Ветреница

Она сидит у окна, презрительно нагая; кожа ее серебрится в сиянии половинчатой луны. За окном черно: Амстердам едва вздохнул после войны и устало, с облегчением дремлет, света на улицах совсем нет, и в комнате тоже темно, только лунные лучи зачарованно освещают подоконник и роняют белые пятна на давно не мытый пол. Луна царит в черном небе, ясная и уверенная, и Бельгия на окне – такая же. В ее руках – бокал красного вина. Вино хорошее, на удивление хорошее, довоенного еще урожая, с югов Франции. Достать эти три бутыли непросто было, а Бельгия пьет его, как воду. Но это все равно, только бы ей хорошо было, думает Нидерланды. Она заливает что-то внутри себя вином, вся лунная, нереальная и чужая и кажется нимфой с картины Мунка. Нидерланды встает с постели, натягивает брюки и подходит с пиджаком к сестре: простудится, глупая, окно же открыто. Он накидывает рукава на белые плечи, хоть и знает, что даже нацистская форма для нее милей его пиджака. Бельгия рассеянно и равнодушно поводит локтями, красное вино чуть колеблется в бокале. Нидерланды опускается на пол у столика и откупоривает вторую бутылку. Он безнадежно ревнует сестру ко всем и всему на свете: к войне, которая высосала ее душу; к проклятому Пруссии, который думает, что потерял все, хотя у него ничего и не было; к Англии, который, когда пал Берлин, привел Бельгию к Нидерландам, словно блудную кошку; в конце концов, к самому себе, который когда-то давно, совсем в другой жизни, умел так безболезненно ненавидеть ее. В вине плещется, звенит луна, и он пьет это безумие прямо из горла; лунный диск яркий, от его света голова болит и кружится, а, может, от вина кружится, или от женщины, которая так близка во времени и так бесконечно далека в своей тоске. Англия притащил ее прямо из штаба СС, вместе с победой; передал, бледную и встрепанную, с рук на руки голландцу («Держи скорей и уходите; не до тебя сейчас, девочка») и исчез в сутолоке победителей. Нидерланды первым делом содрал с мундира сестры нашивку-свастику и черный крест. Бельгия глядела на него пустыми глазами и не сопротивлялась – устала, равнодушная. Потом на смену безразличию пришла былая ненависть, но и она потускнела, похолодела и грызет теперь обоих, как застарелая хворь. Ты ли это, моя прекрасная, свободная моя? – думает Нидерланды. Где та девчонка, что вырвалась из лап Наполеона и заявила, что не желает возвращаться под власть мужчин, а особенно под его, Нидерландов, власть, потому что эта неволя – хуже смерти? Ты, сильная и ничтожная, стала только столетие назад независимой – настоящей Бельгией. Насмешливая, так гордилась своею свободой, дразнила его: смотри, глупый братец, не твоя, сама своя и никогда больше твоей не буду, и ничьею не буду, и не смей подходить, не вздумай касаться меня и земли моей. Нидерланды бесился, хотел, чтобы она, мерзавка, вернулась: неприлично ей, барышне, одной быть, без него. А Бельгия, хмельная, не признавала никого и с ума сводила. И вот — она гибнет вместе с орлом Третьего Рейха, невыносимо гордая и беззащитная. Германия, Пруссия, которым в минуту отчаяния она сдалась и жизнь свою доверила, разбиты, Европа свободна – вытерпела наконец свою победу. А Бельгия на самом деле проиграла давным-давно, еще в четырнадцатом году, когда, слабая и одинокая, смотрела под Ипром, как умирают от удушья ее солдаты. С тех пор прошло две войны как два века, а она все отхаркивает вместе с прошлым выжженные обрывки счастья, цепляется в конвульсиях за песок нацизма, бесконечно виноватая перед своим народом. Нидерланды роняет пустую бутыль, садится на краешек стола; жалкий, касается горячим лицом колен Бельгии, тычется, словно пес. Бельгия вздрагивает так, словно он ей нож под лопатки загнал. Как хорошо, думает Нидерланды, что сестра, хоть и мраморная, хоть и чуждая, уже не исчезнет, как предрассветный туман, она здесь, а колени ее пахнут уличной свежестью и пряным вином. Пусть Бельгия кривит губы ненавистно, искусанные и сухие, пусть глядит свирепо – это неважно; Нидерланды счастлив, что вырвал ее из забытья. Но вырвав, он переступил черту, за которой еще – война; Бельгия, растревоженная, оскорбленная ласкою брата, не сдает своих позиций и на близкой дистанции: толкает ладонями его высокий лоб, царапается ногтями и произносит тихо, с яростью: — Не люби меня. Не надо. Жадная до близости, приняла его страсть, допустила до себя, а тепла – боится. — Не люблю, — обреченно отзывается Нидерланды и вдыхает молочное тепло ее рук. – Нисколько. — Вот и хорошо. Бельгия больше не дерется, она опускает руки, откидывает голову назад, словно уже забыла обо всем, и смотрит на луну. Нидерланды вдруг вспоминает, как прошлою весной на лестницах рейхканцелярии нашел случайно лесную ветреницу. Растоптанная сапогами и каблуками, она зеленела и была такой яркой и чужой в серых стенах, что Нидерланды не смог оставить ее на грязной ступени и поднял. В его руках белая измятая головка безжизненно поникла; ветреница была тоненькая, мертвая и невозможно нежная, а листья ее пахли истерзанной свежестью. Голландец целый день носил ее с собою, гадая, как она, дикая и вольная, попала в самый центр каменного Берлина, кому была предназначена и почему никто не заметил ее; мысль, что она истлеет так далеко от земли, была Нидерландам невыносима, и вечером он оставил растеньице за оградой городского кладбища, на чьей-то заросшей могиле. — Я слышала по радио, — вдруг произносит Бельгия, — что в Брюсселе сегодня идет дождь. Брат замечает светлые дорожки слез на ее щеках; она плачет молча, недвижно, а внутри нее черно и пусто, как на улицах ее столицы, где нынче только союзники да мертвые. И дождь. Нидерланды гладит белую руку Бельгии и обнимает ее колени. Плачь, моя родная, плачь, любимая, выплачь все, что болит, выжги все, что мучает; и пускай, ветреница моя истонченная, новое и юное взрастет там, где умерло твое сердце, пускай из мертвого родится живое, как всегда бывает. В доме напротив, под самою крышей, вспыхивает желтизной узкое окно – кому-то не спится. Холодное небо опускается ниже, тянется, бездомное, к окошку и светлеет понемногу далеко на востоке. Бельгия отворачивается, утирает пальцами слезы с влажных скул, спрыгивает с подоконника, толкая брата и роняя пиджак. На ее лице в тени лихорадочно блестят глаза; лунный свет путается в пшеничных волосах, цепляется за плечи и гладит лопатки: не уходи, побудь со мною, нимфа. Нидерланды пожирает глазами ее спину, не в силах подняться – тело, затекшее, каменеет, и хочется спать невыносимо. Бельгия падает на кровать, в темноту, и говорит едва слышно: — Я возвращаюсь. — В Брюссель? — Да. Нидерланды про себя чертыхается и думает отчаянно, что на этот раз нельзя, ну никак нельзя ее отпустить. Пропадет, сгинет, растает в пучине того, что теперь зовут жизнью, когда все, пьяные свободой и смертью, никак не могут вспомнить, что же их делало людьми. — Я поеду с тобой. Она отвечает не сразу. Поворачивается на бок и коленки к груди подтягивает – маленькая и отчаянная, не нимфа, не богиня и уж тем более не луна. — Поезжай. Может, он должен быть счастлив, размышляет Нидерланды; но он вовсе не счастлив, он, быть может, и не любит ее – нисколько. Разве это чувство, щемящее грудь, – любовь? Нет, нет, оно — как тоска земли по дождю: земля, измученная, и град, и снег стерпит, впитает в себя ледяную влагу, согреет и взрастит на ней живое и зеленое, и все – ради теплого летнего ливня. Все – ради гиблой мечты!.. Нидерланды уже чувствует себя невыносимым мерзавцем; он с грохотом закрывает окно и тяжело валится на кровать, так, что пружины скрипят, а Бельгия просыпается от случайной дремы. Она вздрагивает и глядит на брата взволнованно и злобно: что еще нужно? В самом деле, думает Нидерланды, что же ему нужно за чертою этого надуманного фронта, где, оплетенное колючей проволокой, спряталось чужое неспокойное сердце? Он улыбается горько, мотает головою: ничего не нужно; ты нужна, ветреница.