Autopsy of Love

Make a destruction of me, make annihilation of me There's a sense of end in our tired eyes And the smell of alcohol in our mouth. ... And consider me as your worst lover, And consider me as your sinner The only thing that i want to to see Is my defeated and sperm in your hands spiritual front - autopsy of love

*** - Майкл, ты спишь? Утыкается носом в голое плечо и закрывает глаза – сейчас можно, всё равно ночь и ни черта не видно. - Сплю. - Ну, спи тогда. Майкл поворачивается на бок, к нему лицом. Просыпается всегда тяжело, но быстро, а вот засыпает с легкостью. Недовольно возится, и в посеревшей темноте можно различить слабую улыбку – если постараться, конечно. - Чего хотел-то? – сонно говорит, а потом тянется, и губы касаются виска. Тепло, душной тяжестью. - Ничего уже, забей. Спать давай. - Бу-бу-бу, - тихо передразнивает его Майкл. Сгребает в объятия, крепкие, тесным кольцом, заставляет голову положить на грудь. От его тела под одеялом жарко, но слишком тяжело и лениво, чтобы двигаться. - Ну и молчи, - добавляет Майкл. - Молчу. В темноте Джеймс не видит, но знает, что тот опустил ресницы и улыбается легко и сонно. Теперь уже точно не уснет. - Всё равно уже разбудил. Так скажешь или нет, чего хотел? - Не обращай внимания. В голове хрень одна. Майк, мне квартира не нравится. Правда, ну дерьмо же, а не квартира, – говорит Джеймс. Говорить, вообще-то, не хотел. Но раз уж начал… - И вот из-за этого ты полночи пыхтишь у меня над ухом? - А как мы там, ну ты сам подумай? Район невесть какой, восьмой этаж без лифта, подъезд так выглядит, будто там каждый день убивают по младенцу. Вода горячая с перебоями, с общим отоплением вообще дерьмище… Майкл смотрит на него долго и молчит. Пальцами трет виски, размеренно выдыхает – глубоко, а его сердцебиение прямо у Джеймса под ухом, тягучее и ритмичное. - Это всего на пару недель, Джеймс. Чтобы не узнали раньше времени. Потом уедем, как и собирались. МакЭвой только фыркает недовольно: - Да знаю я тебя. И себя знаю. Не уедем мы оттуда через две недели. Привыкнем, приживемся, потом лень будет, потом времени не хватит. А потом в тебя влюбится бабушка-соседка и будет каждый вечер звать на чаепития, а ты слишком вежливый, и каждый вечер будешь ходить. А потом окажется, что тебе стыдно бросать бабушку одну, и останемся мы в этой дыре, пока бабушка не откинется. Потом, правда, выяснится, что она завещала тебе квартиру, и ты слишком совестливый, чтобы продать или просто забить. Сам опомниться не успеешь, а мы уже в этой квартире прописаны, и на восьмой этаж поднимаемся легким бегом, потому что привыкли. А на стене у нас, кстати, будет висеть портрет этой старой стервы, хотя я ее уже заранее ненавижу, - говорит быстро и с запалом, чтобы не перебили, не заставили замолчать. Хотя это, конечно, не в привычках Майкла. Он сам не знает, откуда в нем эта нервозность, но когда уже открывает рот, то понимает, что высказаться необходимо. Мысли посреди ночи у него вообще редко когда идут в правильном направлении, но Майкл – он всегда умный, вне зависимости от времени суток. Он поймет, конечно, хотя и не факт, что будет хорошо для обоих, если поймет. Майкл включает ночник, морщится от света по глазам, смотрит на часы. - Джеймс. Три ночи. Ты в курсе, что несешь полную хрень? Джеймс только губы кусает. По-детски выглядит, наверное, и глупо, но он в самом деле растерян и не понимает, как объяснить. - Я уснуть не могу. Всё представляю, как мы там, и аж дрожь пробирает. Ну дерьмо же квартира, сам знаешь. Майкл глядит на него почти с минуту – молча, только губами шевелит, как будто хочет что-то сказать, но в последний момент передумывает. Затем встает с кровати, ежится зябко, передергивает плечами и закутывается в плед. Подает Джеймсу руку: - Вставай. Пошли курить. Джеймс послушно позволяет замотать себя в одеяло и идет за Майклом в сторону балкона. Курить тут, вообще-то, нельзя - гостиница, и не слишком хорошая, балкон – узкая клетка с видом на драный переулок, но всё равно хорошо, ночной воздух задувает под одеяло, и Майкл морщится сонно, и мелькает рыжим отблеском на кончике сигареты. - Ты будешь? - Просто рядом постою, - говорит. И смотрит. Любуется сквозь сон и что-то дрожащее внутри, незаконченное. Как будто важную мысль не довели до конца, и та резонирует, отдается в чуть дрожащих от холода пальцах едва заметным откликом. - Погоди минуту. Хоть бы с мыслями, что ли, собраться. Огорошил же посреди ночи… Майклу на лицо фары проезжающих под ними машин кидают желтые блики. Он красивый – от светлой кожи и чуть различимого запаха парфюма, дурацкого отельного геля для душа и собственного, едва терпкого аромата, если коротко и сухо поцеловать открытый над пледом позвонок, до привкуса табака на кончиках пальцев, до чуть ссутуленных плеч, до растрепанных волос и пролегшей между бровями морщинки. Смотрит устало, действительно собирается с мыслями, но как будто уже сам знает ответ: - А теперь давай начистоту. Ты же не хочешь? - Не знаю, - Джеймс старается быть честным. Не ради себя – ради себя он заткнулся бы и молчал в тряпочку, но Майкл вранья не заслужил. - А квартира – это же просто так… да? - Наверное, - признается он тихо. - Не знаю, Майк, честно – ну не знаю я. У него сигарета гаснет, а он еще ни одной затяжки не успел сделать. На Джеймса не смотрит – только на улицу под ногами, где ветер гонит размазанным белым пятном скомканную газету. - Твою мать, Джеймс. МакЭвой кутается в одеяло и тянет Майклу зажигалку с подоконника. Тот снова жжет сигарету – неторопливо, и пальцы дрожат, прямо как у Джеймса, хотя не видно, если не вглядываться. Джеймс – вглядывается. - Джим, я же тебя не принуждал ни к чему. Не собирался даже. Идея твоя была? – твоя, а я согласился. Обрадовался еще, как дурак, - он затягивается, сигарета тлеет в длинных пальцах рыжим огнем, а голова у Джеймса от едкого дыма болит. – Слушай, ты мне ничем не обязан. Раз не хочется – пускай так. Насильно тебя тащить не буду. Я же понимаю: у тебя жена, ребенок, это мне просто, вещи собрал и делай, что душе угодно. У тебя по-другому. - Я уже всё решил, идиот ты мнительный. - Да выслушай ты. Это ты только думаешь, что решил, а на деле… я мужем или кем там еще нормальным для тебя не стану, ну не умею я так, Джеймс, пробовал уже – хрень сплошная выходит, а не семья. Другом раньше был, не спорю, дружил как мог, а теперь… ну нахуй сдались тебе такие друзья, а? - Майкл, ты это к чему сейчас? - Думай, говорю, - усмехается сухо и кривит губы. – Сам думай, ничего тебе говорить не буду. Жизнь твоя, и решение пусть будет твоё. Оно же не мимолетное – сейчас останешься, а я тебя уже ни за что не отпущу. У него шрам над левой лопаткой. Тонкая белая полоса, в темноте не разглядеть. Но Джеймс эту отметину знает лучше, чем любую из собственных. Он вообще всего Майкла знает как облупленного, они срослись за эти годы, прорастили друг в друга корни, вжились – куда уж прочнее и ближе. А слова всё равно горло царапают наждаком. - Да не в этом же дело. Просто мы… какая из нас семья? Мы же балбесы те еще. Дома редко бываем, вечно дела, работа. А общественность? Они нам житья не дадут. А я не хочу так. То есть я-то хочу, с тобой – хочу, а так… Майкл впервые поворачивается к нему и смотрит прямо. Глаза усталые и больные – у него работы в последнее время столько, что уже даже не в радость, - а губы растягивает в невеселой улыбке, от которой становится еще хуже: - Я тебя понял. Пойдём спать. То ли вообще не понял, то ли наоборот, понял лучше, чем он сам. - Майкл, мне просто квартира не нравится, вот и всё. Майкл кивает. Дальше курит молча. Оранжевый уголек давит о железную перекладину и кидает окурок в специально оставленную чашку из-под кофе. В глаза больше не смотрит, хмурится и глядит вниз, на босые стопы на голом полу. - И чего ты поперся без обуви на балкон? – толкает обратно в комнату, закрывает за собой дверь и там уже обнимает, прячет лицо в растрепанных волосах, болезненно морщится. - Вот тебе и разговоры в три ночи. Чтоб я тебе еще хоть раз позволил заливаться кофеином перед сном… - Ладно. Ладно, Майк, посмотри на меня. Пошли уже спать. Поцелуем мажет по скуле, холодной. Фассбендер морщится и целует в ответ – по-настоящему, и прихватывает белыми зубами его нижнюю губу, чтобы потом снова поцеловать укушенное место, отрывисто, коротко. Спустя час Джеймс еще не может заснуть. Вертится с боку на бок, думает: а ведь и правда нормальная квартира, чего он завелся? И в местах похуже жили, а тут и супермаркет рядом, и кровать большая есть, и балкон свой – можно курить там с Майклом по вечерам, вот как сейчас, хотя он-то сам не курит, но рядом с Фассбендером иногда очень хочется. - Да приличная квартира, Джеймс. Не в ней дело. Не спит тоже. А ведь как притворялся – талантище, а не актер. Даже в четыре утра под прокуренным одеялом. - Я знаю. Два дня осталось, помнишь? - Помню. Спи уже. - И ты спи. Майкл всё-таки не выдерживает: - А я всё равно приду, Джеймс. И буду ждать, что бы ты там ни болтал. У тебя еще два дня, чтобы решить. Ты сейчас не говори ничего, понял? Так проще будет – либо придешь, либо нет, а дальше уже без вариантов. Джеймс коротко жмется к его губам – лишь бы замолчал, и Майкл целует в ответ, уже без ожесточенной злости, и только потом устало прикрывает глаза. *** Жена у него – святая женщина. Красавица, умница, даром что на него, идиота, потратила столько лет. Целует в лоб и улыбается – красиво и грустно. Еще раньше него самого, небось, догадалась. - Дурак ты, Джеймс, - говорит она, когда он сжимает её пальцы в своих. – Мы ведь с тобой оба взрослые люди. Я тебя люблю и всегда буду любить, просто… по-другому. И ты меня тоже любить будешь. Вот только ты – не Кевин, а я – не Майкл, вот и вся проблема. Вещи уже собраны и перевезены на съемную квартиру. Ту самую – на восьмом этаже, с перебоями горячей воды и балконом, на котором можно курить долгими вечерами в обнимку, хлестать вино прямо из бутылки и жарить липкий зефир на вилке над огоньком свечи. Квартира нормальная, и нет никакой бабушки-соседки, чтобы увешивать стены её портретами, и никто не зовет по вечерам пить чай. И Майкла в этой квартире тоже нет. - Мне жаль, - говорит Джеймс негромко, и ему кажется, что у Энн-Мари почти самая красивая улыбка на свете. Почти – потому что для него есть одна красивее, хотя он и не уверен, что еще хоть раз увидит её снова. - А мне – ни капли не жаль, - отвечает Энн-Мари и улыбается. – Это были прекрасные годы, Джеймс, и я за всё тебе благодарна. У нас с тобой - лучший сынишка на свете, но я собираюсь и дальше быть счастлива, и тебе желаю того же. Она права, конечно же, и Джеймс на прощание нежно целует её в уголок рта. И хорошо, что Брендон сейчас у его матери в гостях – будь он здесь, уходить было бы куда тяжелее. Случись этот разговор двумя неделями раньше, и всё еще можно было исправить. Теперь уже, наверное, поздно – вот только Энн-Мари знать об этом необязательно. *** Четыре месяца прошло, а Джеймс из этой квартиры так и не съехал. Много чего было – пьяные звонки по ночам, и хоть бы раз трубку снял, сволочь, и курить начал, чтобы спустя месяц бросить, и новые съемки, и развод наконец-то оформили по всем правилам. Он, в конце концов, не подросток и максимализмом не страдает. Погоревали и хватит. Работа, опять же – было бы время лить сопли над разбитым сердцем, только всё равно и пусто, и как-то холодно. Как будто Майкл вместе со своим именем, заразительным смехом, кольцом горячих рук по ночам, губами к плечу, ароматным кофе и подгоревшими тостами по утрам кусок из сердца выдрал под хорошей анестезией – вроде и боли-то нет, а пустота внутри ноет, свербит, продувается сквозняком с балконной двери. Паршивые были четыре месяца. У него много работы, и внешне ничего не меняется. Напряженный график, многочисленные интервью, привычка шутить к месту и нет, встречи с друзьями, если хватает времени. С Брендоном он старается видеться хотя бы раз в неделю. Иногда выбираются куда-нибудь на прогулку, иногда просто зависают у Джеймса дома с мультиками и нелепыми, но добрыми сказками вслух – Джеймс их много знает, что-то помнит из детства, что-то услышал позже, еще больше выдумывает сам. Его сыну только четыре, и он счастливо улыбается, когда отец приезжает за ним, чтобы забрать в гости, и не менее счастливо – когда отвозит обратно к матери, но Джеймсу всё равно кажется, что Брендон всё понимает и однажды возненавидит его за разрушение их семьи. И ради чего, главное, разрушил, если как итог всё равно – пустая квартира и ночи в обнимку с кофемашиной и ноутбуком, где крутит, кляня себя за несдержанность, очередное интервью Фассбендера? Крутит, вглядывается жадно не потому, что скучает и хочет увидеть. Просто по-другому он пока еще не умеет. У Майкла на экране потрясающая улыбка, оскал во все сорок восемь, ничуть не изменившийся; слегка осунувшееся лицо, что ему только идет, и рыжеватая щетина, напоминающая тот вечер на балконе, с холодными апельсиновыми отблесками автомобильных фар на лице, вымороженным кафелем под ступнями, одеялом на плечах и запахом табака на пальцах. Иногда Джеймс выходит на балкон. Не на тот, но этот похож, хотя какая, к дьяволу, разница. Сначала – чтобы покурить, потом курить бросил и ходил уже просто так. Летние ночи теплые, пахнут чем-то душным и влажным, вот уже второй час ругаются этажом ниже соседи, а Джеймс всё никак не может избавиться от своих старых призраков. Они рядом. У них горячие руки и холодные щеки, в волосах – стужа и едкий запах табака, или капли воды, если только вышел из душа, или вообще ничего, но всё равно приятно зарываться пальцами, сгребать короткие пряди в кулак, чтобы вскинул голову, засмеялся рвано, простонал, бесстыдно, дрожаще и тяжело, его имя. Джеймсу кажется – будто уже там, за спиной. Сейчас шагнет ближе, жарко, глубоко выдохнет в шею и губами прижмется к плечу, скользнет под футболку пальцами, скажет, наверное, что-нибудь ехидное на тему лохматого безобразия у него на голове. Не говорит. Не шагает. Губами не жмется. Джеймс тушит только что зажженную сигарету о стальные перила и кидает в пепельницу, не глядя. Его призраки остаются с ним. Он варит себе кофе по утрам, и Майкл сидит рядом, вытягивает в проход длинные ноги, расслабленно смотрит и улыбается, хотя улыбка почти не касается губ. Он идет в магазин за продуктами, и Майкл шагает следом. В тележке невесть как появляются кукурузные хлопья, страстно любимые Фассбендером, хотя самому Джеймсу уже давно набили оскомину, любимый эль Майкла, и даже редко покупаемые, но оттого еще выше оцениваемые пирожные. Хлопья медленно съедаются, эль выпивается, пирожные, приторные и на удивление невкусные, отправляются в мусорку. - Хватит, - говорит Джеймс, когда Майкл, хмурясь недовольно, читает сценарий или вроде того, лежа на его постели. – Хватит, уйди. Не хочу больше. Оставь меня, блядь, в покое. И остается совсем один. Когда Джеймс смотрит на Майкла у себя на пороге, спустя четыре месяца и тонну сожалений и воспоминаний, он не уверен до конца – настоящий ли тот или, может, излишне живое воображение снова его подводит. Майкл протягивает для рукопожатия свободную ладонь. В другой сжата за горлышко бутылка скотча. Рука горячая и – абсолютно точно, - настоящая. - Привет, - говорит Майкл просто. Он гладко выбрит, на нем едва уловимая нотка дорогого парфюма, очки-авиаторы и кожаная куртка, в руках - бутылка скотча. Почти такой же, как в своих интервью, только теперь – настоящий. Дышащий. – Пройти можно? Черты лица у него заострились, осунулись, и Джеймс завороженно смотрит на худые скулы. - Проходи, - говорит. Майкл заходит внутрь и уже в гостиной опускается на диван. Снимает очки, смотрит на МакЭвоя немигающим взглядом. Красивый и застывший, чисто античная статуя посреди будничного хаоса, раскиданного тряпья, кружек кофе и смятых джинсов, взгляд нечитаем, но Джеймс знает его слишком долго, знает, куда нужно смотреть, чтобы видеть спрятанное. У Майкла потемневшие глаза, а пальцы сжаты в кулаки до побелевших костяшек. - Ты же останешься? – Джеймс спрашивает одними губами. Потом подходит, садится рядом, и горячей рукой его треплют по загривку, а губами остро и сухо, с щемящим, вздрагивающим замиранием жмутся в уголок рта. Это не поцелуй – так, касание, почти способ сказать «привет», сокращение расстояния из разных городов, стран до двадцати сантиметров на диване, из четырех месяцев - до одного разговора под огнями автомобильных фар и прокуренного, выстуженного одеяла на плечах. Майкл отстраняется, смотрит на бело-зеленую пачку хлопьев на столе у Джеймса и улыбается как-то грустно и скучно. А потом произносит: - Я ненадолго. Только поговорить. И всё равно остается – очками на тумбочке в коридоре, курткой, привычно брошенной на ближайший стул. Остается, чтобы уже с завтрашнего утра быть тонкой улыбкой, горячим телом, жмущимся по утрам спиной к груди, выдохом в загривок, тесным кольцом рук, фигурой в проеме балконной двери, смехом, глухо звенящим в плечо, стылой усталостью во взгляде. Джеймс скользит на пол и тоже остается там перед ним отточенным, сухим рывком футболки вверх, губами, целующими шею, плечи, низ живота, выпирающую над краем джинсов тазовую косточку, чтобы потом спрятать лицо в острых коленях, пока пальцы не сожмутся на волосах не затылке, не заставят вскинуться, задрать голову, посмотреть в глаза. - Господи, Джеймс, ну какого хрена, - говорит Майкл, не произносит даже – выдыхает, пальцы сжимает нарочито больно. – Погоди, посмотри на меня. Смотри. Вот зачем ты так, а? - Ты вернулся, - просто отвечает Джеймс. Знает, что звучит несправедливо, глупо – знает, что Майкл никуда и не уходил, а ждал его, наверное, до утра на этом же самом диване, а часов с семи вечера, когда стало понятно, что не придет – начал пить и всё равно ждал, долго, выматывающе, то ли на чистом упрямстве, то ли – надеясь непонятно на что. Фассбендер ухмыляется с горечью, катает округлое, приятное слово на языке, ловит чуть заметную вибрацию в горле: - Вернулся… А потом подается вперед и целует – быстро и голодно. Сминая пальцами отвороты рубашки, притягивая к себе неподатливое тело. Целует – жадно, порывисто. За все гребаные четыре месяца, словно боясь не успеть, словно если медлить – будет уже слишком поздно, а Джеймс и без того уже кругом везде опоздал. Майкл на подобное промедление теперь просто не имеет права. Губы у Майкла сухие и горячие, именно такие, какими он их помнил, только теперь – почти без привкуса табака, и настойчивые, давящие. Джеймс кладет ладонь ему на шею и поднимается, чтобы сесть сверху, раздвигает колени, бедрами обхватывает чужую талию, языком мимолетно обводит сжатые губы. Их вкус он помнит так хорошо, как будто последние четыре месяца только и делал, что целовал Майкла, упоенно, наполнено. Не хватает разве что привкуса виски на языке, сигаретной горечи, и хоть немного понимания во взгляде напротив. Мир крошится под его дрожащими пальцами, пустота в сердце наливается тягучим, горячим и терпким счастьем, а у Майкла – потемневший взгляд и почти невидимая улыбка. Тогда были холодные одеяла на плечах, оранжевая точка с едким табачным запахом и ледяной пол под ногами. Майкл обнимал его на кухне, у него был взгляд больной и усталый, прямо как теперь, и они оба не спали до утра, представляя своё – их общее, - будущее, которое не сложилось, но теперь - вдруг сложится? Ну вдруг? Хотя какое это имеет значение, если здесь, сейчас – он настойчивый и горячий, жадно вылизывает его рот, вздрагивает, если опустить пальцы к его ширинке, потереть, осторожно сжать, провести шершавой ладонью, - всё на своих местах? Майкл стряхивает его с себя на диван, сам нависает сверху, вдавливает в мягкую обивку всей тяжестью, горячим телом, и Джеймс почему-то вспоминает про небольшой белый шрам у того на спине – и становится чертовски важно и нужно знать: а там ли еще? Не исчез ли? – и скользит вдоль позвоночника пальцами, съезжает к лопатке, обводит подушечкой большого пальца предполагаемое место отметины. - Дурак, - беззлобно говорит Майкл. Трется членом о его член через мягкую ткань домашних штанов, срывает с губ рваный скулеж, заставляет морщиться, тянуться навстречу, кусать губы, чтобы не выкрикнуть, выстонать его имя, слишком тягучее и слишком наполненное, сладостное, сводящее скулы звучным «кл» на кончике языка. Джеймс не убирает руки, потому что не может почувствовать под пальцами шероховатости, бледной вмятины на светлой коже. - Да там он. Куда он денется, - щерится Майкл, а потом кусает его в плечо. Джеймс верит - и закрывает глаза. *** - Стив говорит, ты курить начал. - Бросил уже давно. - Правильно. Нечего тебе травиться. Это я всё никак отвыкнуть не могу… - И тебе не надо, - жмется губами в восхитительную впадинку возле ключицы, втягивает запах, терпкий, знакомый до боли, до судорожной улыбки. – Надо, чтобы дожил до ста и даже после семидесяти трахался как минимум каждое воскресенье. - Правильно, - соглашается Майкл. – Иначе зачем доживать до ста лет? Без сигарет-то и бухла. - Про бухло я ничего не говорил. У тебя, вроде, виски был с собой… - Скотч. Но я передумал. Будем пить фиточай, есть сырую морковь, бегать по утрам и жить до ста. Только трахаться не раз в неделю, а четыре. По вторникам. - Да задрала уже эта шутка, - фыркает Джеймс, но всё равно прячет улыбку в чужое плечо. - Знаю, - говорит Майкл серьезно. – Ты меня тоже задрал, но я же как-то терплю. Потом смеется, бездумно гладит предплечье тыльной стороной ладони, щекочет волосы на затылке размеренным дыханием и вдруг просит: - Не делай так больше. Никогда. И это не просьба. Голос у него мягкой хрипотцой царапает горло, ушную раковину, отдается тянущим и зыбким ощущением счастья внизу живота. - Хорошо, Майкл. - Я предупреждал, что если останусь – уже никуда тебя не отпущу. И потом еще: - Ну и сука же ты, МакЭвой, - смотрит ему, перевернувшемуся на спину, в глаза, и коротко хмурится, когда Джеймс ловит его ладонь и целует, осторожно, едва касаясь губами, запястье. - Пойдем, - предлагает Джеймс. – Покурим? И Майкл совсем по-особенному, очень светло и почти без грусти улыбается ему в ответ.