ml.

      Казалось, здесь не было ничего, кроме темноты. Толстого мрака, когда не видишь собственных рук, трясущихся перед лицом, в чём-то липком. Возможно, за плотно обросшими веками что-то и было, но каждый раз, продирав их, видя нити сросшейся кожи, Линдси не видела ничего, кроме тьмы, которая выедала мокрые, тёплые, будто сваренные, глазные белки.       Линдси представляла своё сознание смятым узорчатым платьем: простого покрова, изорванное, изуродованное, свисающее с чьих-нибудь костей лиловыми обрубками. Дорогое, просроченное, убитое в хлам, не способное действовать: Линдси не могла произвести ни одну мысль в своей голове. Она не помнила ничего, что можно было бы вспомнить, она не задумывалось ни о чём, потому что впереди ничего и не было. Больше вообще ничего не происходило. Она могла только представлять.       Её тело – бесконечный, широкий лес вспоротой плоти, вспухшего навзничь мяса, где глухо пульсирует каждая венка, уходящая даже за пределы сознания, которое было растянуто до огромного, нереального размера. Она – планета; живая и тёплая мать Гея, процветающая везде, вечная, плодотворящая: планета, красная земля, покрытая рубцами кирзовых сапог. Следы были повсюду. За каждой извилиной и возвышенностью: чёрные, глубокие, с крошками земли вокруг решётки подошвы, с исходящей испариной, насквозь пропитанной запахом кожи. Она состояла из насилия: потока боли, бьющегося об глухо дышащую плоть, не способную распознать ни единственного движения за своей грубостью и очерствённостью.       Чтобы действовать, нужно кем-то быть. Чтобы кем-то быть, нужно представлять. И она думала, надеялась, что когда-нибудь окрепнет, встанет, почувствует себя и своё тело, то, что не смотря ни на что жива, и выйдет, увидит то, что пока не вспомнить, вдохнёт чистый, крепкий, высокогорный воздух. Но пока эти стенки были слишком теплы и мягки, как утроба матери, из которой тебе вытаскивали тоже насильно. Линдси могла бы выйти отсюда, если бы знала, где находится дверь.       Но дело в том, что она не помнила, как они выглядят.