Звереныш

       — Сиди тихо, может быть, завтра я принесу еды.        — Спасибо, добрый хозяин.        — Не называй меня хозяином.        — Как скажете.       …        — Нет, все-таки называй.       Смешной пушистик был настолько трогательным, так потешно шевелил своими крохотными лапками, так счастливо тянул ручки за погремушкой, упавшей на пропитанную кровью землю, что сердце Церры дрогнуло. Бывалый воин, лидер ударного отряда. Взял и повелся, как маленький.       Теперь пушистик подрос и требовал непонятные подарки. Церра думал, что его можно будет воспитать, как настоящего воина, представить беглецом и взять в отряд, но малыш, как нарочно, впитал знания своего народа с молоком матери. Или с кровью отца, в которой измазалась соска, когда отряд Церры добивал остатки дворцовой стражи Хенны.        — Хозяин, мне нужно расчесывать хвост! — своенравно заявил карапуз, когда ушки его почти спрятались в косматой гриве. Светло-рыжий хвост торчал неопровержимым доказательством преступления Церры. Спрятал дичка, считай, подписал себе смертный приговор.       Чтоб пушистик не издох сразу после спасения, Церре пришлось изрядно попотеть. Таскал со склада молоко, перевел все повязки, забрал столько мыла, что другие считали его чистюлей и недотрогой. Церре все было нипочем, пока дело не доходило до начальства. Свои-то всегда потешаются, что с них взять. Будет повод — будет смех. Хоть насмеяться перед смертью.       Народ Хенны стал для воинской элиты Кратоса настоящим испытанием. Дички прятались по лесам, партизанили в болотах и вообще всячески сопротивлялись ксеноциду. Церра за это уважал их и боялся, но каждый раз, заходя в свой шатер, убирал кинжал в ножны. Пушистик рос, превратившись из карапуза в беспокойного мальчугана, а потом — в своенравного подростка, который требовал уже не только подарков, но еще и внимания.        — Хозяин! Куда ты подевался! — кричал пленник, уперев кулачки в бока, и Церра улыбался, широко-широко, обо всем на свете забывая. — Ну-ка иди сюда, мне заштопать надо!       Однажды пушистик поранился, но осторожный Церра с тех пор не оставлял в клетке ни иголок, ни лезвий, и пленник злился, если нужно было починить что-нибудь из одежды или обрезать длинный мех на кончике хвоста, а подходящих инструментов под рукой не было.        — Давай-давай, шевелись, хозяин, не то озябну! — торопил пушистик. Церра заканчивал работу, возвращал штанишки или рубашонку, смотрел, как торопливо натягивает их в уголке пленник, и улыбался еще шире. Потом, совершенно счастливый, пушистик бежал к своему благодетелю, обнимал за шею, целовал в щеку и говорил:        — Крааааа-клиии!        — Меня зовут Церра, — бывало, возмущался воин.        — Знаю я, как тебя зовут, — отвечал на это пушистик и убегал обратно в свой уголок, где свил настоящее гнездо из старых тряпок. Вопреки всякой житейской логике гнездо это не воняло старьем, а пахло только самим пленником. Чем-то, похожим на луговые травы и ярко-алый восход перед летним дождем. Церра сам удивлялся, как это в голову к нему приходят такие сравнения. Сто лет он не видел ни лугов, ни восходов, ни тем более дождей. В мире Хенны дождей не было, только снегопады и суровые суховеи коротким летом.       Когда холода застигали войско врасплох, Церра задерживался в клетке с пленником подолгу. Садился к нему в гнездо, сажал на колени и ждал, пока пушистик заснет, обнимая за пояс свою живую грелку. Гладил непослушные волосы, водил пальцами по контуру смешных ушек, иногда касался хвоста, но за такое пушистик мог цапнуть даже во сне.       Народ Хенны показался соплеменникам Церры чудными уродцами, безобидными и миролюбивыми, но на деле вышло иначе. Зверята с непонятной людям жестокостью расправлялись со своими врагами, оставляя на месте побоищ куски трупов, развешивали по веткам части тел, изощрялись так, что даже у самого Церры иной раз подводил желудок. Постепенно жители Хенны смирились, и теперь оставались только островки некогда огромной расы, а последователи Кратоса уже обживали новые угодья, развивая только зародившуюся колонию.       Церра воспользовался этим обстоятельством, чтоб разместить пленника. Не будь у него своего угла, ни за что не вышло бы такое устроить, а тут чего лучше — пришел в шатер, куда ход заказан даже адъютанту, распахнул кожаную створку, захлопнул. И вот он дом. Милый дом.       Пушистик был не только смешным, но и полезным. Однажды Церру сильно ранили, а зверек, устроившись рядом с лежащим в бреду пленителем, всю ночь ворожил пальчиками вокруг пореза. Сослуживцы сказали Церре, что в ране был яд, и никто уж не чаял увидеть его живым — отправили помирать с миром. Но Церра выжил, вернулся к пушистику и вручил самую огромную расческу для хвоста, которую смог найти в развалинах разрушенного города. Мальчишка прыгал от радости и в порыве чувств ненароком промахнулся мимо щеки и коснулся губ Церры самым краешком жаркого звериного языка.        — Кэракли, — хихикнул он, вернулся в гнездо, и оттуда на Церру уставились внимательные ушки. Когда надо, пушистик мог выставить их торчком, а порой они прятались. И не отличишь от человека.        — Хозяин, а почему у меня нет имени?       Сколько тогда ему было лет? Двенадцать? Пятнадцать? Церра не помнил. Он ничего не записывал и не хранил никаких пометок на случай проверки.        — Ты — раб, неприкасаемый, служка, — растолковывал Церра. — Тебе нельзя имя. Если увидят, что ты у меня тут — высекут. Ладно. Если узнают, что я дал тебе имя — убьют. Останешься один, умрешь. Тебе нельзя имя.       Пушистик расстроился, завозился в своем гнездышке, обернул себя хвостом и мелко задрожал, а воин всю ночь уговаривал его успокоиться. Шептал на ухо, что когда-нибудь у него обязательно появится имя.        — Врёшь! Врёшь! Все бесхвостые — лгуны! — вопил мальчишка, и Церра зажимал ему рот ладонью, рискуя собственной шкурой — кусался народ Хенны даже лучше, чем использовал яды.       С пленником было непросто, и несколько раз Церра так злился, что хотел пустить в дело кулаки. Размахивался, смотрел в огромные мудрые глаза, выхватывал взглядом опущенные руки — пушистик даже не думал защищаться — и сердце сжималось от жалости. Все остальные из народа Хенны были жестокими, озлобленными туземцами, а пленника Церра считал чуть ли не частью своей семьи, которой, на самом деле, и не было-то никогда. Родился он в инкубаторе культа, воспитывали няньки в казармах, а потом — в бой.        — Хочешь, хозяин, я тебе спою? — предложил однажды мальчишка, усевшись в своем гнездышке и укрыв себя хвостом, как делал, когда сильно волновался.        — Спой, — согласился Церра, — только потише.       Пушистик серьезно кивнул, сжал кулачки, зажмурился и затянул песню Хенны. Кто его знает, откуда взял — из книг или из памяти предков, которая у этой странной расы была куда сильней людской? Церра слушал мелодичные переливы, и ему казалось, что с ним разговаривает море. Волны одна за другой накатывали на их крохотное убежище, а потом отступали с оглушительной тишиной, которая колола в самое сердце.       Церра сидел и плакал, утирая слезы подкладкой жесткой кожаной брони, а пленник все продолжал петь, пока его не сморил сон. Воин улегся рядом, и в ту ночь они спали бок о бок, ухватившись друг в друга руками.       Подходило время, которого Церра боялся с тех пор, как взял к себе мальчишку. Время отступления. Народа Хенны больше не существовало. Возможно, где-нибудь засели две-три семьи, но с такой угрозой способна была справиться даже регулярная охрана городов, и войска перебрасывали в новый мир. Церра узнал день, узнал даже час, и никак не решался рассказать зверенышу, сколько ему осталось жить.       Зашел в клетку, закрыл за собой дверь, как делал всегда, и внимательно посмотрел на пушистика. Тот сидел на своей куче, совершенно голый, и это так удивило Церру, что он молчал непозволительно долго.        — Я теперь взрослый, хозяин, — заявил мальчишка. Мальчишкой он не был уже очень давно, но Церра называл его так по привычке. — Ночью ко мне явился дух Кэ-Тайова, он рассказал мне, как творить ворожбу.        — Куда явился? — не понял Церра, опасаясь уже не только за свою жизнь. За остатки жизни пушистика.        — В мой сон, — объяснил пленник. — Он рассказывал, как снега Хенны расправятся с захватчиками и вернут нам наше величие.       Церра удивленно таращился на уверенного зверька и никак не мог понять, зачем же тогда тот разделся. Ладно, примерещилось ему ночью величие народа Хенны — это еще понять можно. Только к чему тогда все остальное?        — Кэ-Тайова сказал, что ты мне поможешь, хозяин, — добавил пушистик. Встал на четвереньки и довольно помотал хвостом. Ушки его торчали от возбуждения, а на молодом лице видно было смесь ожидания и страха.        — Кто такой этот Кэ-Тай... Йова? — нахмурился Церра. Он ничего не смыслил в религии народов, которые ему доводилось захватывать. Чем больше знаешь о противнике — тем больше искушение пощадить его.        — Кэ-Тайова хранит народ Хенны от злого Ферчаччи! — заявил пушистик, оскалился и даже, вроде бы, зашипел. Во всяком случае, издал очень грозный по своим меркам звук. Того и гляди кинется и растерзает. Церра улыбнулся.        — Нет никакого Ферчаччи, малыш, — успокоил он. — Никто тебя не тронет.        — Конечно, хозяин, — согласился пленник, — теперь я знаю, как с ним бороться. И тебе расскажу.       Церра подошел ближе, чтобы послушать очередную легенду, которые пушистик мог рассказывать до самого утра, ничуть не уставая, но вместо обычного начала, вроде, «когда небеса были серыми от летящей воды» или «в дни начала начал» пушистик подскочил на ноги и повис на шее Церры. Подтянулся к губам, деловито облизал их и поцеловал, совсем по-взрослому, как будто делал это сто раз.       Церра знал поцелуи женщин и у себя на родине частенько заходил в Дома Веселья, но никогда еще не целовал никого из аборигенов. Такое считалось постыдным и мерзким, и если после боя кого-то из последователей культа Кратоса ловили на непотребстве — наказание было суровым. Они не брали пленников, не оставляли в живых никого, и на том держалась вся стратегия. Если оставлять женщин или детей — их нужно будет кормить (иначе смерть милосердней), но воины могли прокормить только самих себя, и никакого выхода у них не оставалось. Тут захочешь — не спасешь. Церра нигде не слышал, что кто-нибудь приютил у себя аборигена, а ведь слухи ходили о самой странной небывальщине. Только его пушистик и был на весь лагерь, один одинешенек. Скоро и его не станет.       Все это пронеслось в голове воина в одну секунду, а потом он схватил пленника и сжал в объятьях так сильно, что мог бы и покалечить. Только народ Хенны был очень живучим, одним объятьем не сломишь. Пушистик обрадовался, подтянулся выше, обхватил Церру ногами и пощекотал хвостом руки, сжимавшие его сзади.        — Что на тебя нашло-то такое? — удивился Церра.        — Хотите, я вам покажу? — пленник хитро прищурился, спрыгнул на землю и потянул воина к своему гнезду. Церра послушно пошел, уселся рядом и отметил, что тот выглядит совсем взрослым. Лишь кое-где остались еще детские волоски, но все тело было уже гладким, как у тех аборигенов, кого Церра не раз убивал на поле боя. И хоть пушистик его ни разу не выходил на воздух, клетка у него была просторной, а характер — неусидчивым, и под кожей проступали тонкие полоски мышц. Хвост бегал из стороны в сторону, будто пленник готовился к прыжку, а ушки настороженно таращились на Церру.        — Ну, чего ты мне показать хотел?       Тогда-то пушистик и налетел со всей своей основательностью. Расстегнул доспех (когда подметил, как это делается?), протянул ладонь к причинному месту, пробежал пальчиками вдоль члена, вытащил руку и принюхался, отпрянув ненадолго. Посидел-подумал и снова атаковал, пока растерявшийся Церра сидел неподвижно и следил за ним — не знал, что делать. Как понять, что у них принято, у этих туземцев? Бывали такие народы, кто с рождения до смерти не встречался с иным полом своей расы, у таких все устроено было на матках и чарах. С ними тяжелей всего было справиться в затяжной войне. Сколько ни бей воинов, а меньше не станет, пока не дойдешь до кладки. Вот и смотрел Церра на своего малыша, гадая, как ему быть. Оттолкнешь — ну, как на всю свою крохотную жизнь запомнит? Будут они последние дни смотреть волками друг на друга.        — Я тебе, хозяин, приятно сделаю, ты не бойся, — прошелестел над ухом умный пушистик и развеял все сомнения Церры. — У нас так принято.       Раздел, навалил на них обоих целый ворох одеял и пледов, забрался сверху и стал перебирать пальцами по всему телу, изредка касаясь ног кончиком хвоста. Церре было щекотно, непривычно и жутковато, а еще больно, потому что он знал — через несколько дней пушистику придется умереть. И болело как тогда, во время пения, то накатывало, то отпускало.        — Ты, хозяин, чего-то боишься, — заявил пушистик строго и почти сердито. — Как же я тебе приятно сделаю? Рассказывай, давай, что у тебя на уме?       Церра проглотил свою боль и высказал все, что знал сам. Про переброску войск, про лагерь, который сравняют с землей, про участь пленника. Зверек дослушал внимательно, наклонив голову на бок, и проговорил тихим печальным голосом:        — Ты меня, хозяин, не жалей. Я умру — и великая Ма-Готун проведет меня к небосводу. Ты себя жалей. Останешься один, как раньше, что будешь делать?       Сказал и прижался к Церре, обнимая руками, ногами, хвостом и даже, кажется, запахом своим. Воин закрыл глаза, жадно вдохнул этот запах и пообещал себе, что никогда-никогда его не забудет.        — Я тебе спою, — объявил пленник. — А ты, хозяин, слушай и думай.        — О чем? — хрипло спросил Церра. Слезы вместе с болью просились обратно, наружу.        — Обо мне.       И запел. Песня была совсем тихой, еле слышной. Шелестела, как осенняя листва, плескалась капелью, пробирала до озноба зимней стужей, жгла сердце, как летний зной. Церра думал о пленнике и не мог понять, как же можно от него избавиться? Заколоть? Рука не поднимается. Вывести из клетки, чтоб другие убили? Лучше самому упасть на клинок. Он лежал и плакал, слушая, как поет повзрослевший за одну ночь мальчик.        — Хочешь, хозяин, я с тобой улечу? — спросил пушистик, закончив свою песню.        — Как же ты улетишь? — рассмеялся Церра. — У народа Хенны нет крыльев.        — Народ Хенны мудр и терпелив, — пленник прищурился. — Ты меня двадцать лет держишь взаперти, хозяин, и я теперь говорю, совсем как ты.        — Думаешь обмануть кого-нибудь? Нас всех знают наперечет, — грустно усмехнулся воин. Ему было странно и непривычно слушать, как кто-то хочет пойти вслед за ним в неизвестный мир.        — Вот увидишь, хозяин, я смогу, — настаивал пушистик. — Ты только скажи — хочешь?       Спросил, обнял Церру ногами и прижался к паху горячими бедрами — Церра порывисто выдохнул, не сдержался. Звереныш где-то набрался такого, что на родине Церры рассказывали женщинам в Домах Веселья, и то не всегда. И не всем — поди, только самым дорогим.        — Что ты делаешь, глупый? — воин сел, сбросив часть одеял, и посмотрел на раскрасневшегося мальчишку. Тот продолжал обнимать его ногами, а теперь исхитрился коснуться язычком груди. Ну что тут попишешь?        — Вам со мной хорошо, хозяин, — улыбнулся пленник, — вы только мне слово скажите. Так нужно. И я улечу. Хорошо?        — Какое еще слово? — нахмурился Церра. Возбуждение накатывало с неизбежностью шторма — звереныш, должно быть, знал какие-то хитрости и теперь нагло ими пользовался к своей выгоде.        — Скажите, что хотите, чтоб я остался с вами, — пушистик снова хитро прищурился. Его цепкие пальчики изучали тело Церры, касаясь каждого миллиметра, запоминая, повторяя контуры раз за разом, так что скоро воин уже не мог держать себя в руках — запустил ладонь в лохматую шевелюру, притянул к себе и жадно поцеловал.        — Хочу, — ответил Церра, когда поцелуй закончился, а реальность вернулась. — Только какая от этого разница.        — Большая, — улыбнулся пушистик. Он словно расцвел, пошевелил хвостом, выгнул спину и легонько прикусил себе нижнюю губу, так что Церра окончательно озверел от желания. Налетел на пленника, ни о чем не думая, уложил его на лопатки в куче барахла, раздвинул ноги и, измазав ладонь в слюне, вошел одним рывком. Думал, сделает больно, научит уму-разуму, чтоб не лез больше вот так, ни с чего, а звереныш прогнулся навстречу, раздвигая ноги еще шире, вцепился тонкими ноготками в спину, прижал к себе и выдохнул на ухо:        — Какой вы большой, хозяин. И горячий.       Так пошло выдохнул, как будто сто лет учился, и у Церры окончательно помутился рассудок. Он держал пленника двумя руками, перехватывая бедра, руки, плечи — что попадалось, и двигался так, словно никогда в жизни не видел женщины. Спина стала скользкой от пота — звереныш теперь гладил его волосы, аккуратно перебирая пряди. Стонал, тихо-тихо, кусал губы, чтоб не закричать — помнил, что они в этом лагере оба пленники тишины.       Церра думал, что все кончится быстро, но коварный мальчишка раз за разом придумывал что-то, лишь бы оттянуть конец. Они кувыркались так долго, что воин устал, усадил звереныша сверху и смотрел в свете единственной свечки, как двигается молодое гибкое тело, как на красивом лице отражается удовольствие. Смотрел и не мог поверить.       Потом они лежали в обнимку, накрывшись всеми пледами, до которых дотянулся Церра — снаружи бушевала зима. Пушистик шумно сопел, восстанавливая дыхание, а воин гладил его по спине, мечтая, чтобы завтра не наступало.        — Убей для меня, хозяин, — попросил пленник. — Одного из своих. Убей. Я на его место встану.        — Да как ты встанешь, глупый, ты с хвостом, со своими ушами нелепыми! — Церра готов был кричать от своего бессилия.        — Принеси мне его крови, хозяин, — пушистик обхватил рукой бедра Церры, закрыл глаза и затих.       Несколько дней, как в бреду, Церра ходил по лагерю, размышляя о словах пленника. Он не мог поднять оружие на своих. Вот-вот должны были объявить всеобщий сбор, а разговор с пушистиком и их единственная ночь никак не лезли из головы.       Случай решил все. Вдвоем с другим воином они полезли обходить засаду кучки партизан. Травники — сидели в болотах, засыпанных снегом, ждали, когда появится противник. Могли торчать так неделями, а потом налетали со звериной яростью, затягивая на глубину. Церра выдержал, а напарник умер, сраженный пущенной из длинного лука стрелой. Церра достал заплечной сумы фляжку, слил крови и дотащил соратника до болот. Спустя пару минут тело поглотила тьма вечно живой болотной мути. Тайники народа Хенны не замерзали даже в самый лютый мороз.       Церра дождался ночи и только тогда обходными путями добрался до своего шатра. Передал фляжку пленнику дрожащими от холода и страха пальцами, рухнул на пол и заснул. Ничего не видел — только мертвое лицо, поглощенное суровой природой негостеприимного мира.       Утром едва не рехнулся от ужаса — мертвый соратник сидел возле него и ласково гладил по волосам.        — Не бойся, хозяин, это я, — пробормотал воин. Лицо, тело — все, все было знакомо Церре.       Он уселся, посмотрел на невиданное чудо и округлил глаза от страшной догадки:        — Оборотни. Вот вы кто. Оборотни.       Пленник тихо кивнул, приставил к губам палец и сурово сдвинул брови.        — Ты, хозяин, скоро улетишь отсюда, и я с тобой. А возвращаться нам нельзя. Кэ-Тайова согласился нас отпустить, но обратно не примет. Мы станем кша-ти, изгоями. Будем бродить по небесам одни.       Церра смотрел на пленника с благоговейным ужасом. Сколько раз мог звереныш ухватить каплю его крови? Сколько боролся с искушением? Не напал, не убил во сне, не попытался обмануть, только просил подарки и пел песни.        — Не бойся, хозяин, — сказал пленник, тряхнул головой и тут же стал прежним — ушки торчали на голове, хвост подметал пол. — Я теперь каким захочу — таким и буду казаться.        — Так ты ведь не знаешь ничего, — нахмурился воин. — Как ты встанешь на его место?        — Я его крови попробовал, хозяин. Теперь я его целиком знаю. Не бойся. Только возьми меня с собой — ладно? Ты сказал, что хочешь, — он распушил хвост — делал так, когда злился — и оскалил крохотные клыки. — Или передумал?       Церра прижал к себе пушистика одним ловким движением, погладил голову, спину, схватил за шею и поцеловал. Крепко-крепко, как только умел. И на лице звереныша отразилась счастливая улыбка. Теперь уже совсем не детская.        — Пойдем, хозяин. Я тебя не подведу.       Они вышли на улицу, а Церра уже знал, что скажет. Объяснит, что соратника чуть не стащили в болото, что пришлось донести его до шатра и отогревать ночью, не то непременно околел бы. Пленник вел себя так, что Церру пронизывал панический ужас. Он все представлял себе, сколько еще из народа Хенны остались живы. Сколько бродит сейчас по этой земле? Что будет, когда войска уйдут в другой мир?        — Не бойся, хозяин, — тихо сказал пленник, когда на нем была броня с новой застежкой. Нашивки культа, ритуальный кинжал, меч. Не отличить от настоящего. — Ты теперь пахнешь, как я. Никто тебя не тронет. Я не позволю.        — Не позволишь? — улыбнулся Церра. До чего же смешно было слышать, как храбрится вчерашний малец.        — Не позволю, — серьезно кивнул оборотень. — Ты мой Кэракли, Единственный.       Церра потерял дар речи. Ничего он не ждал от этого мира, жестокого и скудного на радости жизни. Не было тут ни красот природы, ни вкусной еды. Только снега, пронизывающий ветер и бесконечные болота. Да еще народ, готовый растерзать за клочок земли. Церра думал, что обретет тут воинскую славу, а сам получил нелепого выкормыша, который теперь, по всему выходило, спас его никчемную жизнь.        — Ты помнишь, хозяин, где нашел меня? — подступив ближе, спросил с веселым прищуром оборотень. Церра помнил и кивнул — в лесном дворце, в раздавленной неповоротливым лучником колыбели. — Не забывай.       И пошел в свой шатер, будто жил там с тех пор, как расчистили лагерь. Церра смотрел ему вслед, гадая, как скоро смогут они вновь очутиться вдвоем. Настоящими, без доспехов, оружия и фальшивых лиц. И в его голове не было ни тени сомнения — рассказать, доложить обо всем. Он не стал бы говорить даже под пытками, но уже понял, что народ Хенны мудр и терпелив. Нужно и ему проявить мудрость и терпение.        — Не называй меня хозяином.        — Как скажете.       …        — Нет, все-таки называй.       Церра лег в шатре на сваленные в кучу лохмотья, задул свечу и ничуть не удивился, когда его спины коснулись горячие губы.        — У тебя будет столько имен, сколько захочешь, — пообещал Церра, перехватывая чужие пальцы. — Я обещаю.