lazarus

Сначала на порог РСХА накатывает волна слухов, она накрывает его шапкой белой пены и тут же трусливо откатывается назад, к начищенным до блеска сапогам. Девятнадцатого июля Рейнхард Гейдрих возвращается на службу, и из всех кабинетов выглядывают люди, все смотрят на того, по кому скорбели и кому читали прощальные речи чуть больше месяца назад. Приезжает Гиммлер, и на немые вопросы отвечает коротко: «спецоперация по выявлению врагов Рейха, подсадной человек в машине, главари сопротивления пойманы и наказаны». Многочисленные секретарши из ниоткуда раздобыли букеты цветов, Гейдрих запросто охватывает все эти стебли и листья своими длинными тонкими руками. В обрамлении тюльпанов и роз его посеревшие щеки выделяются еще отчетливее, но кто бы посмел даже в мыслях отметить это. Все ликуют и довольствуются версией про блестящую операцию, хотя могли бы сделать определенные выводы из увиденного и подмеченного ранее. Например, каким задумчивым и чуть ли не рассеянным от этого был рейхсфюрер в последние пару недель, как носил еду из дома, и все только мясо да какой-то сок, как постоянно читал обернутую газетным листом маленькую книжку и сводил брови к переносице. Впрочем, так ведь на него подействовала `смерть` Гейдриха, прибавила забот и заставила волноваться и о собственной жизни, разве нет? *** Все течет своим неторопливым и сбивчивым чередом, и если и есть какие-то изменения, то совсем мелкие, незначительные. После чудесного `воскрешения` Гейдрих стал заметно спокойнее и молчаливее, и все вздыхают с облегчением, да только Лина Гейдрих, когда не встреть ее, всегда с заплаканными глазами. По вечерам она подолгу сидит в чулане, в темноте, бережно обнимая скрипку мужа; со дня своего возвращения он и не вспомнил об инструменте, его глаза холодны и пусты. В душе Лина всегда боялась, что Рейнахрд найдет себе другую женщину, но то, что происходит сейчас, в сто раз хуже. А Гиммлер, даже несмотря на весьма безрадостное положение на фронте и в стране, улыбается, когда думает, что его никто не видит. Но чуть меньше, чем всегда, а именно столько рейхсфюрер обычно бывает занят на работе, его видят подчиненные, тот же Шелленберг. Тот же Шелленберг видит и многое другое, постепенно у него начинает складываться странная картинка ситуации. Он вспоминает странное поведение начальника в начале лета, мясо и испачканные в грязи сапоги (иногда Гиммлер появлялся утром мятым и усталым, а потом спал прямо за столом), странную книжку и увлечение рейхсфюрера оккультными науками, ну и хотя бы то, что никто и никогда не слышал о спецоперации. Безусловно, все наверняка держалось в строжайшем секрете, но вовсе не быть каких-то бумаг по этому делу просто не могло. А Вальтер по долгу службы часто держит в руках важные бумаги Гиммлера, и часто краем глаза заглядывает в них, просто на всякий случай. Маловероятно, что в тот раз реши действовать в обход него, еще менее вероятно, что он сам проморгал бумаги. А это вполне может означать, что операции не было, а уже это, в свою очередь… В этом месте рассуждений Шелленберг обрывает себя и отвешивает себе пару отрезвляющих пощечин. Разгадка напрашивается чудовищно простая и просто чудовищная, такая, какой не может быть просто потому, что не может. И Вальтер усмехается сам себе, мол, он такой большой и страшный дядька, а какой фантазер; но неосознанно увеличивает дистанцию между собой и Гейдрихом, который с каждым днем все больше становится похож на сонную рыбу. Да еще и осень приближается, тоскливого ужаса и так с лихвой. Однажды, кажется, в конце ноября, Гейдрих заходит к Гиммлеру в кабинет без стука и звонка от секретаря, заходит и садится на стул, положив ногу на ногу и скрестив руки. Гиммлер знает его походку и потому продолжает писать, не поднимая головы. Сейчас Гейдрих скажет что-то важное, он никогда не приходит просто так. И Рейнхард говорит, Генрих, зачем вы это сделали? Секунду Гиммлер прикидывает, как бы ответить, про нарушение субординации, или же переспросить, про какое из довольно длинного списка деяний Гейдриху угодно узнать подробнее; потом поднимает голову и натыкается на пустоту, глядящую на него из-под светлых ресниц. Разговор предстоит не из легких. Гиммлер откидывается в кресле и начинает усердно протирать стекла пенсне, лишь бы снова не встречаться с ним взглядом. - К вашему сведению, Рейнхард, я не обязан отчитываться перед вами, однако случай действительно особый, так что… В вашем лице Великий Рейх потерял бы одного из лучших солдат, тем более из-за такой нелепой случайности; я не мог этого допустить. - Ваши слова лестны, но это лишь половина правды. Вы заплатили за меня довольно высокую цену, и я не понимаю; незаменимых людей не бывает, и вы это знаете получше меня, на мое место вы точно нашли бы кого-то, не за два месяца, так за шесть. Но такие жертвы, почему, Генрих? Пустота глядит прямо на него, и Гиммлер, к некоторому стыду и обиде, не может выдерживать этот взгляд дольше пары секунд. Но Гейдрих нужен ему, живой или мертвый, как начальник имперской безопасности и как человек, и Генрих убеждает себя, что все так же, как и до инцидента, как раньше. А пустота ему только чудится из-за освещения, а такие вопросы – это в его положении ожидаемо. И Гиммлер говорит, Рейнхард, вы уже получили ответ на свой вопрос, а теперь не отвлекайте меня, идите. Гейдрих уходит, но у самой двери задерживается; с ним вдруг случается приступ жуткого кашля, и на белом накрахмаленном платке кровью расцветают цветы; он молча показывает их пораженному Гиммлеру, вы же понимаете, Генрих, отчего это и что означает. И Генрих понимает, что, только тогда, когда тяжелая дверь закрывается. *** Все течет своим неторопливым и сбивчивым чередом; Гейдрих с каждым днем выглядит все хуже, от него буквально веет смертью, и поэтому каждый раз, когда он выходит из кабинета, коридоры пусты. С ним стараются контактировать лишь по необходимости, а адъютанты, которых Гиммлер гоняет с записками и бумагами, по пять минут собираются с духом и пытаются унять дрожь в коленках, прежде чем все-таки войти. Но так и должно быть, начальника должны бояться. А в самом начале марта, когда он задерживается в кабинете Гиммлера до ночи, у него вдруг подламываются ноги. И во второй раз останавливается сердце. Гейдрих приходит в себя от теплого поглаживания по щекам; над ним склонилась сама Геката, просыпайся, мальчик мой, тебя ждут. Он лежит на полу, там же, где упал, вокруг него – неровная пентаграмма, стоят мисочки, от которых течет ароматный сизый дым. Где-то сбоку лежит, скрючившись в луже крови, мальчишка-адъютант с порванным горлом, жалко его, смышленый был. И Гиммлер сидит тут же, на полу, в заляпанной кровью рубашке, прислонился к дивану, глядит остекленело в угол и вполголоса говорит сам с собой. Интересно, сработает ли на этот раз, говорит он, вот так, сразу, без подготовки и поста. Не сработает, наверняка не сработает, но зато человеческая кровь, должно же… - пауза. затем снова – в книгах об этом ни слова, но вдруг. Гейдрих неловко подползает к нему, - ходить он еще не в силах – опускает голову Гиммлеру на ногу и остается лежать так. Отдышавшись, он снова спрашивает, Генрих, зачем опять; и тяжелое молчание служит ему ответом. Около месяца Рейнхард чувствует себя довольно неплохо, у него немного улучшается цвет лица и совсем капельку – настроение. Человеческая кровь действительно гуще и слаще петушиной, Геката довольна; он иногда снова чувствует себя живым. Но зато человеческая быстро вспыхивает и сгорает, словно еловые иглы, и на этот раз Гейдрих выдыхается намного быстрее. Смотрите, шушукаются у него за спиной, как наш ледяной король угасает с приходом весны. Видать, совсем все плохо с этой Россией и вообще, раз начальство как мертвое. Гейдрих не слышит этих разговоров, но слышит Гиммлер; он, разумеется, наказывает сплетников, но эти «видать-совсем-все-плохо» не дают покоя и ему. По ночам он видит какой-то голый болотистый лесок, посреди которого по щиколотку в воде стоит этот чертов Гейдрих, стоит и смотрит. Гиммлер пьет таблетки и спит без снов, но все равно устает, как собака. Не хочется ни с кем встречаться, ничего делать, все либо слишком шумные и яркие, либо Рейнхард, при каждом появлении которого хочется закутаться в три шинели. Генрих, зачем, спрашивает Гиммлер сам себя. Неужто затем, чтобы теперь шарахаться от него и сожалеть о содеянном, как ни о чем раньше не жалел. Пусть Гиммлер со временем примиряется с постоянным могильным холодом за своей спиной, в конце концов, сам-то он тоже уже дважды покойник; пусть он вполне справляется с возросшим объемом работы (Гейдрих теперь способен разве только ходить и сохранять подобающе выражение лица); тем местом в груди, где раньше должна была находиться душа, Генрих понимает, что так дальше продолжаться не может. Да, он, черт побери, зря затеял все это, но слишком горд, чтобы признать. И каждый раз опуская взгляд при появлении Гейдриха, лишь бы не видеть, насколько тот устал быть живым, Генрих старается думать о том, что он сам, один, вот уже дважды попрал смерть. Поначалу это действительно утешает. *** Все течет своим неторопливым и сбивчивым чередом, все катится в тартарары. Гейдрих уже не спрашивает, зачем он здесь, он просит вернуть его назад. Бессловно просит, когда заходится кровавым кашлем на пять минут, когда в вертикальном положении держится каким-то чудом, когда с явным трудом поднимает веки. Бессловно; он, верный солдат Рейха, не может жаловаться на такие мелочи. А все шарахаются уже в открытую, обсуждают в голос, и Гиммлер, скрепя сердце, решается. Шелестящей летней ночью они снова на кладбище Инвалидов. Гиммлер на ходу обрывает зеленые травинки и машинально вяжет из них тонкий венок-обруч, Гейдрих пошатывается и спотыкается рядом. Пару часов назад здесь уже побывали надежные люди, так что сторож заперт, плита отодвинута, могила разрыта. Но не лежит ни связанных петухов, ни засушенных цветов, ни, на худой конец, свечей; Гейдрих вопросительно приподнимает бровь, и Гиммлер, нервно хихикнув, поясняет: - Не будет особых ритуалов для похорон. Вообще-то вас полагается сжечь, но мне так не хочется, поймите; я так же не хочу бить вас ножом или стрелять. Ложитесь так, вам-то наверняка все равно уже, впрочем, у меня тут есть пилюля цианида, хотите? или не подействует? И он зачем-то нахлобучивает свой дурацкий веночек Гейдриху на голову. Тот машинально отмечает, насколько безответственным будет «лечь так», и не Генриху не знать о том, что дверь в мир духов нужно закрыть; но оба они уверены, что хуже уже быть не может, так что черт с ним. И Гейдрих «ложится так», подходит к глубокой яме, собрав остатки сил, чтоб не сорваться, аккуратно спускается в шикарный гроб и вытягивается во всю длину. Так странно ощущать, что его сейчас похоронят заживо. Ну, не заживо, но что-то в этом роде. Гиммлер пару секунд смотрит на него сверху, а потом говорит, Рейнхард, хотел бы я сейчас лечь к вам в эти дубовые шелка. Но глупости это все, закрывайте крышку. И, лежа в темноте, Гейдрих слушает, как с артиллерийским грохотом на крышку его гроба падает земля. Он прикидывает, удастся ли умереть от удушья, или он и не дышал уже весь последний год. И как Генрих закапывает его, весь в грязи, лопату держит своими тонкими белыми ручками. Или уже выскочили добрые молодцы и швыряют грунт за него, а сам рейхсфюрер в черном автомобиле едет домой. Любопытно бы посмотреть, как он завтра будет объяснять отсутствие Гейдриха, впрочем, это Рейнхард спросит у него лично, когда они встретятся снова. В том, что встретятся, он не сомневался. Наверху Гиммлер отбросил лопату и, тяжело дыша, присел на краешек мраморной плиты. На востоке небо было светлым, и краешком, тонкой линией занимался рассвет. Начиналось четвертое июня сорок третьего года.