Попробуем дышать в один и тот же миг И быть продолжением и отражением друг для друга Над бездной разлук Fleur "Два облака"
«Люблю грозу в начале маааяяя…» - нараспев вытягивает Савка, запрокинув голову на сидение, и болтает рукой в открытом окне, ловит пальцами потоки ветра. Конец мая издевательски жаркий. Кажется, дождь вообще забыл про этот город. С апреля, примерно. От первоначальной радости теплу не осталось ничего, кроме привычки смотреть на небо в поисках облаков, которых уже давно никто не встречал. Тень от зданий и деревьев бесполезна, потому что даже в тени жарко. Везде жарко. Жарко дома. Жарко в подъездах, где окна преломляют солнечные лучи, выжигающие черные точки на деревянных подоконниках. Жарко на улицах. В общественном транспорте вообще ад. Жарко на работах, на учебах. В Савкиной школе так жарко, что он прогуливает уже третий день под моим прикрытием. Нагло врет на два фронта: в школе, в смысле, ну и дома. А сам хватает рюкзак, пихает в него, оказавшись в подъезде, школьную рубашку, оставшись в одной белой майке. Знает, зараза такая, что не заметит никто: окна-то их квартиры в соседний двор смотрят, и соседи не стуканут, потому что соседям плевать, они либо на работе уже, либо еще спят. И вот летит Савка за угол дома, затем, оказавшись в соседнем дворе, ползет впритирку к стенке, чтоб уж наверняка не спалили, преодолевает опасную зону и вылетает на улицу. А там уже – воля вольная, которая мчит Савку со страшной силой прямо в мой двор, что расположен как раз через эту улицу, прямиком в мой гараж, где его жду я. Сегодня у нас по плану третий и последний урок вождения. Жарко в машине. Если не ехать на большой скорости, открыв все окна, то внутри «Жигули» превращаются в газовую печь. Старую раздолбанную печь, купленную за символические деньги у трясущегося дедульки и доживающую свой век (пожалуй, это слово не является преувеличением), катая нас с Савкой вечерами по пригородным трассам. Весь предыдущий месяц он торчал у меня в гараже. Прибегал из этой своей школы домой, где никто, как правило, его не ждал, что-то там ел, а чаще всего – не ел вовсе, просто скидывал ненавистную рубашку, швырял куда придется брюки и откапывал из завалов в шкафу спортивные штаны и очередную белую майку. Затем хлопал оглушительно железной подъездной дверью и несся ко мне, в гараж. И все: квартира оставалась пустовать до позднего вечера, уроки не делались, мамины поручения забывались сразу же, как только Савкины ноги в потрепанных кроссовках переступали порог, а Савкины руки защелкивали дверной замок. Свобода влекла его ко мне во двор. Свобода управляла им, больше никто. Он сам решал, что делать, а чего не делать. Это было очень просто. Учиться менять колесо и разбирать мотор – это можно и нужно делать, писать упражнения и учить стихи – этого делать совсем не нужно. Тем более не нужно передавать маме сначала устные, а потом и письменные пожелания от средневозрастных теток-учительниц поправить отношение к учебе, разными пастами вкатанные в дневник, который после такого надругательства скоропостижно пропал. А Савка лишь скорбно сводил тонкие темные бровки и говорил классному руководителю, что мама безумно занята на работе, ну прямо сутками не вылазит оттуда, и ведь ни разу не дрогнул, стервец, возможно оттого, что это являлось наполовину правдой. Маме действительно было не до сына. Поэтому ситуация тянулась и тянулась, время шло и шло, Савка врал и врал… Всю эту тягомотину пришлось разруливать мне. На правах старшего.***
Впервые я увидел Савку в его дворе, у его же подъезда, в начале апреля. Был дождь. Конкретный такой. И холодно вдобавок. Я шел домой, вымок как черт, мерз дико и все вспоминал свою убитую в недавней аварии бэху. Курить хотелось страшно, но правая рука была в гипсе, и доставать сигареты левой из внутреннего кармана, который тоже слева (спасибо сестре, упрятала, чтобы не промокли), я решил даже не пытаться. А он сидел, скорчившись на лавочке. Я уже было прошел мимо, но остановился, увидев его, да так резко, что сам себе удивился. А ему – еще больше. «Что ж это такое?» - стрельнуло в голове. Хлещет как из трех ведер, холодина собачья, вот-вот снег с градом пойдет, а тут какой-то ходячий сиротский приют на лавке сидит. И ведь не двигается даже, только весь трясется. Поворачиваюсь и иду к этому чертовому подъезду, тоскливо матеря сам себя за проявленную не вовремя жалостливость. - Пацан… - начинаю я. Он поднимает мокрую голову. Тринадцать, самое большое - четырнадцать лет. Скуластое худенькое лицо. Отчаянные глаза, большие, серые, в темных ресницах, и тонкие брови. Прямой аккуратный нос и упрямый рот, на подбородке ямочка. «Характерная внешность», - говорит во мне любитель театрального искусства. - Пацан, – говорю я вслух, одновременно отслеживая с непонятным и пугающим удовлетворением, как капли с тяжелых, потемневших от влаги прядей стекают, ползут вниз по его тонкой шее, за ворот джинсовой куртки, - иди домой. - Нет. - Иди давай. Смотри, пальцы уже не гнутся. - Нет. – и все тут, дядя. С места не сдвинусь, хоть вместе с лавкой меня тащи – вот как это его «нет» переводилось. Начинаю проникаться уважением: он же еще немного, чуть-чуть совсем, и свалится с этой долбаной скамейки носом в лужу, однако говорит свое «нет». «Упертый сучонок», - думаю я довольно. Наблюдаю за ним едва ли минуту, а он уже понятен мне почти как родной. И очень интересен. Поэтому я меняю тактику. - Курить будешь? – сажусь рядом. Разумеется, теперь у меня будет мокрая насквозь задница, ну да и ладно. Гораздо больше меня занимает его реакция. Он поворачивает голову в мою сторону и клацает зубами, выдавливая «ндндаа». Отлично. - Тогда расстегни мою куртку и залезь во внутренний карман. Там сигареты. Я сам не могу достать, у меня рука правая в гипсе, видишь? И прикуришь мне заодно… Надо было видеть его лицо. Ни один мускул не дрогнул. Протянул свои заледеневшие пальцы, долго терзал ими молнию, наконец, справился и нырнул тонкой ручкой мне за пазуху, хотел быстрее добраться до кармана. А я мгновенно поймал его холодную лапку в капкан, прижав той самой левой рукой к своему боку, и дернул его к себе. Он завалился на меня, – легкий, веса нет вообще, - свободной рукой уткнувшись мне в колено. Попытался освободиться. - Успокойся. Не делай себе больно. – Говорю спокойно, глядя в его серые испуганные глаза. - Твоя рука пока побудет у меня – так она быстрее согреется. Я выпущу тебя через минуту. И ты достанешь сигареты. Я тебе обещаю. Ты понял? - Да – прерывисто. - Хорошо. Теперь засунь вторую руку мне в другой рукав. Он пустой, я в гипсе, помнишь? Дышит мне в шею. Сомневается: - Я че, обниматься с тобой должен? - Ты, бл*ть, греться должен, - шепчу ему в ухо, не выдерживаю. Он вздыхает, но слушается. Просидели в обнимку минут пять. Спасибо дерьмовой погоде, что никого рядом не было. Объяснений с посторонними я не люблю, они у меня всегда коротки, а с гипсом решать вопросы было бы несподручно. К тому же моего собрата по лавке никто не спугнул, и я был этому рад. Я согрелся об его ручонки и стал потихоньку дремать, и тут почувствовал, что он вылазит из моей куртки. Оказалось, это он достает сигареты. Наблюдаю, как он порозовевшими пальцами – ногти-то все пообкусаны - вынимает сигарету, засовывает в рот. Ха, про зажигалку забыл. Смотрит на меня, видит, что я смотрю, глазами просит: дай. - Наклонись, - щелкаю, выбивая огонек. - Тяни. Тянет в себя дым. Давится, роняет пачку с колен в лужу. - Молодец, – отбираю у него тлеющую сигарету, затягиваюсь, щурясь. – Как тебя зовут? - Сава, - пялится исподлобья своими глазищами. – Савелий. - Сава. – повторяю я. Помолчали. – Что с тобой случилось, Савка? – вылетает как-то само, хотя я уже и заклялся об этом спрашивать. Не смотрю на него, слышу только, как он завозился рядом на лавке. Минута проходит, наверное, или две, последняя сигарета выкурилась, я снова начинаю мерзнуть и думаю о том, что с меня уже хватит альтруизма на сегодня, и что я ненавижу про себя этого упрямца. Я не понял даже, когда он заговорил, такой у него был тихий голос. - …отец сказал маме, что у него вторая семья. И там дети, двое, кажется. Маленькие. Отец сказал, что его все за*бало, мы за*бали, я, мама, особенно мама. Мы ему больше не нужны, он так говорил. Мама ударила его. А он ударил ее. И тогда я стал его бить. А он меня закрыл на кухне. Я все ногти сломал, пока замок открывал. Когда открыл – его уже не было. Только мама на полу сидела в прихожей. Плакала. Я обнять хотел, а она меня оттолкнула. Даже не наорала, просто сказала: «Сиди дома». И ушла. До сих пор ее нет. Звонил – не берет. Бабушке боюсь звонить, она в деревне живет, далеко, еще ей плохо станет… Он замолкает. Я осознаю, что у меня весь его рассказ звенело в ушах, а тут вдруг звон оборвался, и стало тихо, как на кладбище. Щеки только горят, и сердце стучит, будто марафон пробежал. - А я эту дверь все скреб и скреб… в кухне… Думал, они убьют друг друга. Чуть не свихнулся… - слышу, как он сглатывает. «Терпи, не надо, стойкий мальчик, тебе и так на сегодня слишком…» - молюсь я про себя, а сам уже сажусь перед ним на корточки и обхватываю рукой за затылок, пригибаю к себе с силой. Он сползает с лавки мне под ноги, цепляясь за мою куртку, перебирает судорожно пальцами, утыкается лицом мне в шею, и рвется у него изнутри какой-то придушенный, жуткий вой… Не плач, не рыдания. Вой. Смертельно раненный волчонок. - Я разыщу твою маму, - шепчу я ему, притиснув его к себе крепко. Глажу его гриву, шею, разминаю сведенные судорогой лопатки, чувствую под ладонями, как бешено стучит его сердце. Проходит какой-то кусок времени, и мы поднимаемся из лужи. Садимся обратно. - Сигареты жалко, - еле слышно выдает он. Смотрит на меня. Отчаянный взгляд. Заблудился. Потерялся. И ведь может статься, что не найдется. - Сава. Слушай меня. – волнуюсь, оттого говорю медленно, через точку. – Мы будем сидеть до талого и ждать твою маму. Но только там, у вас в квартире, понял? А то мы сдохнем на этой лавке… - Я… - он рад слышать это, рад до безумия. Подожди, Савка, это еще не все. - Еще… Мы дождемся твою маму. Потом я уйду домой. Я оставлю тебе мой адрес и номер. Если захочешь меня увидеть – приходи. Когда тебе захочется, бери и приходи. Если меня не будет дома, то значит, я в гараже. Он в моем дворе, я объясню… Это близко. Маму мы дождались. Только я ушел раньше, чем она зашла в дом. Савка пришел назавтра, я как раз пригнал «Жигули» в гараж. Надо ли добавлять, что они были куплены для Савки? Так у него появилась цель. Первая в жизни взрослая цель – научиться водить. А отвечать за эту цель и стремление к ней пришлось мне. Каждый наш совместный гаражный день проходил отлично от предыдущего. Ему приходилось дохрена всего объяснять, а еще эта его природная любознательность… Вопросы конкретные, продуманные, всегда к месту. Я не особо удивился, узнав, что у него пятерки по всем точным предметам, и удивился, когда он рассказал, что вообще был долгое время почти отличником. Впрочем, меня это не особо беспокоило, в смысле, что «был», потому что школьные отметки – еще не гарант успеха в жизни. Все, что необходимо, я уже разглядел в нем. Савка – умный. Сообразительный, находчивый. Талантливый во многом. И сильный. Стойкий. Со стальным стержнем. Забавный и трогательный Савка, постоянно одетый в свои бесконечные белые майки, которые на нем всегда болтались. Он, впервые придя в гараж, вздумал лезть под капот прямо так, в майке. И ведь залез бы… Сколько времени я уговаривал его раздеться? Полчаса точно. Потом просто скрутил его, стянул эту чертову майку, терпя хриплые вопли и ощутимые удары худых локтей, за ней пошли в утиль брюки – и вот Савелий стоит передо мной в трусах, от ярости сорвав голос. Вскоре я купил ему джинсовый комбинезон – он сам выбрал, чудом согласившись принять подарок. Все бы ничего, да только Сава заврался безбожно в школе. Я стоял перед его классным руководителем и слушал про все его подвиги. Мне было стыдно за него? Нет. Я был зол на себя за то, что дал Саве слишком много свободы. Я контролировал все сферы его жизни, так как они были связаны со мной. Кроме школы. Он же умный, начитанный, у него превосходная память, говорил я себе, значит, все нормально, выучится. И все-таки мать есть, уж учебу-то она отслеживает. Тут я сильно ошибся. Потому что Сава знал, как оградить маму от столь ненужных забот. - … может быть «неудовлетворительно» по пяти предметам… не посещает… мать трубку не берет… скоро уже до работы дозвонимся… - и никак не замолчит, стерва. Хотя ее тоже понять можно, он же всем тут в уши поет еще с апреля… А мать трубку не берет, потому что телефон разбила, а с ним и испортила сим-карту. Новый завела, а номер в школу сообщить забыла. - Спасибо вам, - гляжу проникновенно в холодные учительские очи. – Он все исправит. В кратчайшие сроки. И нежданно встречаю улыбку вкупе с фразой: - Вот теперь я немного спокойна. Он ведь в этой школе первый год, адаптация, новый коллектив, друзей нет... Я контактировала только с матерью его, давно уже, думала, все в порядке, а у нее, оказывается, такое вот в семье происходит. Вы прямо спасете Савелия, если возьметесь за него. Нет, ну надо же, крестный, такой молодой, и такой ответственный… М… Сколько вам, вы сказали? Пора сваливать. Что я и делаю, вежливо попрощавшись. Когда я пришел в гараж, Савка уже был там. Он почуял грозу, едва завидев меня. Как я научился в считанные минуты понимать его эмоции, так и он прекрасно освоил умение улавливать мои чувства. Вскочил, весь перемазанный, запнулся об какое-то ведро, нелепо взмахнул руками. Пока я шел в гараж, придумывал, что скажу ему. Когда я пришел и увидел его, то забыл все приготовленные слова. Просто забыл. Потому что тут был он. В масле, мазуте и еще черт знает в чем, грязный, с растрепанными волнистыми волосами. Был тут, рядом, смотрел на меня, сероглазый лжец. Близкий. Юный, слишком. Красивый. «Желанный» - прокатилась внутри пожаром вырвавшаяся из оков сознания мысль, озвученная внутри голосом Савы. - Сава. – что с голосом? – Сава, ты в курсе, что я теперь твой крестный отец? Спустя полчаса мы сошлись на том, что он исправляет все косяки в течение двух недель, а я взамен отпрашиваю его на три дня из школы и учу водить. Он ушел вдохновленный, а я остался в смятении. «Нельзя, нельзя, не смей, - твердил я себе ночью, выгоняя из головы свежие воспоминания о ладном Савкином теле, вымазанном мазутом, о его пушистых темных волосах, которые приятно собирать в горсть на затылке, о нежной бархатной коже. - Даже не думай. Вспомни, тебе двадцать три. Ему – четырнадцать, будет, только будет, пятнадцать… Мало… Как же мало…» Я так и не уснул той ночью, да и многими следующими – тоже.***
И вот он, третий день наших уроков вождения. Мы едем по трассе. Савка свое уже отрулил, показал класс и теперь сидит в приятной усталости на пассажирском сидении. Руки его изящно порхают: одна ловит ветер в открытом окне, рисуя неясные символы в воздухе, другая то взлетает к потрескавшимся от жары губам и трогает их, то гладит кончиками пальцев нежную загорелую кожу на шее… Жарко. Очень. - Смотри, Алёееоош, - его рука опять поглаживает губы, и он поворачивает мохнатую голову ко мне. Рот приоткрыт – он словно слегка учащенно дышит, и я вижу, как влажно поблескивают белые ровные зубы… - Смотри, тучи появились!.. Воон, видишь? Близко, да? Гроза будет, как думаешь?.. Алёеоош? Очень жарко. Пусть и вправду гроза. Да побыстрее. Перестал звать. Почуял, что не надо. Только не понял, почему. Обиделся. Смотрит в окно, накручивая прядь волос на палец. Почему мать не заставит его постричься, думаю я в каком-то болезненном раздражении. Он же всегда такой лохматый, сколько я помню… Сколько я помню, это сводит меня с ума. Пятнадцать минут молчания – кто кого - быстро улетают вдаль вместе с дорогой. Тянутся, тянутся выгоревшие поля, мелькают редкие речки и ручьи, отражая небо, усыпанное долгожданными кучевыми облаками. Скоро начнется лес, настоящий, дикий, а за ним будет деревня, а за ней – еще одна, и еще… Я не знаю, зачем мы туда едем, но я не могу перестать ехать, как будто мне кто-то шепчет: «Да, да, тебе так надо… ты все делаешь верно…». Я так же наверное знаю, что мне нельзя заговаривать первым с Савкой, что он сделает это сам, по своей воле, и так будет правильно. Еще Бог знает сколько минут проходит в тишине. Небо темнеет. Как-то резко взвихряется лес под порывом шквального ветра, кидаясь листьями в стекла наших «Жигулей», Савка чуть не отрывает ручку, торопясь закрыть окно, и съеживается на сидении. Первая молния гигантской сверкающей вилкой втыкается в небо. Сава начинает считать вслух: - Раз, два, три, четыре… «Пять!..» тонет в отчаянном грохоте первого майского грома. Это громовое «пять» вместе с очередной вспышкой молнии стало для меня знаком свыше, решением всех вопросов. У Савки огромные глаза, и в них – блики молнии. Я бью по тормозам, чуть не съезжая с обочины в какую-то канаву. У меня трясутся руки. Доля секунды – вспышка – и мы исчезаем во тьме. Я хватаю Саву, рывком поднимаю его с сидения, и буквально бросаю назад, ухитрившись ни обо что его не ударить. Секунда, и я уже с ним рядом, опять подхватываю его под руки и поясницу, усаживаю к себе на колени. Оглядываю его так, словно был слеп всю жизнь, а сейчас вдруг прозрел. Он в белой майке. Я рву на части эту чертову белую майку. Сбрасываю ее с него. Глажу его шею на пробу одной рукой, кончиками пальцев, нежно-нежно, трогаю золотистую гладкую кожу, и он выдыхает, запрокидывает голову. Глажу плечи, сильно, уже сильно, сжимаю кожу до боли, и он обхватывает меня тоже, за плечи, лезет под футболку, гладит длинными пальцами, царапается даже и загнанно дышит, Вот ты, Сава, вот ты какой... Второй рукой собираю его густые пряди на затылке, да, в горсть, как мечтал, зарываюсь в них пальцами и тяну, тяну его к своему лицу, к своим губам. Смотрю в глаза – зрачки чернющие, огромные. Целую в подбородок, мягко, влажно. Стон… Первый. Нежный-нежный, измученный… - Что? – шепчу, Господи, и как я вообще могу говорить? – Что, Сааавушкааа?... Он трогает, трогает беспрерывно мою кожу под тканью футболки, трется об меня в беспамятстве, и нет, мое золото, это зря, я же так совсем перестану здесь хоть что-то контролировать… Перехватываю его руки, вижу испуг в лице и спешно отвечаю, захлебываясь словами, ловя его сорванное дыхание: - Сава, радость моя, дай мне себя сейчас, пожалуйста, - беру за подбородок, прикасаюсь губами к его губам и шепчу прямо в них. – Я так хочу тебя, моя радость, но… Целую, глажу языком ранки на нижней губе, трогаю кончиком языка верхнюю… И он отчаянно-сладко стонет, и я просто вталкиваю язык, сминаю его язык своим, глажу его и думаю, что уже готов кончить. Попутно обхватываю его задницу, крепкую, маленькую, и глажу ее, сжимаю в ладонях... отрываюсь от губ, ловлю его темный взгляд, вдыхаю травяной запах волос и шепчу ему вновь: - … я больше всего на свете хочу тебя… но не так, не здесь. Все у нас будет, если захочешь…и будет лучше, чем здесь… в сто раз лучше будет… Я хочу быть с тобой всегда…давно хочу… Только нужно чуть-чуть подождать, понял? Он утыкается мне в шею, пытается вздохнуть… худые ребра под моими руками судорожно вздымаются… Молчит. Мне становится страшно. Но он целует меня, прикусив кожу до синяка и шепчет: - Понял. – И совсем неслышно, легким шелестом. – Я люблю… Мы уснули прямо в машине, решив ждать окончания грозы на лесной обочине. Под шум дождя я вернул Савке его признание, уютно запихнув его к себе под бок. А он сказал: - Тогда, когда мы впервые повстречались, тоже был дождь… Савка мой…