А по морю бегут непослушные волны

А по морю бегут непослушные волны, и взгляд тонет в голубизне воды. Что там на глубине? Непроглядная чернота, таящая тысячи душ, что так беспощадно отнял шторм. Стонущие, миллионы раз захлебывающиеся своей же беспомощностью и снова воскресающие, чтобы умереть заново. Или же царство самого Посейдона. Русалки необычайной красоты, резвящиеся меж высоких колонн замка морского Владыки. Никто не знает. Глубина таит свои тайны. И монстры, и русалки — все объяты ее путами. Наверно, глядя вверх, они также размышляют: кто же там обитает и почему так недосягаемо высоко от нас. Быть может, от их русалочьих песен или от криков душ загубленных моряков так скорбно на душе вечером, когда она выходит на причал. Всегда по-одинаковому тихо, будто боясь разрушить вековой механизм. Как будто ей под силу приглушить шум от брызг воды и прекратить бег волн, если ступить чуть громче. Эффи аккуратно идет по песку, утопая в нем босыми ногами. Он еще теплый, остывающий после того, как солнце весь день накаляло его. Запах соленой воды ударяет в нос, заставляя поморщиться, а привыкнув, сидеть долго-долго, наблюдая за тем, как морская вода то обнажает берег, то снова обнимает его, выбрасывая редкие ракушки и тину. Она будет молчать и смотреть на горизонт, в ту точку, где море сходится с небом. Забывая про часы, падая в свою пропасть раздумий. Она падает ровно до тех пор, пока часы на городской ратуше не пробьют девять вечера. Но до этого момента, казалось еще целая бесконечность, так что пока... Шелест воды убаюкивает, легкий бриз обнимает, приятно поглаживая кожу, пуская по ней мурашки. Вся природа здесь, настолько близка выросшей среди сводов небоскребов и неонового света стендов девушке, что она невольно сама ощущает себя ее частью. Готова раствориться морской пеной или стать мягким ветерком, улетая далеко и через расстояние трепать его нерасчёсанные длинные волосы, сдувая угольную пыль с плеч. Отмахивается от его образа, с горечью шепча заветное: «Эбернети». В ее морских чертогах, что стали за считанные дни и домом, и обителью, нет ничего лишнего. Городок невероятно мал. Настолько, что встав у его окраины, можно увидеть начало. Пересечь узкие улицы парой шагов. Иногда к ней приходит Примроуз. Тихо, практически невесомо, подобно пушинке, она садится рядом, на песок. Ее мелодичный голос ласкает слух, окутывая мысли приятными образами из рассказов юной девочки. При каждой их встрече Эффи снова и снова приносит извинения за одну и ту же жатву. Капитолийка не могла влиять на круговорот имен будущих трибутов в стеклянном шаре, Прим понимает, поэтому лишь мягко гладит женщину по волосам и улыбается столь невинно и как-то по-детски, хотя в глазах давно уже взрослый блеск. Они видели кровь, смерть, они отражали страх, который по природе не положен детям, боль, которую никому не пожелаешь. Прим любит рассказывать. О целебных травах, Лютике, родном дистрикте, о Китнисс, конечно, только о своей старшей сестре она может говорить часами. А Эффи слушает, слушает и сдерживает так не вовремя подступающие слезы. Она скучает, безумно, до боли где-то между ребер. Это съедает изнутри, иногда так сильно, что хочется взвыть от тоски. Прим задает вопросы о Хеймитче, на которые Эффи не хочет отвечать. Очень больно уж отзывается каждое слово. А если уж Утенку и удается разговорить молчаливую собеседницу, то на более отвлеченные темы. Однажды, в один из тех дней, когда приходила Прим, они засиделись дольше, чем обычно. Когда небо заволокла тьма, ночь вступила в свои права, они видели огни. Шары перемещались, отражаясь в воде, складывая в воздухе затейливые фигуры. Сталкивались, рассыпаясь еще на множество прекрасных огоньков. Это было лучше, чем все лазерные шоу вместе взятые, которые Эффи видела в Капитолие. Огни над водой, есть ли что-то красивее? А потом Прим ушла. Ее нет так давно. И огоньки в небе больше не появлялись. Одиночество опять шло с ней рука об руку. Женщина не считала дни, она не знала, какое сегодня число, день недели, месяц, год. Время — ее главный противник. Когда-то его не хватило, чтобы произнести всего три слова, а сейчас в избытке — какая несправедливость. Эффи любила море лишь только увидев на картинке в одной из книг, всегда мечтала здесь оказаться. В Капитолие не было моря, но теперь она — здесь. Когда-то и Хеймитч обещал ей и море, и дом, и мирное небо над головой. Вроде сдержал обещание, да все равно тошно. Без него. Невыносимо. * * * В больничной палате уже задернули шторы, а Хеймитч пришел поменять букет. Фиалки. Она их обожает. По уже сложившейся традиции он начинает: — Солнышко, уже скоро осень. Первая осень за многое время без жатвы. Ты знаешь, теперь все по-другому. И дышать даже как-то легче стало, — ответом послужило лишь мерное пищание аппарата жизнеобеспечения. Он привык. Эбернети прошелся по помещению. — Знаешь, я бросил пить. Уже как вторая неделя завязки, а ты все спишь. — Он аккуратно присел на край койки, сжимая ее кисть. Бледное лицо Эффи не выражало ничего, а сейчас Хеймитч был готов все что угодно отдать, лишь бы пушистые ресницы встрепенулись, а голубые глаза посмотрели на него. Хоть с укором, хоть с яростью. Но сегодня чуда не произойдет. — Молчишь... — грустная улыбка расцвела на лице. — А ведь мы победили, принцесса. Стук в дверь, на пороге показался врач. — Мистер Эбернети, уже девять, вы попрощались? Хеймитч окинул ее взглядом. Вот и все, конец их односторонним диалогам. Он выговорил ей все, что должен был. Знал, что этот день настанет, рано или поздно. Но почему-то оказалось, как всегда, слишком рано. Покрепче сжав хрупкую ладонь и тут же разомкнув пальцы, Эбернети быстро поднялся на ноги и направился прочь, напоследок бросив через плечо: — Вырубайте. * * * А по морю бегут непослушные волны, и взгляд тонет в голубизне воды. Что там на глубине? На глубине осталась сама жизнь и ребра больше не болят, угольная пыль осела в легких, а мысли о его длинных волосах больше не тревожат.