Не возвратить

Это свершилось весной. Той черно-белой, серой весною, когда деревья торчали на небе безнадежными серыми палками, серый снег сходил, мешаясь с грязью, из-под снега вытаивало дерьмо, и в общей этой смазанной тусклой серости весенние проталины можно было отличить только по тому, как хрустел, рассыпаясь, слежавшийся замурзанный снег, или смачно чавкала под ногою грязь. Этой стылой весною царевич спросил: - Тятенька, а когда вернется Федя? Царь дернулся, стиснул посох, в первый миг вздумав: издёвка! Но Федор был слишком глуп, чтоб издеваться, он явно не мог бы этого придумать, и он определенно спрашивал это взаболь. И он заставил себя сказать: - Федя не вернется. Он умер. Он умер из-за меня. Федор спросил: - Совсем? Сын не издевался, он спрашивал серьезно и недоверчиво, хмурясь, как будто думая какую-то слишком трудную для скудного своего разума, и все же упрямую думу. - Умер, совсем – а как же бывает иначе? Федор сообщил: - Для мира. Умер из-за меня. Умер по моей вине. Если б можно было обманываться так же! Играя словами, вытаскивать, выигрывать среди них крупинки надежды. Умер по моей вине. Я убил его. - Нет, с…совсем. Умер совсем, сынок, - он выговорил, на миг запнувшись, на миг помыслив не отвергать, но все же отвергнув и эту последнюю надежду. И чуть не погладил ребенка по голове. Вовремя вспомнив, что это уже не ребенок. И все же… все же опустил свою огромную ладонь на русую сыновью макушку. Как тогда… тогда, тогда, в детстве, когда сын с плачем просил его не обижать Федю. Задолго до того, как он обидел его раз и навсегда… - А если, - упрямо проговорил сын из-под руки, - Федя умер, то должен же быть похоронен. Так где же его могилка? - Не…ведаю… - он снова выговорил трудно, и тотчас заторопился, самого себя забивая словами, - хоронил Малюта, не сказывал, где, я не спросил тогда, а нынче Малюта тоже умер, и спросить более не у кого… Федор думал, сосредоточенно прикусив губу. Почти так же как… делал когда-то … Федор. Царь Иван молча смотрел на младшего своего сына. Уже не ребенка, не мальчика, но… не парня, не юношу, не мужчину тем более, он не знал даже, как это и сказать. Кого-то, от роду почти семнадцати лет. По мыслям и разуму десятилетнего. Младшего царевича, которого по привычке он продолжал считать всё еще маленьким… хотя телом он вытянулся уже, не до высокого, не в отца, но все-таки до полного взрослого роста, и даже на лице у него пробивалось уже, хотя и слабенько, какое-то подобие пуха, рыжеватого, как у отца. И собственно, это было и все, чем он был похож; этим, да разве что еще упрямством; вообще же, ни внешностью, ни нравом, нисколько не походил он ни на Ивана, ни на Анастасию… и отчего-то все более отчетливо начинал напоминать видом покойного брата Владимира. Убитого Владимира Старицкого. Да, это была кара, теперь он это знал и давно понял, это было господней карою: слабоумный сын – за убитого брата. Чем же карать за убийство любимого? Серая весна влеклась за окном. Он склонился, приник виском к холодному окну. Холодному, дробному стеклу, серому в сером переплете, мокрому изнутри и отчего-то даже изнутри подернутому грязью. Федор, Федор, Федор…Он приказал тогда Малюте увезти тела; погрести по-христиански, но тайно, чтоб могилы не ведал никто; и прежде всего сам. Он, государь. Запретил себе говорить… сейчас он ловил себя на мысли, что по сроку малютиного отсутствия пытается вычислить место. Слишком поздно. Бесполезно и слишком поздно. Он запретил ему говорить тогда, говоря себе, что не хочет ведать могилы изменника, уже зная почти, что не посмеет оплакать могилы любимого. Убитого им… и Малютою. Он исполнил, исполнил невозмутимо, как вечно вершил его волю, идя вперед слов, как в тот день вонзил в изменника нож. Федор, Федор, Федор… А нынче не было и Малюты. Никого не было больше… никого уже не было из тех времен, не было дорогого сердцу… ни единого больше их тех, кто больше был, чем слугою, тех времен, когда рядом с ним были больше, чем слуги. Федор, Федор… твои серые глаза зажигали весну. Федор, Федор… и нет уже и Малюты, и никто не сможет уже указать, где схоронен ты в землях полночных… Нет, царь. Не гадай. Бесполезно гадать. Быть может, в Рязани... Плещеево озеро? Белый храм над водою? Не гадай. Ты не смеешь гадать. Мокрый свинец холодил висок. Серая мокрость и грязь. Серой весною, когда вытаивает из снега дерьмо и трупы. Мертвый Федор уходил от него; уходил, ускользал, и мертвым оберегая от боли. Не смог бы плакать на федоровой могиле; на месте разорвалось бы сердце. Берег и от покаяния… Где казнь Твоя, Господи? Какова станет кара за этот мой грех? За любовь – за убийство любимого? Ни одна кара не станет страшнее той, что казню я себя ежечасно. Той пустоты, что стала в душе. Серой весною он кутался в тяжкую шубу. От мокрого окна пробирал холод. Но он смотрел в то окно, где не было Федора в серой весне. И холод окна значил так мало, он тек и капал в ту хладную пустоту, что вечно зияла в его душе. Со смерти Федора. С убийства. Ее не заполнить было, не нагреть, не забить черным мехом. Мой Федор… Она не кровила уже. Она просто была. В душе. Пустота и голод. Этот мучительный, страшный голод не утолить было; все эти бесконечные случайные женщины, все те, что были без счета, чьих он не помнил почти лиц и имен, перепуганные или гордые постыдной честью, плачущие, слишком гордые чтобы плакать, запуганные до окаменения, радостные и готовые услужить, поспешно сбрасывающие одежды иль играющие в стыдливость, иль просто сочное молодое мясо, не стоящее слова и взгляда, бессчетные женщины, бабы, царицы и девки на одну ночь, столь же случайные, как и царицы, они, отдававшиеся покорно, со страстью иль с отвращением к его постаревшему, его искаженному, искореженному телу, все они, по одной или вместе, не могли утолить неизбывно сосущего голода, только забить, заглушить, обмануть на недолгий срок… ибо это был голод не плоти. Неистово алчущий насыщения, он знал, что голода этого не насытить ни одной женщине. И ни одному… быть может?.. Он не хотел проверять. Он знал и почти уверен был - и ни один мужчина. И все же не хотел проверять. Хотя знал, что возмог бы. Что, царь, не нашел бы отказа; что плоть поддалась бы на обман без труда. Но не хотел. Не хотел из-за Федора. Ибо этот единственный его мучительно-прекрасный грех, будучи повторенным, опошлился бы до обыденного распутства. Ох, Федор… Федор… без Федора он познал тот голод, что не насытить было никому в целом мире, что не избыть было вовек. Голод не плоти. Души. Он алкал, он искал замены, искал обмана, он жаждал хоть какого подобья, брал жен и таскал любовниц, он, зная, что зря, не веря и сам уже, не надеясь, лишь притушить бы, забить на день тот сосущий голод, он, как упырь, вгрызался в чужую плоть, без ненависти, без любви, с одной только сводящей с ума ненасытной алчбой, и все же не мог зажрать, чужими жизнями, ошметками чьей-то юности, не мог, не мог забросать, забить, занять пустоты. Федор, Федор… И знал, что не избыть никогда. Федор, Федор… Мой единственный, мой самый прекрасный и самый страшный мой грех.

***

- И все-таки здесь что-то не так, - упрямо насупивши светлые бровки, говорил царевич, сидя рядом с темноволосой тоненькой девушкой, что слушала внимательно, без тени иронии или взрослого снисхождения. – Не может быть так, чтоб никому было ничего не известно. Ведь не мог же Малюта совсем один управиться с похоронами, должны же быть были и гробовщики, чтоб сделать домовину, и мужики, которые несли гроб и его спускали в могилу, и мужик, который яму копал… я на похоронах был, я сам видел, сколько людей надобно! И батюшку надо, и диакона, чтобы отпеть – без того людей не хоронят! – разволновавшийся царевич сам не замечал, как крепко стискивал руку девушки, которую держал в своей, и та, успокаивая, накрыла его стиснутую руку своей, свободной, ладонью, легонько погладила. – Я вот чего думаю, - высказал наконец царевич свою заветную мысль, внимательно посмотрел на подружку – вникает ли? – Давно уже думаю. Вот чего: на самом деле тятя сильно рассердился на Федю и услал его далеко-далеко. А сам всем сказал, что Федя умер, чтобы к нему не приставали с печалованьем. А по правде Федя где-нибудь сидит в монастыре и ждет, когда тятя его простит и позовет обратно. Вот только тятя чего-то не прощает… он такой сердитый стал, - Федор вздохнул, - на всех орет! Ну ничего, я его потом еще раз спрошу, потом, когда подобреет.

***

Царь Иван, стоя у окна, смотрел, как его сын во дворе разговаривает о чем-то с темненькой хрупкой девушкой, Борисовой младшей сестрою. Отсюда он не мог слышать слов, но и без слов, по тому, как держались они за руки, как клонились друг к другу их головы, не оставалось сомнений, что это любовная пара. Вот такая… любовная пара. В коей не было ни страсти, ни радости, не чуялось молодой, расцветающей жизни – болезненная, бесполезная, искореженная, увядающая, еще не познав расцвета, почти извращенная пара… как всё этой тусклой серой весной. Он смотрел, как, не ведая, что на них смотрят, держались они за руки, и говорили о чем-то, ведомом им двоим, наклоняя друг к другу свои бедолажные головы. И думал о том, что Ирина Годунова сегодня же уберется отсюда, только не зная пока, куда – в монастырь или замуж. Он думал об этом почти без злости, напротив, с печальной, сжимающей сердце жалостью, почти приятной, как грустная песня. И, сам не замечая, как гладит зачем-то он долгими пальцами стекло, он смотрел и думал с великодушной нежностью: не стоит им мешать, пусть намилуются всласть… напоследок. И думал без раздражения, без досады, что девушка даже почти красива, и все-таки это уж слишком, что хоть он и приблизил к себе Бориса, в память покойного тестя, Малюты, и по собственному его уму, и сестра его допущена была ко двору и даже, пожалуй, нравилась государю, но все-таки царскому сыну она была неровня и не должна была позволять себе ходить с ним за ручку на глазах у всей Слободы, и что бы они, Годуновы, не думали себе по этому поводу, в жены царевичу, пусть даже и младшему, она не годилась, а так просто, тешить плоть… пожалуй, Федор по дурости не додумался бы до такого, или, вернее, не понял бы, что это разные вещи. Да и брат ее, верно и преданно служивший, к тому же и зять покойного Малюты, не стоил, все-таки, подобной обиды. Сквозь серый налет всё казалось размазанным, серым, нечетким. И серый двор, и две фигурки, с унылой нежностью склонившиеся друг ко другу. Девочка, несмело подняв руку, погладила мальчика по щеке… Впрочем, собственно, почему? Почему, думал он, глядя в мутное окно на две размывшиеся фигуры, раз Господь не сотворил их для счастья, им следует быть несчастливыми? Почему… почему бы и нет? Если так уж сложилось этой серой, бесплодной весной… и они, бесполезно, нелепо, без страсти, все же сделались парой, они… как иссохшие серые былки, все же тронуты были весной, без надежды цвести… то пусть вместе? Если уж… не обманывая себя, стоило ли искать добра от добра? Если сын будет счастлив… и жена будет как-то с ним ладить… почему бы и нет? Какая бы никакая, нелепая, почти извращенная, бесплодная, но все-таки любовная пара… какой только можно было и быть этой серой весной. Что ж, пусть, думал он, все-таки род сей проверен, им можно доверять, настолько, насколько вообще можно кому-то доверять для московского государя. Да, он подарит покойного пса этой честью, думал он. Заслужил… слишком поздно жалея о том, что не сделано было раньше - живому. Не успел, не подумал, не счел нужным… Он обречен делать был всё слишком поздно. И безнадежно опоздав, сожалеть. Что ж, думал он, путь так, он не опоздает хотя б с этим делом. Пусть будет так… и пускай будет счастлив хоть кто-то. В конце концов, думал он, она, пожалуй, красива, пусть и не слишком сочной красой, сам он отнюдь не желал бы такую на ложе… но в снохи – пожалуй. Глядишь, расцветет. Или… собственно, это даже к добру, думал он, привычно думая о престоле, если супруга младшего сына так и останется такой, совсем не налившись женской силою - тем более с таким мужем навряд ли окажется чадородной, и эта болезненная ветвь засохнет сама собой, оставив место для старшей, жизнеспособной и сильной. Это, в целом, и лучше, если у Федора не будут детей, тем паче что племени доброго от него ждать и не стоило, чтоб никакие двоюродники не могли стать соперниками сыну Ивана, когда тому за отцом и дедом придет час занять царский стол. Это даже лучше… сказал он себе, убеждая, что руководствуется благом великого Русского царства. Не расцветающей серой весной. Не памятью. Федор, Федор… Отчего-то ему не пришло в голову кликнуть слуг. Он сам принялся открывать разбухшее от воды, заклинившееся за зиму, пачкающее руки окно. И, отворив, хотя и не сразу, дернув мощным рывком, высунувшись в окно, крикнул: - Федор!