Сансара

Я помню много света, бьющего в глаза изо всех сторон. Не белого, скорее, прозрачного, проникающего под кожу, медленно разливающегося в крови света. Мне кажется, это были прожектора на стадионе. Они загорались резко, и щелчок включения отдавался в моей голове непрекращающимся эхом. Мгновение назад вокруг были лишь тьма, ветер и сдавленный рык за моей спиной. А теперь – все состоит из сплошного света. Больше нет ощущения будто я утопаю в трясине – каблуки лаковых туфель не входят в мягкую землю поля для лакросса и не застревают в ней. К ним не прилипает мокрая трава. Я чувствую лишь бесконечное тепло, стоя в этом прямоугольнике света. И ноги касаются вовсе не травы, а старого деревянного пола из белого дуба с облупившимся лаком. Если бы можно было прикоснуться к своему лицу, вероятно, я бы не ощутила ничего, кроме тонкой пленки кожи. Если бы можно было провести рукой по волосам, я почувствовала бы только соприкосновение с невесомой серебристой паучьей нитью. Если бы можно было взглянуть на свои ладони, каждая линия на них превратилась бы в черную зарубку сродни тем, что остаются на платане. Даже зубы скрежещут совсем не так, как было раньше. Раньше этот звук напоминал трение пальца о воздушный шар, теперь – шелест листьев, рассыпающихся в руках при попытке поднести к лицу и вдохнуть сладкий запах кленового леса. И во рту так сухо, что можно шершавым кончиком языка лениво провести по небу и ощутить каждую впадинку. Если бы напротив меня стояло зеркало, если бы я могла хоть что-то разглядеть в нем – это была бы ваза с гравием мелового цвета, целлофановый мешок с песком. Он не оставил мне ничего, кроме ощущения пустоты внутри пленочного кокона моего тела. Он не оставил мне ничего, кроме голосов внутри, сотрясающих тишину. Иногда они разом шепчут что-то, а иногда все вместе истошно кричат. Порой плачут так тяжело, как дрожат струны контрабаса, а порой надрывно смеются, как скрипка в неумелых руках. Голоса объединяет одно – они ни на секунду не прекращают звучать в моей голове. Если это тот самый переход, который случается с душами после смерти, то я была бы не прочь повернуть колесо Сансары назад. К тому моменту, когда это началось со мной. К тому моменту, когда он решил, что отнять мою жизнь – значит, подарить мне нечто более совершенное. Питер подарил мне кошмар, который я хочу вернуть. Только бы вернуться к нему самой… *** Его когти похожи на осиное жало, царапающее мои скулы. Вверх – к виску, вниз – до подбородка и обратно. Иногда он прижимает руку к лицу чуть сильнее, и я тогда чувствую теплые подушечки пальцев, едва касающиеся щек. Дрожь начинается в кончиках моих пальцев и мгновенно прокатывается прохладной волной до затылка. Если стиснуть зубы крепко-крепко, то почти не остается мысли о том, что это прикосновение приятно. Если убедить себя, что он чудовище, – он только им и останется. Нехотя вытягиваюсь на постели и сквозь плотно сомкнутые губы прорывается стон - двигаться еще слишком больно. Вся правая сторона тела будто оказалась под обстрелом или... была разорвана когтями животного. - Я хотел бы играть с тобой в эту идиллию весь день, - говорит он, прерывая тишину, - но скоро придет шериф, и лучше нам с тобой к этому времени уже покинуть больницу. Игнорирую ноющую боль в ребрах и набираю в легкие столько воздуха, чтобы ответить: - Я не пойду с тобой… никуда. В глаза бьет мягкий свет из окна палаты. Щурюсь, привыкая к нему, и параллельно той рукой, что под одеялом, пытаюсь нащупать пульт для вызова медсестры. Но под пальцами оказывается лишь шероховатая больничная простынь и рубашка в противный синий горошек, совершенно не подходящая по размеру. Он усмехается. Повернуть голову к Питеру стоит мне большого труда, – от движений боль так бьет по вискам, будто к ним приставили маятники – но я это делаю. - Ты искала его? – Он протягивает пульт и даже любезно вкладывает его в мою руку, гладкую и сухую от недостатка воды в организме. – Я очень хотел попросить медсестру взбить тебе подушки, но, кажется, в этой штуке сели батарейки. Или дело в проводе? – Питер качает головой. – Надо же, я столько времени провел в этой больнице, а так и не запомнил, как все работает. Пока он произносит эти слова, чувствую, как сердце пробуждается и начинает биться в ритме, свойственном марафонцу. Если Питер сейчас заберет меня, я могу больше никогда не вернуться домой. Больше никогда не увижу Джексона, Эллисон и даже этого смешного Стайлза, вечно вьющегося рядом со мной. Где он, когда мне нужна помощь? Где? Я могу даже не дожить до завтра. Потому что я все помню. - Ты укусил меня. Как какой-то зверь, ты укусил меня, разорвал мое платье, вспорол кожу и бросил умирать, - с хрипом произношу я, подавляя в себе страх от его близости. Питер удивленно приподнимает одну бровь и наклоняется к моему лицу так близко, что в нос ударяет пряный запах его парфюма. Аромат щекочет ноздри и заставляет меня смотреть только в глаза мужчины – никуда больше. А в глаза этих сосредоточена берилловая бездна, поглощающая меня целиком. - А у тебя хорошая память, Лидия. – Питер довольно улыбается. – Лучше, чем я думал, но это нам на руку. - Я не уйду с тобой, - медленно повторяю я. – Я никуда не пойду. - Я и не надеялся, что ты так легко согласишься. Питер отбрасывает одеяло, давая мне возможность осмотреть свое тело: ноги в ссадинах и синяках напоминают карту вселенной в кабинете естественных наук, на лодыжке – фиксирующая повязка. Демонстрация того, что даже при всем желании, я не могу от него убежать – вот что это. – Но я готов отнести тебя до машины. И он даже тянется к бедрам и плечам, намереваясь приподнять меня, обхватить своими чудовищными руками, только что царапавшими мое лицо, и унести отсюда. - Не смей ко мне прикасаться, - мой голос, кажется, переходит в животное рычание. Если я и покину эту палату, то только в сопровождении охраны и родителей. Но не Питера Хейла. Только не Питера Хейла. - У нас с тобой гораздо больше общего, чем ты думаешь. Я тоже не люблю быть слабым, но один из нас должен уступить. – Питер чуть склоняет голову на бок и убирает прядь у меня со лба. – Сегодня это будешь ты. Он слишком близко, слишком. В этот момент больше терять нечего. Если никто не придет проведать меня, то, может, дежурная сестра хотя бы услышит крик. Это я умею лучше всего – кричать. Закрываю глаза и делаю большой вдох, еще один – легкие до отказа наполняются кислородом, я открываю рот и… все, что вырывается из грудной клетки – свист воздуха. От злости я рефлекторно сжимаю руки в кулаки и смеряю Питера разъяренным взглядом, надеясь, по меньшей мере, испепелить его. Одна его рука давит чуть ниже грудной клетки, на диафрагму, а другая закрывает рот. - Тише, волчонок, тише, - успокаивает меня Питер, - кричать ты будешь не здесь и не сейчас. Но, обещаю, будешь. Могу поклясться, что в следующий миг услышала, как тихо запищал аппарат, дозирующий снотворный препарат. Кажется, мертвой хваткой цепляюсь за бортик постели, но с каждой секундой сжимать его все труднее. Я больше не хочу бороться за себя. Внезапно атаковавшие меня спокойствие и усталость подсказывают, что правильнее всего сейчас будет поддаться действию снотворного и уснуть. Последнее, что я чувствую, - как он проводит рукой по моим волосам. Будто он наконец доволен. - А теперь мы пойдем домой.