После

      Фигура у Нудл почти мальчишеская, тело тонкое, гибкое, как струны её гитары.       ТуДи обнимает её (не гитару, Нудл, конечно) крепко-крепко, до боли почти, словно хочет впечатать в себя, запереть в тесной клетке рёбер и не отпускать ни за что, чтобы никогда больше не потерять. Давится рваными полувсхлипами — полувздохами, сотрясаясь всем телом, жадная ладонь исступленно гладит встрепанные тёмные волосы…       Губы приникают к губам, тонкие пальцы зарываются в непослушные синие вихры — так знакомо, что изнутри поднимается вой (то ли тоскливый, то ли торжествующий — не разобрать).       И ведь вспомнить только — на колени к себе сажал когда-то смешную мелочь, лопотавшую что-то на тарабарском своём языке, обнимал неловко и ласково угловатого подростка, не зная, что станет с ними со всеми потом, и был совершенно счастлив, когда она обрабатывала ему ссадины — результат очередной вспышки Мёрдокова гнева.       Сколько времени жил без неё — столько потерял, блуждая в непроглядной тьме; смотрел на Киборга и не мог видеть в роботе — Нудл, и клял Мёдса за эту копию, и благодарил — за неё же, впрочем, благодарности как всегда было чуточку больше (иначе бы не прожили бок о бок с этой мордой зелёной столько лет).       Когда наутро Нудл просыпается рядом с ТуДи, она думает, что от счастья вполне может сойти с ума — так, как не смогла от обрушившейся беды. Ди обнимает её, свернувшуюся в клубочек, так, словно…       з, а щ и щ, а е т.       Е ё.       Закрывает ото всего мира костлявым своим, измученным, беспомощным телом.       В сердце нарастает тёплая волна, захлёстывая всё-всё-всё… Нудл поворачивается (сонное полувопросительное ворчание в ответ) и целует Ди в ключицу. — Я люблю тебя. Ты пока не слышишь, но я у ж, а с н о люблю тебя, — шепчет девушка. — Ничего, я ещё скажу тебе об этом, и не раз, веришь?       И уже совсем-совсем не важно, что было и что будет.       Они ведь со всем справятся, правда?