Слухи

Балерины обожали слухи. Казалось, они не могут прожить и дня, не подняв шум по очередному пустяку, но в том не заключалось ничего удивительного – в жизни балетных крыс не было ничего, кроме бесконечных репетиций, кратковременного триумфа на сцене и разбора полетов от мадам Жири. Все свое время они проводили в стенах Оперы, а значит и говорить могли только об Опере и о том, что, как и с кем происходило в ее стенах. Кристина редко принимала участие в этих разговорах, поскольку имена, всплывающие в них, не были ей знакомы. Балерины обсуждали то очередного покровителя Ла Сорелли, то удачу какой-нибудь их юной подруги, из кордебалета вознесшейся до сольной партии. После выступлений они собирались в гримерке и шептались, привстав на носочки и дружно склонив кудрявые головки. В такие моменты они, такие светлые, такие забавные в одинаковых пернатых пачках, столь тесно прижавшиеся друг к дружке, чтобы получше услышать новость, напоминали одну большую, всклокоченную курицу. Кристина, как мы уже заметили, не участвовала в воссоздании сплетен, но невольно становилась их слушателем, поскольку собрания балетных крыс неизменно проходили под руководством Мег Жири – пожалуй, самой энергичной и болтливой среди них. И если Кристину совсем не занимало перемывание косточек другим членам труппы, то новые байки о Призраке Оперы она подслушивала, сама того не замечая, с неугасающим вниманием. Что только не говорили о таинственном привидении! Сначала придумывали, что он часто прохаживается по главному фойе после спектакля, и до смерти пугает зрителей. Потом – что он без приглашения появляется на торжественных празднествах. А уж после того, как Джозеф Буке повстречал его одним вечером, буйная фантазия балерин не поддавалась никакому контролю. Они постоянно выдумывали, что встречали Призрака в коридорах, и что он галантно кланялся им, предвещая беду самым что ни на есть джентльменским образом. В том, что встреча с Призраком означает несчастья, никто не сомневался. Нынче заговорили иное. Что Призрак нелюдим, что людям он вовсе не показывается, но любит ночами слоняться по жилой пристройке и глядеть на спящих девушек, раздумывая, кто из них больше подойдет на роль его невесты. Мег Жири с особенным трепетом признавалась, что однажды проснулась – и обнаружила над собой его ужасное лицо. Бедняжка ничего толком не запомнила, поскольку ее разум, находящийся между сном и явью, не сумел охватить весь кошмар происходящего, но ее память живо зацепилась за мгновение, когда Призрак выдернул ее из сна прикосновением своей руки – то была хватка, от которой кровь в жилах младшей Жири заледенела, а из легких вышел весь воздух. Рука, как она сейчас помнила, принадлежала мертвецу, и была невероятно холодной и мерзкой. Балерина повторяла, что сосредоточься она на полученных ощущениях, из ее горла непременно исторгся бы крик, перебудивший бы всю Оперу. Но она отважно сдержалась, и когда рука отпустила ее, ничком повалилась обратно в кровать, накрылась одеялом и дрожала до самого утра. – Вот почему, – завершила Мег свой рассказ, – Я в тот день клевала носом на репетиции. Другие танцовщицы восприняли историю с огромным воодушевлением. Они ахали и охали, спорили, делились комментариями. Одна уверяла, что уж несколько ночей жутко зябнет – наверняка Призрак и к ней приходит! Другая клялась, что видела его у своего изголовья на прошлой неделе, и что он в точности такой, каким Мег его описывает. Кристина слушала все это, чуть нахмурившись, и задержав взор на зеркале, из которого на нее взирало ее отражение – девушка, чье открытое, чуть еще детское лицо просто не умело прятать эмоции. На нем сразу выявлялось раздражение от услышанного, когда тоненькая складка пролегала меж бровей, а рот сжимался. Когда балерины решили, наконец, что наслушались достаточно историй до завтра, и разбежались по своим комнаткам, Кристина повернулась к Мег. Та разбивала новые пуанты и как ни в чем не бывало мычала под нос какую-то мелодию. – Мег, – произнесла девушка с укором, – когда ты перестанешь рассказывать все эти небылицы? – Ты о чем? – Та подняла головку лишь на миг, пожала плечами и вернулась к делу. – Ах, Кристина, милая, ну это ведь весело. Все лучше, чем очередной слушок о том, с кем после спектакля уединяется граф де Шаньи. – Тебе бы писать рассказы, – ответила Кристина. – Те самые, что печатают в еженедельных изданиях. Руки мертвеца? По-моему, все вы окончательно заврались. Если он призрак и появляется всюду, словно через стены проходит, значит, он не мог к тебе прикоснуться, Мег. – Через стены. А что, хорошая идея, – пробурчала балерина, откладывая пуанты в сторону. Подняв взгляд, она легко рассмеялась над укоризненным выражением лица подруги. – Да брось ты, Кристина. Хорошо, в следующий раз скажу, что его рука прошла сквозь меня. Девушка недовольно вздохнула и покачала головой. Наконец, она решила, что нет больше смысла спорить, и, забравшись в кровать, уже готовилась погасить ночник, когда Мег снова заговорила: – И чем тебе так не угодило это привидение? Сначала ты с удовольствием про него слушала, я же помню. А теперь всем видом показываешь, какими глупыми считаешь мои россказни. Что случилось, Кристина? – Мег, было натянувшая одеяло до подбородка, вдруг откинула его и села, выпучив на Кристину свои огромные карие глаза. – Или ты на самом деле встретила его? Можешь рассказать мне, я все сохраню в секрете… – Нет, Мег, – ответила Кристина чуть быстрее, чем следовало бы, – я никогда не видела Призрака Оперы. * * * От его рук не исходил могильный холод. Они не были ледяными, иссохшими или, напротив, влажными, не вызывали отвращения, о котором столько говорила Мег Жири и которое так боялась испытать Кристина, впервые коснувшись его. В то же время она чувствовала необходимость сжать его ладонь и увериться, наконец, что Ангел Музыки – не пустая шутка воображения, что он реален, и неважно, исходит от его кожи тепло или прохлада. Шагнув в странное зазеркалье, она все думала – а не обратится ли эта ладонь в кость скелета, как бывает в страшных сказках? Сердце Кристины, еще не выросшей из детских страшилок и такой же впечатлительной, как все ее ровесницы, нервно билось в груди… Но рука, покровительствовавшая ей, оставалась теплой, уверенной, зовущей, вместе с тем нежной, но не терпящей сомнений, и девушка шла, подкрепленная этим необъяснимым чувством безопасности, полная невинного доверия и жажды познания. А еще эти глаза. Невероятно печальные, полные затаенной боли, словно путешествие их вело на кладбище надежд, в самое его сердце. Вспыхивая в каплях света, рассеянных по подземным тоннелям, они казались Кристине то зелеными, то серыми, то прозрачно-голубыми, но всегда – похожими на омут, погрузиться в который страшно. Как бы она ни пыталась описать, что в этом взоре – не получалось. Глаза, и лишенные всякого выражения, и наделенные им сверх меры, и глубокий голос, достигающий ее души и дергающий за нее, точно за нить, только заставляли девушку идти вперед, не задавая никаких вопросов, не издавая ни звука. Она оказалась безнадежна влюблена в него, едва он отпустил ее ладонь и отступил во мрак. Всего в несколько мгновений – а такого с Кристиной никогда прежде не бывало – она почувствовала себя такой одинокой и беспомощной, какой не ощущала себя даже после смерти отца. И ничего не оставалось, кроме как шагнуть во мрак вслед за ним, и признаться в своей одержимости. Где были сейчас ее мысли о друге детства, единственной ее и самой чистой, непорочной любви? Стерты, затуманены мужчиной, приводящим ее в священный трепет. В том, что перед Кристиной не бестелесный дух и не Ангел, у нее не оставалось сомнений. Она должна была испытать тревогу. Должна была почувствовать страх и злость, ведь он обманул ее, использовал последнее обещание Густава Даэ в своих целях, неизвестных ей, а оттого еще более отталкивающих… Но она даже не допускала мысли об отторжении. Остановившись в полной темноте, она молчала, пытаясь уловить во мраке его движения, но только холодный воздух скользил по ее коже. Горячей. Почему она вся пылала? Кристина прикоснулась к своей щеке, словно очнувшись от странного наваждения. Наступило мгновение, когда ее юный, опьяненный происходящим разум все же сказал ей бежать. Но прежде, чем Кристина обернулась, теплое дыхание коснулось ее шеи, а руки, как змеи, обвились вокруг ее талии – нарочито медленно, будто не желая вспугнуть настороженного зверька. Кристина застонала, даже не осознавая этого, пока звук собственного голоса не долетел до нее эхом и не распахнул ее сонно, мечтательно сомкнутые веки. По всему ее телу пролетел озноб. К ней никто так не прикасался, она о том даже и не помышляла, представляя мужскую ласку единственно в нежности поцелуев. Поцелуй. Вот чего она хотела сейчас, вот то единственное слово, что крутилось у нее в голове и заставляло ее трепетать. Но мужчина за ее спиной не двигался, словно обратился в камень, и она ощущала только его дыхание – чуть участившееся, как и ее, и похожее на прикосновение мягкого пера. Кристине казалось, что там, где заканчивалось его дыхание, начиналось ее, и она плыла в необъяснимом блаженстве духовного единства, хоть и не познала еще единства плоти. Вот он склонил голову чуть ниже – она почувствовала это сразу же – и ледяная, замороженная половина его лица, эта вечно страдающая маска трагедии, скрывающая его лик, прижалась к ее разгоряченной шее. Это вызвало новый стон. Кристина покачнулась – она готова была потерять равновесие, а Призрак готов был в любое мгновение подхватить. Он осторожно протянул руку и, поймав ее за подбородок, повернул к себе. Кристина подняла глаза на его лицо, такое сосредоточенное, но потемневшее от желания, пугающего и прекрасного. Длинные, бережные пальцы скользнули по ее губам, и Кристина прильнула к ним, целуя один за другим. Почти непорочно. Непорочно для нее, и абсолютно мучительно – для него. Призрак Оперы, о котором ходило столько легенд, с трудом мог заставить себя прикоснуться к девушке, о которой мечтал во сне и наяву. Он едва сохранял контроль над собой, видя, что она готова отдаться. Так же легко, как пришла сюда. Так же легко… – Я ждал так долго, – пробормотал он. Пусть скажет, что тоже хочет его. Ему не понадобится больше ни единого слова. – Я должен сделать тебя своей… Она в ответ задрожала. Если бы она ни была так юна, то не побоялась бы немедленно прижаться к его губам, к его горящему от напряжения телу. Но Кристина грезила невинностью, и ее поцелуй – она прижалась нежными губами к самому уголку его рта – был похож на игру, весь смысл которой сводился к тому, чтобы доставить взрослому мужчине, впервые испытывающему удовольствие держать в объятиях женщину, какие-то невероятные страдания. Он пытался уменьшить боль нетерпения, потираясь мучительно напряженной плотью о ее не сильно сомкнутые ноги. Это доставляло обоим запредельное счастье – она получала поцелуи, а он – исступление от близости Кристины. Медленные и недостаточно резкие соприкосновения их тел заставили Призрака застонать, но этот звук был полностью съеден поцелуем. Он не давал волю душераздирающему желанию развернуть ее, поднять скользкий, словно мыльный шелк ее сорочки и прижаться налитой плотью к горячему, к самому сокровенному… Призрак страдал от тесноты одежды, от ее поцелуев, от всего, что было связано с его Кристиной! Его вожделение должно было смутить девушку, когда она, осмелев, обвила руками его шею, но она не подала вида. Он увеличил трение о ее зыбкое, вечно ускользающее тело, и Кристина чуть тревожно, но довольно всхлипнула. Этого было достаточно, чтобы безумие взорвалось в его голове. Вот когда он понял, что Кристина тоже жаждала его, и желание это было сильнее страха, раз она теперь целовала его по-настоящему, взывая к ответным ласкам. Он не смог остановить свои руки, приподнимающие подол сорочки в поисках пульсирующего жара ее тела. Она была такой шелковистой и влажной – и ее голос так истомлено пел куда-то в его плечо – что мужчина не сумел остановить начатое. Он усадил ее на что-то – в темноте Кристина абсолютно не понимала, где они находились и что представляла из себя комната, но ее голые ноги ощутили роскошный бархат – и задержался над нею, расставив руки по обе стороны ее лица. На лице Призрака застыла мечтательность, передавшаяся, кажется, даже маске, почти облаченной в тень. По крайней мере, теперь она не казалась Кристине такой пугающей. Она осторожно погладила его щеку – кожа была не такой мягкой, как она представляла, и больше говорила о его возрасте, чем руки или пылающий, как у молодого бунтаря, взор. А в следующий миг он поцеловал ее, и так же резко вторгся в ее невинное тело, не позволив Кристине испугаться, но все же вырвав из ее уст вскрик боли. Влажный жар смешал все его чувства, и он двигался в ней, несмотря на протест, больше похожий на плач потревоженного котенка. Теперь все грезы перешли к нему, а она дрожала, принимая поцелуи и плача, потому что это было ровно то, чего Кристина хотела – но она оказалась к этому не готова. Он был слишком велик для нее, его алчные движения слишком размашисты, каждый толчок приносил ей боль и губил ту разнеженность, что подарили все предыдущие ласки. Поняв это, Призрак наконец замедлился. Не только потому, что Кристина умоляла об этом, но и потому, что пик оказался слишком близок. Он хотел продлить удовольствие. Он был уверен, что Кристина сочтет его чудовищем и никогда, никогда больше не позволит прикоснуться к ней, ни под видом Ангела Музыки, ни под видом ласкового любовника. Поэтому он брал все, что мог, с отчаянием одинокого человека, навеки остающегося в темноте подземелий. Она сжала ладонью ткань пиджака на его плече, и Призрак впервые встретил ее взгляд, полный задумчивой покорности перед его волей. Это было заложено самой природой, он знал, что женщина слабо противостоит мужчине, но во взгляде Кристины крылось что-то иное, нарастающее с каждым разом, когда он вбивался в нее, желая оказаться глубже, дальше в ее тонком теле. Едва он затронул внутри нее то место, где боль сливается с наслаждением, Кристина откинула голову и ахнула, еще еле слышно. Она еще не понимала, что происходит, но впитывала каждый отголосок сладкой неги, помогающей превозмочь жаркое варево боли. Когда же, наконец, чаша удовольствия переполнилась, Призрак вжался в нее с такой силой, что Кристина сдавленно застонала и ослабела вместе с ним. Они лежали в полнейшей темноте и дышали, как одно целое, не в силах унять отчаянное сердцебиение, зовущее к очередному единению. Но мужчина поднялся – идеальная прямота его спины действовала на Кристину гипнотически, это она запомнила лучше всего – и тяжело побрел куда-то вглубь комнаты, точно во всем его теле не оставалось сил. Кристина ужасно хотела сказать: «Останься», но губы предали ее, и она быстро погрузилась в сон, где видела себя маленькой, и море, и красный шарф, но где-то вдалеке раздавалась музыка, похожая на шторм.