит ничего, кроме стука крови в своей голове. Директор картинно складывает руки на груди; через секунду после этого чужого движения Тэхён звонко целует Чонгука еще раз, весело подмигивает и спрыгивает с подоконника. На следующий день школа скорбно молчит о случившемся.