Все смотрят на футбольное поле и видят веселых играющих детей, а я вижу мальчика, который грустит в стороне, потому что его не взяли в команду (с) «Соединенные Штаты Лиланда»
Меня стошнило в тот вечер два раза. Стоило перешагнуть порог квартиры, я рванул к унитазу, в то время как Рэй и Майки завели спор об альбомах восьмидесятых. Ощущая мерзкий вкус собственной слюны, тяжело дыша, я опирался одной рукой о скользкую стену и слышал, как в соседней комнате друзья разбирали вещи и легко подшучивали надо мной. — В следующий раз, когда пойдем в кинотеатр, возьмем для Айеро детское питание, — донесся голос Торо. — Или стебли сельдерея, — добавил Уэй и вздохнул: — Бедняга. Не хотел бы я иметь такой же слабый желудок. Пойду, отнесу ему стакан воды. Когда Майки постучался, я сидел на холодном кафеле, обхватив мокрыми руками колени. Глядел пристально перед собой. И ощущал, как ломящая слабость сковывала мое тело. — Фрэнк, ты как? Я не ответил. А через минуту меня вырвало снова — я только успел опустить голову в унитаз, как из меня вышли остатки ужина. Друг, поддавшись панике, свойственной его чувствительной натуре, моментально забил тревогу и позвал Рэя, который примчался за считанные секунды. Вдвоем они подняли меня на ноги и отвели в спальню. Уложили в постель. Выключили свет. Осторожно закрыли дверь... Это была моя первая ночь после того вечера. Меня сильно морозило. Я кутался в одеяло, казавшееся единственным спасением, чтобы согреться, и, стуча зубами, смотрел в потолок. Лежал и просто смотрел в белый потолок перед собой, на котором транслировались расплывчатые эпизоды из моего прошлого, когда-то умчавшегося на скоростном поезде в неизвестную мне страну. Я видел маму. Как мы с ней красили стены в моей комнате в оттенки спелой тыквы, когда мне только исполнилось пятнадцать. Мама была в той красной клетчатой рубашке, которую потом отдала моей сестре для костюма на спектакль, и потертых джинсах, которые стеснялась носить на людях. В тот день мы вместе позавтракали впервые за долгое время и тут же приступили к делу. Приготовили краску. Взяли малярные валики и принялись прокатывать стены вертикальными и горизонтальными полосками. Я до сих пор помню, какой радостной она тогда выглядела. Как светилась ее улыбка. Как мама делилась со мной историями из своей жизни. И как пыталась скрыть грусть, когда уже через час я сказал, что меня зовут друзья на вечеринку. — Я обещаю, что вернусь до полуночи. Это вечеринка года! Мы все так ее ждали, мам, ты не представляешь! И я просто уехал, оставив ее одну в той недокрашенной комнате. А затем всплыла другая картина — мы с сестрой на берегу. Теплый пасмурный день. Шум воды, крики чаек и голос Боба Дилана, доносившийся из брошенного кем-то магнитофона. Эми строила замок из песка, помогая себе розовой лопаткой и ведерком такого же цвета, а я сидел рядом и наблюдал за ней. Она что-то говорила мне. Не останавливаясь. То и дело бросала на меня свой невинный детский взгляд, прося оценить ее работу. Я кивал сестре, отвечал, что все отлично, что она молодец, что у нее получается лучшая крепость из увиденных мной. Отвечал на каждое слово, а сам смотрел на фиолетовое пятно на ее лице. И бездонная вина разъедала меня изнутри. В ту ночь я спал всего три часа. На следующее утро мы с Майки отправились в “Walmart”[1]. Я катил тележку на скрипучих колесиках, а Майки озвучивал продукты из длинного списка. В какой-то момент Уэй остановился и, воскликнув с негодованием в голосе, что забыл взять свои любимые хлопья, исчез. Мне ничего не оставалось, как припарковаться возле стеллажей с бумажными полотенцами и ждать. Было малолюдно и тихо. Довольно прохладно — кондиционеры висели в каждом углу супермаркета. Скоро в метрах трех от меня возникла девочка лет шести, а за ней, шаркая, брел, по-видимому, ее старший брат. Тощий парень с татуированными пальцами говорил с кем-то по телефону, переходя на ругань и нервно теребя расстегнутую куртку. А пухленькая девочка с глазами Ширли Темпл[2] держала в руках декоративные крылья, ярко переливавшиеся в электрическом свете, и робко повторяла: — Пожалуйста, Джим... Пожалуйста... Я так хочу быть похожей на бабочку завтра. Джим же лихорадочно грыз ногти, отворачивался. Отмахивался от сестры, точно от назойливой мухи, продолжая свой разговор. — Ну, пожалуйста, купи мне их... Я так хочу быть бабочкой, Джим. Я так хочу быть бабочкой. И тот парень... Я заметил, как в его глазах вспыхнула агрессия. Отобрав крылья из рук своей сестры, он смял их. Порвал хрупкие края. Молча отшвырнул их на полку с дешевым мылом и, грубо взяв девочку за капюшон ее кофты, повел на выход. А она так громко плакала. Я слышал ее всхлипы. Видел, как она спотыкалась и беспомощно водила руками в воздухе. Так продолжалось, пока они двое не скрылись за дверьми супермаркета... Я весь день пытался писать. Мне нужно было в срок закончить статью — но ничего не выходило. Я открывал ноутбук. Пялился в экран, водя языком по небу. Потом закрывал. Выходил на улицу покурить. Возвращался. Садился печатать снова, и опять ничего не получалось. — Как себя чувствуешь? Я пил воду прямо из горла бутылки, находясь перед распахнутым окном, и не заметил, как Майки оказался рядом. — Не тошнит уже? Сделав глоток, я отрицательно покачал головой — мне действительно было значительно лучше. Последовала короткая пауза, а за ней — вопрос: — Что-то случилось? Я молчал какое-то время. Потом опустил взгляд. Стоя так, я чувствовал кончиками пальцев колыхавшийся тюль. Вечерний воздух с запахом озона. Прохладу, приятно овевающую лицо. Что-то случилось? Подняв взгляд на Уэя, я дотронулся до его плеча и легко улыбнулся. — Все нормально. Ночью, уже поставив будильник и перевернувшись на удобный мне бок, я вновь не мог уснуть. И просто лежал с открытыми глазами, глядя на проем между шторами, откуда струился лунный свет. Я думал о Марии. Вспоминал, как она танцевала фламенко в том латиноамериканском клубе. Как отбивала ритм каблуками. Как вздымался дым от сигарет, зажатых между пальцами сидевших посетителей. Как лились аплодисменты. И как черная юбка с воланами вальсировала в воздухе при каждом щелчке пальцами. В тот вечер девушка сообщила мне, что уезжает. Это была наша последняя встреча. Последняя распитая на двоих бутылка сангрии. И моя последняя исповедь, в которой я рассказал Марии обо всем том, о чем не мог рассказать никому. Ни отцу. Ни сестре. Ни друзьям. Я точно использовал единственную возможность выговориться. А потом перед глазами появилась пыльная дорога. Я возродил в памяти свое далекое детство, когда мы с классом поехали в соседний город на экскурсию. Все мои одноклассники что-то кричали, бегали по салону, бросались жвачкой и смеялись. Я же сидел в самом конце автобуса, прислонившись лицом к окну. Наблюдал, как сменялись пейзажи один за другим. И то и дело прокручивал в голове ту сцену дома — отец объявляет, что уходит из семьи. Просто так, как бы невзначай, во время нашего завтрака. Я впервые видел слезы мамы. Как дрожали ее губы. Как она прятала лицо в ладонях. Тогда я впервые в жизни ощутил это незнакомое мне прежде чувство. Разочарование. — Что мне делать? На пятницу, по всей видимости, не осталось билетов. Мой коллега, сорокалетний Адам с усами и прической Рона Бургунди[3], в ужасе смотрел на меня, в то время как я печатал бланки анкет, стоя возле принтера. — Финал лиги. — Его глаза, глядевшие на меня из-под затемненных очков, горели в отчаянии. — А у меня нет билета, Фрэнк. Все, мать их, раскупили за прошедшую неделю. Я покачал головой. — Попробуй, найти у перекупщиков, — предложил я. — Многие так делают. Но в любом случае не переживай. Это не конец света. — Не конец света?! — воскликнул коллега. — Друг, это событие года! И я на него не попадаю, потому что моей гребаной жене понадобилась новая стиральная машина, и в момент, когда билеты имелись в наличии, я был на мели. Я хотел возразить, но Адам меня перебил. — Слушай, только не надо ничего говорить, окей? У тебя нет жены-стервятницы и двух спиногрызов, которые постоянно вляпываются во всякое дерьмо, а еще ты в пятницу идешь на финал лиги! Ты счастливый, парень! Счаст-ли-вый! Ведь так, а? Качнув головой — скорее, машинально, я сразу же отвернулся, чтобы забрать бумаги. — Да... мне повезло. Повезло. Во второй половине дня пришло сообщение от Майки: «Я сегодня ночую у Алисии. Не скучай! P.S. Спагетти в холодильнике». Когда я вернулся в пустую квартиру, пропахшую кондиционером для белья (заслуга хозяйственного Уэя), то даже не стал включать свет. Я молча прошел в гостиную. Бросил сумку на стол. И, упав в накренившееся от многочисленных посиделок кресло, поднял взгляд и посмотрел сквозь замутненное от пара окно на утонувший в сумерках город. Я вспомнил свой старый дом. Те моменты, когда мы собирались с родителями перед камином, и отец доставал гитару. Он любил исполнять песни Джона Леннона и Гилберта О’Салливана. А мне, неугомонному мальчишке, так нравилось его слушать. Замечать, как отец нежно улыбается маме. Как с игривостью подмигивает мне. И как тепло и спокойно становилось в нашем доме, в который тогда мне еще хотелось возвращаться. Там я чувствовал себя по-настоящему защищенно. Я чувствовал любовь. И мне не нужно было больше. Я был ребенком. И мне не нужно было больше. Я сидел в одиночестве в сгущавшейся минута от минуты темноте и спрашивал самого себя — почему? Почему сейчас не играла гитара, и никого не было рядом? Почему я не мог подойти к маме и понаблюдать, как она лепит кринки или расписывает витражи? Почему не мог подняться, постучаться в комнату Эми и предложить ей вместе пересмотреть «Рыцаря дорог»[4]? Почему не мог позвонить Марии и позвать ее на свидание? Почему я не мог это сделать? На следующий день у меня наступил выходной. Напомнив о наших сегодняшних планах, Рэй заехал за мной в районе двух, и мы двинулись в путь. — Спасибо тебе, что согласился, — повторял на протяжении всего дня Торо. — Для меня это очень важно. Каждая встреча с ним. Здание показалось мне весьма благодатным на вид. В узких коридорах странно пахло. И кругом было очень много белого — стены, халаты, рамы на окнах, передвижные столы... Когда мы подошли к палате, я почувствовал, как Торо напрягся, и молча провел по его спине. Для этого я и находился здесь. Ему нужна была поддержка, и я рад был ее предоставить. — Здравствуй, дедушка, — я почти не узнал голос Рэя, когда мы оказались на пороге комнаты. — Мы с моим другом Фрэнком пришли проведать тебя. Джеймс Торо-старший, сгорбившись, сидел на кровати и, подперев кулаком щетинистый подбородок, держал в пальцах чайную ложку. Обычную чайную ложку, и глядел на нее, не отрываясь. Словно там переливались самоцветы или таились секреты нашего мира. Я вздохнул и перевел взгляд на друга, который все так же стоял в ожидании ответного приветствия от своего дедушки. — Подойди к нему, — прошептал ему я и добавил: — Все будет хорошо. Выпрямившись, Рэй кивнул и направился к кровати родственника. Прислонившись к стене, я наблюдал, как Торо-старший наконец убрал ложку и улыбнулся при виде внука. Как они посмотрели друг другу в глаза. Как осторожно обнялись, точно боясь причинить друг другу боль. Потом Рэй, отложив пакет с марокканскими мандаринами, присел на корточки и стал расспрашивать дедушку о самых бытовых вещах. Читает ли он сейчас что-нибудь? Нравится ли ему погода на улице? Чем его кормят? И я знал, что моему другу было важнее наличие ответов, чем их содержание. Общение. Контакт. Убежденность в том, что дедушка Джеймс все еще его помнит. Вечерело быстро. Раненный закат загреб в рукава весь город, сейчас плескавшийся в оранжевом свете. На обратном пути я попросил Рэя высадить меня возле сквера недалеко от дома, где мы с Майки снимали квартиру. Я хотел побыть один. Хотя я и так был один почти все последнее время. Я побродил вдоль аллеи. Посмотрел на белок, резво сновавших по веткам пирамидальных сосен. Послушал пение цикад, походившее на мелодичный свист, и, в конце концов, присел на одну из лавочек. Обратив внимание на работавший фонтан, я вдруг вспомнил, что именно здесь когда-то принял решение отказаться от работы в Вашингтоне и обосноваться в штате местной газеты. Я принципиально хотел остаться тут. Ради сестры. Ради Эми, которую даже не видел с тех пор, как та поступила в университет. Мы приходились друг другу близкими родственниками, жили в одном городе и не встречались уже три года. Три долгих года. И даже сейчас я не понимал, как так получилось. Или понимал. Ведь меня до сих пор мучило чувство вины. — Ты совсем ничего не ешь, — предъявил мне Майки, как только я вернулся домой. — Только сосешь свою воду. Спагетти придется выбросить. Сняв куртку, я прошел в квартиру. — Извини, я забыл. — Что забыл? Поесть? Я ничего не успел сказать, как друг принял позу строгой матери. — Я не понимаю, Фрэнк. Что с тобой происходит в последние дни? Ты сам не свой. Ходишь с унылым лицом, почти не разговариваешь, не спишь толком... Расскажи мне, что случилось. И не смей сейчас бросать фразы типа «все нормально» и «я в порядке»... — Я устал, Майки, — оборвал я его, расстегивая манжеты на рубашке. — Устал. И горю желанием принять душ. Уэй ничего не ответил, только нахмурился и, отвернувшись, принялся выбрасывать спагетти в мусорное ведро. А ночью разразилась гроза. Разбушевался ветер, оборвавший линии электропередач. В три часа нам с Майки пришлось выскочить из своих комнат и ринуться в гостиную закрывать распахнувшиеся окна. — Черт возьми, прижимай сильнее! — кричал я хилому Уэю, которому ветер дул прямо в лицо. В конце концов мне пришлось взять ситуацию в свои руки — я оттолкнул друга и покрепче надавил на раму. Через пару минут окна были захлопнуты. Мы в раз выдохнули, когда шум с улицы приглушился, и с облегчением рухнули на диван. Одежда на нас была мокрая, волосы торчали и облепляли лица. Взглянув друг на друга, мы тихо засмеялись. — Когда переедешь к Алисии, предупреди ее, что в подобных случаях ей придется закрывать окна самой, — произнес я. Майки ударил меня по руке и улыбнулся. — И все равно мне нелегко будет оставить тебя одного. Ты же знаешь. Я усмехнулся — почти беззвучно. Прогремел гром. Сверкнула белая молния, озарив гостиную. Наши силуэты. Мокрые следы от капель на коричневом паркете. Осколки от разбившейся кружки с недопитым эспрессо. — Все из-за того вечера? — донесся голос друга. Мы оба знали, что он имел в виду. — Что-то тогда произошло? Повторно ухмыльнувшись — уже самому себе, я бросил взгляд в окно. На качавшиеся деревья. Мерцавшие во мраке блики от фар проезжавших машин. Силуэты спящих зданий, уходивших в ночь. — Когда ты смотришь на людей, что ты видишь? — спросил я. — Разное, — поступил незамедлительный ответ от Майки. — Так сразу и не скажешь. Обернувшись, я встретился с глазами друга. — А я вижу грусть. Майки сначала ничего не понял, а затем, сняв очки, тяжело вздохнул. — Так все дело в теории Лиланда? — Он был прав. — Я сделал паузу, пытаясь унять прокрадывавшуюся в голос дрожь. — Одни из нас притворяются, что все прекрасно, а другие понимают... они видят печаль... эту тоску, которой пропитана вся наша жизнь. Ты когда-нибудь встречал по-настоящему счастливого человека, Майки? Многие твердят, что им повезло, их все устраивает, но потом они лежат в своих кроватях и мечтают изменить одно, второе, третье, четвертое... Друг сосредоточенно слушал мою речь. — Мы не выбираем семью, государство, эпоху, — продолжал я. — Мы просто появляемся на свет и вынуждены мириться с тем, что есть. А когда наконец свыкаемся, начинаем терять: родителей, друзей, возможности, здоровье... И мы ничего не можем с этим поделать. Это данное. То, через что должен пройти каждый. И боль, с которой мы все живем, которую носим в своем сердце, пряча от чужих глаз из года в год... она прекратится только тогда, когда наступит смерть. Лишь тогда. Я во все глаза смотрел на друга. Майки, сдвинув брови, молчал. Гроза все также отдавалась в нашей квартире. Ветки деревьев задевали стекла окон. Срабатывали сигнализации на машинах. — Но... — нерешительно начал Уэй, — это ведь не так? Я ничего не говорил. — Неужели, ты правда веришь в то, что сказал?.. Печаль? Тоска? Безысходность? Это все, что ты ощущаешь? — А разве ты не чувствуешь отчаяние днем за днем? Как оно грызет тебя где-то глубоко внутри даже в самые, по твоему мнению, радостные моменты... Мы все заперты в клетке, у нас нет права что-то менять в неизбежно повторяющемся цикле жизни. У нас нет и доли той свободы, которую так любят воспевать в книгах и кино. Мы радуемся, как дети, что, стоя в супермаркете, можем выбирать между арахисом и шоколадом. Сидя на диване — на каком канале остановиться. Решать, добавлять в чай сахар или нет... Вот она — вся наша свобода. А в остальном нам постоянно приходится вести борьбу. Мы сражаемся за честь, любовь, место под солнцем... И проигрываем при любом раскладе. Потому что мы ничего не способны удержать у своих ног. Абсолютно ничего... — Да, мы все несем бремя, Фрэнк, — перебил меня Майки. — Но не все люди несчастны. Как бы сложно не было некоторым, они продолжают радоваться жизни. — Это не радость! — Я взмахнул руками в воздухе. — Это притворство. Ложь, в которой большинство находит спасение. Потому что другого спасения просто не существует. На мои слова Майки только тихо хмыкнул. Я ждал достойного ответа, но друг даже не стал вступать со мной в дальнейший спор. Покачав головой, он поднялся с дивана и произнес: — Мы завтра устраиваем благотворительный вечер. Я хочу, чтобы ты пришел. И посмотрел на все собственными глазами. И, задержавшись на мне долгим взглядом, где слились воедино непонимание и ненавистная мне жалость, он направился к себе в комнату.***
Баскетбольный зал спортивного комплекса, где проводился благотворительный вечер, был уже наполовину полон, когда я явился туда после работы. Заняв место в третьем ряду возле двух женщин почтенного возраста, я поглядывал то на людей, то на часы, ожидая, когда все начнется. Майки я не видел — наверное, крутился где-то как белка в колесе. Друг всегда утверждал, что подобные мероприятия требуют огромной подготовки, и, как правило, время было расписано по минутам. Осматриваясь вокруг, я не мог понять, какую цель преследовали организаторы, собрав нас всех здесь. Не понимал, пока команды не вышли на площадку. Все в раз поднялись. Я тоже. Инвалиды-колясочники приветствовали публику, улыбаясь и маша пришедшим зрителям, а зал дарил им свои громкие аплодисменты, подбадривая перед игрой. Когда появился судья, зрители сели в ожидании старта. Я видел, как люди устроились удобнее — одни переместились вперед, другие достали фотоаппараты. Прозвучал свисток. Рыжий мяч поднялся в воздух... Защелкали кнопки и последовали вспышки камер. Люди радостно закричали. Мужчины, управляя своими колясками, начали передвигаться по корту, отбирая друг у друга мяч. — Давай, Итан! — восклицала справа сидевшая женщина. — Ребята молодцы! — поддерживал мужчина с первого ряда. В зале царила непринужденная атмосфера общего веселья. Пришедшие на вечер вопили. Мужчины на колясках забрасывали мяч в корзину. Организаторы, стоявшие в стороне, с удовлетворением смотрели на игру, переговариваясь друг с другом... А я, находившийся среди толпы, в самом центре шума, наблюдая происходящим вокруг, ничего не чувствовал. Не испытывал никаких эмоций. Неужели, это Майки и собирался показать мне? Как люди с ограниченными возможностями обманывали себя и всех вокруг? Будто они ничем не отличались от здоровых людей. Словно им было не сложнее, чем нам. Словно они не испытывали трудности, сталкиваясь день изо дня с болью и общественным равнодушием. Они играли, но сколько сил тратилось только на то, чтобы какие-то зеваки посмотрели матч и покричали их имена с трибуны. Для чего здесь эти люди? Только для того чтобы убить тут пару часов, а после похвастаться своим вкладом в благотворительность. Игра закончилась около семи. Быстро организовали буфет. Скамейки поредели, и скоро я заметил, что вовсе остался один, в то время как другие пробовали пунш, фотографировались, давали интервью и просто общались. — Эй, ты пришел. Я поднял глаза на Майки, одетого в мой костюм. Сидел забавно, но точно лучше, чем на мне. Друг устроился рядом, и мы перевели взгляд на толпу людей. — И как тебе? — с воодушевлением спросил Уэй. — Какие у тебя впечатления? Я не хотел говорить. Не хотел, чтобы друг расстроился из-за того, что у меня не произошло никакого озарения. Не хотел признаваться, что все, что я увидел, — несчастные колясочники, развлекавшие публику. Но и врать я бы не стал. — Они молодцы, — честно сказал я. — Они борются, не позволяя себе опустить руки. — Да, — подтвердил с улыбкой Уэй. — Парни подают живой пример другим людям с ограниченными возможностями. Вдохновляют на то, чтобы никто не сдавался. Кивнув одному из игроков, Майки посмотрел на меня. Я поспешно отвел глаза и покачал головой. — Им ведь очень трудно, — произнес я, растягивая слова. — Они лишены стольких вещей. Я чувствовал на себе взгляд друга. — Майки, — я сделал вздох, — эта игра... Они ведь просто... — Притворяются? — закончил за меня он, повысив тон голоса. — А что они еще делают? — задал я встречный вопрос Майки, взглянув тому в лицо. — Что они еще, черт возьми, по-твоему, делают... — Они живут! Фраза прозвучала так пронзительно и резко, что пара человек на пару секунд обернулась на нас. — Они не пытаются рассмотреть белое в черном или черное в белом, — продолжил друг уже более спокойным тоном. — У них есть проблемы, но они не зацикливаются на них. Они просто живут с тем, что имеют, Фрэнк! И если ты не понимаешь, в чем заключается жизнь, то задай себе этот чертов вопрос! В чем заключается жизнь? Я просидел на той скамье еще около часа. Я не знал, почему продолжал находиться в этом спорткомплексе, ведь я мог спокойно встать и уйти. Уйти к себе домой, разогреть ужин, включить какой-нибудь канал или дописать статью... Однако я не двигался с места, наблюдая за тем, что происходило на вечере. Несколько влиятельных спортсменов произнесли речь. Организаторы напомнили о своих спонсорах. Детский хор исполнил песню. А после люди стали постепенно покидать мероприятие, желая друг другу успехов и обещая увидеться еще раз. С каждой минутой зал пустел. Когда появились уборщики и начали собирать мусор, я наконец поднялся со скамьи, где просидел почти три часа, и направился в сторону выхода. — Молодой человек! Я не сразу осознал, что звали именно меня. И только, когда слова повторились в третий раз, я остановился. Растерянно обернувшись, я увидел перед собой одного из колясочников, а за ним стояла женщина с мальчиком и девочкой. — Молодой человек, — бородатый мужчина лет сорока с двумя вставленными золотыми зубами в переднем ряду улыбнулся мне. — Сфотографируйте, пожалуйста, нас вон на том фоне! Он рукой показал в сторону потертого плаката с девизом за здоровый образ жизни. Ответив «конечно», я взял из его рук фотоаппарат и двинулся вместе с ними к стене. — Улыбочку! — воскликнул я, когда все четверо заняли место по центру и обнялись. Сделав три снимка, я показал большой палец мужчине, и тот подъехал ко мне. — Спасибо вам большое! — Он пожал мне руку. — Мы после каждого мероприятия делаем такие вот семейные фотографии. Все равно, где мы, и что за нами находится. Колясочник мотнул головой в сторону плаката — изрядно полинявшего и местами испорченного надписями. — Конечно, главное — память, — произнес я, после того как отдал фотоаппарат его жене. — Память? — Мужчина засмеялся. — Вы думаете, дело только в памяти? — А в чем же еще? — задал вопрос я. — Думаю, в простом понимании, что мы есть. Мы живы, — прозвучал ответ. — И нам дано время провести его вместе. Замолчав на мгновение, колясочник оглянулся на свою семью, смотревшую фотографии и смеявшуюся над какими-то снимками. — Я каждое утро просыпаюсь с этой мыслью, — сказал мужчина. — И стараюсь не забывать о ней, когда обнимаю жену и провожаю детей в школу. Я инвалид уже десять лет, но, скажите, зачем мне жить, ругая свет за то, что я больше никогда не смогу передвигаться на своих двоих? Да, это мое личное проклятие. Причина большинства проблем. Однако, знаете, когда с людьми случается подобное, такие кардинальные перемены, многие забывают одну вещь. Я внимательно слушал его. — Они забывают, что неудачи только составляющее жизни. И что бы с нами не происходило в отдельные периоды — потеря друзей, ухудшение здоровья, уход любимого человека, смерть близких, — это не вся жизнь. Потому что жизнь намного больше, чем некоторые ее части.***
Через неделю я встретился с сестрой. Когда я увидел Эми воскресным днем в той кофейне на пересечении двух центральных улиц, я понял, как она повзрослела. В ее носу больше не было пирсинга. Вместо футболок и джинсов она теперь носила платья. Исчез черный лак на ногтях. А еще не осталось и следа от внешней скованности и привычки отводить взгляд. Встретившись со мной глазами, она сделала шаг навстречу и осторожно прижалась ко мне, а я крепко обхватил ее, как всегда делал это в детстве. Сестра по-прежнему казалась такой хрупкой, а мне все также хотелось защитить ее. Хотя я понимал, что теперь она не нуждалась в этом. Когда мы сели, сначала я поведал о себе, а потом Эми, выпрямившись, начала рассказ о своей жизни. Она сообщила о том, что готовится заново поступать в университет, который бросила, когда забеременела. Сказала, что два года назад вышла замуж за архитектора по имени Дерек, и они вместе воспитывают шестимесячную Лину. — Она так похожа на тебя, — в изумлении прошептал я, рассматривая младенца на миниатюрной фотографии. — У нее твои глаза. Я разглядывал снимок и не мог в это поверить. У моей родной сестры родился ребенок. Моя Эми создала свою семью. Эми молча улыбалась, а потом, мягко накрыв мою ладонь своей, промолвила: — Я была так рада, услышав твой голос по телефону. Я просто кивнул в ответ на ее слова — меня переполняло столько мыслей, что я даже был не в силах что-либо произнести. Сестра долго смотрела на меня — глазами, где было столько тепла, и затем спросила — очень осторожно: — Фрэнк... ты вспоминаешь маму? Отведя взгляд в сторону зала, я тяжело вздохнул. Мне всегда так сложно было говорить на эту тему. Я старался держаться подальше от воспоминаний. Но они все равно настигали. Раз за разом. — Постоянно. — Я тоже, — призналась сестра шепотом. — А особенно часто я прокручиваю тот вечер. В моем сознании всплыла палата. Собравшиеся родственники. Бледное лицо матери. Тонкие пальцы, сжимавшие шероховатый крестик. Ворох проводов, тугих и бесполезных. А еще я вспомнил мамины глаза. С какой любовью они всегда смотрели на нас с сестрой. Во время семейных обедов. Во время прогулок по извилистым дорожкам тихого парка. В те моменты, когда она целовала каждого из нас перед сном. Когда вытирала наши слезы. Мамины глаза... Тогда, в больнице, я видел их в последний раз. — Знаешь, — произнесла Эми, — я так долго не могла смириться. Не могла принять, что ее больше нет с нами. Было так странно — еще вчера я могла поговорить с ней, вдохнуть запах ее любимых духов, сказать, как люблю ее... А потом мамы просто не стало. И сколько бы раз я не звала ее, просыпаясь среди ночи, уже ничего нельзя было изменить. Я хорошо помнил то время, словно это было вчера. Помнил, как сестра плакала навзрыд, закрывшись в своей комнате. А я уходил... Сбегал из дома. Садился в машину и уезжал. Я не мог слушать. Не мог копаться в воспоминаниях. Не мог вынести собственные мысли, что мы с Эми остались одни. — Я искала тебя. — Ее черные ресницы опустились вниз. — На самом деле мне никто не был нужен, кроме тебя, Фрэнк. Ты был для меня самым близким человеком во всем мире. Моим братом. И я так хотела, чтобы ты был рядом. Я отвечал на каждое слово, а сам смотрел на фиолетовое пятно на ее лице. — Почему? Мой голос окрасился горечью. Я убрал ладонь со стола и обхватил руками голову. — Неужели, ты ничего не помнишь? Ты была такой беззащитной... такой слабой, а я... — После смерти мамы это уже было неважно. — Эми решительно взглянула на меня и, подвинувшись поближе, легким успокаивающим движением дотронулась до моей пылающей щеки. — Господи, Фрэнк... Я простила тебя. Уже очень давно. Мы посмотрели друг на друга. Брат и сестра, молчавшие больше трех лет. Заглянув в синие глаза Эми, я увидел понимание. Она не винила меня. Она хотела другого — чтобы я отпустил воспоминания. — Мы семья, Фрэнк. И я хочу, чтобы мы остались ей, несмотря на то, что пережили когда-то. Жизнь намного больше, чем некоторые ее части. А потом пришел Дерек, ее муж. У него на руках спала малышка Лина, и я видел, какими счастливыми выглядели родители. Мы с Дереком познакомились, и они с Эми пригласили меня на следующих выходных приехать к ним в гости. Я принял приглашение. Потому что понял, наконец-то осознал, как хотел участвовать в жизни сестры и моей родившейся племянницы. Они ушли, а я еще долго сидел в кофейне. Впервые за две недели я сытно поел, заказав горячее, салат и еще десерт. Впервые за две недели улыбнулся, услышав какую-то глупую шутку, прозвучавшую за соседним столом. Смотря в окно, наблюдая за суетой города, движением солнца на небе, я ощущал, как ноющая боль внутри меня теряла силу. Ослаблялась в ритме ускользавших минут. Та печаль, которую я находил во всех и всем... Она перемешалась с сотней других чувств. Когда я позволил себе вновь раскрыть глаза, то увидел значительно больше, чем одно лишь отчаяние. Я увидел полную картину. Прибывавший в движении город. Людей — звонко смеявшихся, задумавшихся, напряженно спешивших куда-то, в молчании расстававшихся, делившихся новостями, державшихся за руку, искавших взгляды друг друга в толпе... Радость. Разочарование. Восхищение. Страх. Любопытство. Озадаченность. Возбужденность. Уверенность. Искренность. Я увидел все. — Извините, можно мне присесть к вам? — неожиданно раздался женский голос возле меня. Я поднял голову и столкнулся взглядом со светловолосой девушкой с большой сумкой, перекинутой через плечо. — Простите, что отвлекаю — тут все кругом занято, а я в не силах искать другое место, чтобы перекусить после курсов, — сказала она и, вдруг наклонившись, прошептала мне на ухо: — А еще здесь божественный кофе, без которого я не могу прожить ни дня. Девушка повернула руку, и тут я заметил на ее запястье татуировку. Надпись “Quo vadis?”— «Куда ты следуешь?». Я улыбнулся незнакомке. Она улыбнулась в ответ. И я знал, что с этого момента все обязательно изменится. __________________________________________________________ [1] Walmart — американская компания-ритейлер, управляющая крупнейшей в мире розничной сетью. [2] Ширли Темпл — американская актриса, обладательница «Молодёжной награды Академии» за 1934 год, наиболее известная по своим детским ролям в 1930-х годах. [3] Рон Бургунди — герой Уилла Фарелла из фильма «Телеведущий: Легенда о Роне Бургунди» (2004).[4] «Рыцарь дорог» — американский фантастический сериал 1994г.