***
Челл ночует в храме, возле резного каменного жертвенника, который ещё тридцать лет назад – она не знает, но старики помнят, рассказывают, хмуро глядя из-под подрисованных углём чёрных бровей, – не просыхал от человеческой крови. От холодного камня пахнет грязным потом и липким, вкрадчивым страхом. А она бессознательно гладит камень, ощущая под ладонью выбитые рисунки, полустёршиеся от времени, смотрит в теряющийся во мраке потолок и всё думает. Девушка не умеет считать и не знает, сколько она прожила здесь – один цикл или несколько, солнечный оборот или целую эру, одну жизнь или тысячу. Время здесь застыло, слившись в единый повторяющийся круг, и она давно утратила о нём представление. Но она видит, как подросли ребятишки, с которыми она почти девчонкой играла с ручными собаками – ласковыми под мягкими ручонками детей и по-звериному обнажающими жёлтые клыки на охоте, – видит, как тускнеют ленты в волосах женщин, а одни серьги сменяются другими, и понимает: жизнь идёт так, как шла всегда.***
На пробуждении дня и его отходе храм наполнен солнцем. Оно везде: в изменчиво-гибких бликах воды, в трещинках на холодных плитах, в причудливом переплетении золотого орнамента, в её собственных длинных угольно-жжёных волосах. Она тайком берёт округлый кувшин, набирает в него воду и, глядя, как медово он светится в её руках, наполняясь светлым светящимся паром, пьёт холодную ключевую влагу; ей обжигает холодом горло, а жажда не уходит. Больше одного кувшина Челл не пьёт, и внутри иногда шевелится недовольство. То ль вода слишком суха, то ль слишком тепла, то ль ей вообще не нужна вода, а нужно нечто совсем другое. Этого она не может понять. В религиозном календаре, выбитом у алтаря на шестиугольных плитах, не упоминается о человеческих тяготах и слабостях, о капризах и досадных мелочах. Солнце путается в её пальцах. Она пытается поймать его, сжать в маленьком кулаке, но оно ускользает, рассыпаясь золотыми брызгами в сложно спутанных нитях узора на потемневших от времени стенах. Челл хохочет звонко и громко, и её смех птицей летит ввысь, разбиваясь о круто выпуклые барельефы.***
Жрец откровенно презирает её. Солнечная девчонка, медно-смуглая от жгучего загара, чужда этому месту, где когда-то обретался его суровый и жестокий бог, ныне оставивший эти места и бросивший в напоминание о себе жуткие легенды да россыпь кроваво-красных камней на дне прозрачного озера – слёзы бесчисленных жертв, испустивших дух на алтаре под ритуальным ножом. Челл совсем не почитает сурового бога. Это отрицание, вдвойне заметное в лукавой немоте, отталкивает и раздражает жёсткого, словно из камня вырезанного служителя культа, душой и телом привязанного к тёмному, неясному и страшному, от чего ныне остались лишь красивые предания, шёпотом пересказываемые у вечернего костра. Старшие живут – доживают. Жрец живёт – дышит последними клочьями прошлого. Челл живёт – и простодушно ловит в воде ожерелья солнечных лучей.***
– Почему солнце на меня так долго смотрит? – как-то, будучи ещё совсем маленькой беззубой девчонкой с короткими хвостиками косичек, глядя на которую никто бы не сказал, что она, повзрослев, будет очень мила, спрашивает Челл у старой соседки, подставляя под розовые полосы заката грязные ладони. – Таким уж сотворено, – отмахивается чернявая старуха в тяжёлых браслетах. – Не одну луну на нас смотрит, всё примечает. Видать, и жалеет нас, ничтожных. Кто мы перед ним? Пылинки. Девочка задумчиво поднимает карие глаза, в которых ало пламенеет разлитый над вершинами горной цепи закат. На щеках алеет румянец покрасневшей полосы неба. – А может, – неуверенно интересуется она, обращаясь скорее к себе самой, – там живёт мой бог?***
Солнце манит Челл своей недосягаемостью и – одновременной – вездесущностью. Кажется, что оно видит все её мелкие и значительные грехи и смеётся над ними. Живая и бойкая, даже чересчур для своего народа, егозливо-шаловливая, как бритолобая девчонка с плетёным оберегом на тонкой шее, Челл любит шалить и дразниться. На базаре плещет колодезной водой на рыбу, из-за чего та начинает бить хвостом и недовольно шевелить разноцветными плавниками, играет на улице в мяч с соседскими ребятишками, а если мяч улетает в реку – под всеобщие вой и возгласы одобрения решительно спрыгивает за ним, возвращая имущество зарёванному хозяину и выжимая воду из набухших отяжелевших кос. А порой, после религиозных церемоний, решается на неслыханную дерзость: забирается на жертвенник и играет с чьими-то бусами, отданными в подношение богу плодородия, и навлекает на себя окрики жреца. Ловит броненосцев в лесу и удит мальков на леску, сплетённую из собственных волос. Челл иногда мечтает, смутно пугаясь своих мыслей, но доверяясь их течению. Мечтает, что когда-нибудь уйдёт далеко от родной земли, туда, где ломается земной диск и сливается с небом. Туда, где, может быть, люди могут лицом к лицу поговорить со своим богом и услышать от него слова прощения, где цена золоту, наверное, иная, чем на родине, где рыба почитается больше, чем этот медовый, светящийся на солнце чистый металл, вплетённый в косы дев. Думает, что когда-нибудь потом, через несколько лет, десятилетий, через тысячи иных жизней она сможет увидеть океан, которому не видать конца и края, который был извечно и давным-давно, в дни эры сурового и непреклонного Создателя, служил приютом для грешных и слабых человеческих душ – о нём рассказывал покойный отец, простой рыбак, давно нашедший свой последний путь на дне вышедшей из берегов реки. Когда он умирал, задыхаясь, глотая мутную зелёную вязь и безуспешно моля о помощи, взывая к оставившим его хранителям, солнце не вышло из-за туч. Может, её бог в тот день отвернулся от неё, забрав вслед за двумя старшими братьями и отца?***
Челл просыпается ещё до восхода и долго бродит по ещё не очнувшейся ото сна земле, глядя, как на широких тёмных листьях, свесившихся со стен, собираются утренние слёзы. По-детски гибкая, по-девичьи хлёсткая, по утрам девушка молится, заплетая длинные тяжёлые космы, чёрные, как обожжённая смола, в косы, вплетая в них ленты. Говорит со своим богом – добрым, нежным, солнечным. Подставляет смуглое скуластое лицо под его тёплые прозрачные руки, теребящие её по щекам и ласково заключавшие в свои объятья. – Бог, – просит она, – подари мне счастье. Подари ветер, который пляшет на волнах. Подари... Она не знает, что именно она просит. – Избавь меня от жажды, которая терзает меня. Челл молода и здорова, в ней просыпается женщина, и она смутно осознаёт это, стараясь подавить в себе колкие порывы.***
Понимание приходит потом, не скоро, когда она видит его – совсем не похожего на мужчин из её рода, суровых и быстрых в движениях: тонко-смуглого, тёмного, с длинными колдовскими пальцами, чем-то похожего на неё. И глаза у него такие, каких она никогда не видела раньше – синие, прозрачные, как само небо, как синий вьюнок, расцветающий на краю леса. Ясные, промытые светом. Челл зажмуривается и, спрятавшись от чужих глаз, задумчиво пробует его имя на вкус, удивляясь его звонкой простой мелодии, похожей на утренний напев: Ту-ли-о… И песни у них простые, уличные, запоминающиеся с первых же слов.***
Поначалу она прячется, смеётся, дразнит, порой вытаскивает синеглазого чужеземца и его товарища – она долго считала за младшего брата юношу с зелёными распахнутыми глазами и мягко золотистыми, как упавшая на землю полоса утреннего луча, волосами – из самых разнообразных передряг. А потом чувствует, что желает его. Всем существом – мыслями, сердцем, душой, телом. Спроси кто, чем их в самом начале связали молчаливые духи, кроме общей цели, она б не смогла честно ответить. Право слово. Тулио медлит, боится её веских попыток на хотя бы дружеское сближение, опасается упустить цель, связавшись с чужеземной девчонкой. Но Челл знает, что он пришёл с моря, и потому не хочет отпускать его. Пойти с ним вместе – далеко, дальше, чем, как говорил жрец, кончается земля, прочь, сквозь время и пространство, сквозь жизнь, сотни судеб и жизней. А ещё она понимает, что именно его всегда, ещё до того, как встретила, она ждала. Такого, каков он всегда при ней, когда сбрасывает навязанную маску – порой угрюмого и ворчливого, порой эгоиста и труса, порой совершенно безнадёжного болвана – того, кто принёс в тихий и благополучный город шальной ветер перемен. Того, кто никогда не был богом.***
Челл, затаив дыхание и приоткрыв рот, слушает его рассказы о далёкой, волшебной в своей неизвестности стране Испании, откуда его вышвырнула судьба. Любимой сказкой, недосягаемой в своей почти мифической невозможности, становится сказка о ежегодном времени, когда все деревья перестают быть зелёными. – И всё-всё становится таким ясным, как золото? – наивно спрашивает Челл, перебирая свои длинные расплетённые волосы, – её неподдельно интересует история, которой он делится с ней во время долгого разговора. – Ещё светлее, чем ты думаешь, – пожав плечами, отвечает Тулио, чертя пальцем на стене какие-то замысловатые невидимые рисунки, и в глубине тёмно-синих глаз вспыхивают далёкие огоньки. – Всё вокруг как светом залито. И деревья, и дома, и земля – ковёр пёстрый под ногами. Краше таких дней ничего не помню. – Разве здесь тебе не по душе? – удивляется она. – По душе, да не так. Знаешь, дома всегда всё другим кажется. Иногда Тулио без улыбки шутит над привязанностью Челл к городскому храму, мало сочетающейся с природной бойкостью. – Вот ещё! Для младшей жрицы в тебе маловато святости, – замечает он, покусывая травинку. "Святость не обещала мне счастья", – думает Челл и молчит.***
Девушка не хочет покидать родной город – не в последнюю очередь оттого, что путь, на развилке которого она оказалась, пугает своей неизведанностью. Родина дорога ей, глубоко укоренились давние поверья, живы ещё зачатки загубленной, растоптанной, поруганной древней веры и женского начала, мешающиеся с рвущимся наружу солнцем. Но когда судьба предлагает Челл выбор: уйти или остаться – она выбирает будущее, в котором она смогла бы пойти навстречу горизонту, в котором встретит свою веру, в котором будет ходить по земле далёкой непонятной Испании, рассыпающейся под ногами золотом тянувшихся к солнцу листьев, и где будет носить под сердцем своих детей. От Тулио пахнет тёплым ветром и морем, хоть она и не знает, как пахнет далёкое, неведомое море. На его губах Челл чувствует горькую соль, задаром подаренную хлёстко-жестоким северным ветром, влекущим за собой бурю, сменяющимся тихим туманом. Она не знает, сколько длится то мгновение, когда на холодный под её босыми ступнями каменный пол, расчерченный изломанными узорами, падает золотое блюдо, зазвенев в несколько почти неразличимых струн, и когда именно тонкий металлический стон замирает, вспорхнув из-под каменного свода высвободившейся птицей. И именно тогда, в этот бесконечный миг, всё окончательно становится верным и правильным, встав на свои места. Лжебогу нужна маловерная жрица.***
Челл не гасит огонь, загоняемый вглубь обычаями отцов, что предписывают девушке скромность и чистоту. У Тулио холодные, алчно обнимающие руки, и он горячо целует Челл; она порывисто обнимает его, жмётся, не желая отпускать, вцепляется в жилет, потянув на себя жёсткую выцветшую ткань, блуждает пальцами по его шее и спине, ерошит жёсткие волосы, приткнувшись лбом к острой ключице – несмотря на холод согревающихся рук, Тулио горячий, словно под его кожей пульсирует, перетекая в венах, расплавленный металл. Он перестаёт скромничать и почти кусает, шепча бессвязные и такие лишние слова, и когда Челл привстаёт, стараясь дотянуться до его плеч, он смеётся – редко на его лице можно увидеть хотя бы усмешку, – подхватывает её на руки и кружит, и в какую-то секунду они уже на холодном полу. Девушка падает в невидимую бездну от томной горечи, трётся грудью об его рубаху, истово обнимает, ласкает в ответ, не чувствуя боли и не осознавая за собой стыда за то, что находится в храме. Пусть давно оставленные боги узреют, пускай уже уйдут, расступятся, дав дорогу богине-матери, породившей на древней земле жизнь! Пускай видят, как нечестивая жрица, пылающая ответным огнём, целует мужчину. Она пьёт Тулио, вбирает в себя его ласки, умывается, словно водой, утоляя изнурительную, иссушающую жажду, подставляя лицо под тёплый дождь, в который превратилась хрупкая вода её давнего предназначения. Время сливается в единый нескончаемый поток. Жизнь замирает, и всё, что существует вокруг, становится далёким и неважным. Значение имеет только тот, кто обнимает её, тяжело навалившись и устало дыша в шею. Горят ссадины на голых спине и плечах – плиты в храме шершавы. Сводит затихающей болью в бёдрах, стынет тело. Челл лежит, прижавшись к Тулио, будто спрятавшись за ним ото всего мира, некогда ополчившегося против неё, перебирает его путаные лохмы, ощущая, как медленно унимается внутри разгоревшийся огонь, и впервые за двадцать лет своей земной жизни чувствует себя по-настоящему защищённой и счастливой. И жажда – вечная, болезненная, неистовая – уходит, растворившись в небытии, и ливень рассыпается утренней росой, в которых отражаются маленькие огоньки рассвета.***
Встают они отнюдь не сразу. Челл, прижавшись к тёплому боку Тулио и пристроив голову на плече, долго изучает его, задумчиво обводиит пальцем острые скулы, перебирает космы, гладит обветренную кожу под рубашкой, очерчивая выпирающие после долгого голода ключицы и рёбра, постоянно то оправляет выбившиеся пряди, то разглаживает смятый ворот. Он же лежит, блаженно растянувшись на камне, и иногда вскрикивает: – Ай... пожалуйста! Щекотно же, прекрати! Ай, да не тяни ты волосы! Девушка бессовестно смеётся, в ответ на что он мстительно зажимает её в объятия и зарывается носом в её спутавшиеся волосы. – Вот привязалась же, дура. Не развяжемся теперь. – А вдруг застукают? – только теперь вспоминает девушка. – Велика беда! И так рано или поздно догадались бы, что я с тобой спелся. – О, так ты ведь не против? – лукаво интересуется Челл. Тулио деланно сдвигает чёткие брови, но, столкнувшись с ясным взглядом чуть раскосых карих глаз, оставляет попытки на последнее, давно уже добровольно сдавшееся сопротивление. – Раньше бы – да. Теперь всё равно. – Всё равно? Девушка осторожно просовывает руку под выбившуюся рубашку и щекочет его живот. – Прекрати, щекотно!***
– А ты ведь возьмёшь меня с собой? Туда, где на рассвете горизонт целует солнце? – Ты что, сомневаешься?***
Ночная прохлада сменяется тёплым утренним дождём, просвечивающимся на сонном далёком солнце золотыми струями, слившими воедино землю и небо. Челл подставляет под дождь обветренный лоб, закрывая глаза, чувствуя, как по блестящим от прохладной воды волосам крупными каплями стекают небесные слёзы. В ладони, подставленные под хрупкие капли, разбивающиеся в траве на бессчётное количество маленьких лучей, собирается вода и течёт сквозь пальцы, вбирая в себя свет розовевшего вдали рассвета. От небесных ритуалов на пробуждении дня порождается нежный дождь, рассыпающийся на земле в сотни дрожащих огоньков. От земных ритуалов рождаются дети. Быть может, думает Челл, в её собственный храм впервые за долгое время впорхнул свет, перевоплотившийся в яркую длиннохвостую киукари, метнувшуюся к распахнувшему свои объятия небу. Над горами просыпается солнце, заливая долину ясными золотыми потоками, и его бестелесные тонкие руки привычно перебирают промокшие волосы инкской девушки. – Я буду счастлива, Инти, – говорит Челл тихо и поднимает лицо к небу – ветер чертит на щеках узоры из согревшихся на свету маленьких капель. – Поверь мне. Счастлива. Тулио подходит со стороны, утешительно приобнимает Челл за плечи, обтирает слёзы дождя на её лице. Девушка целует его, и они, взявшись за руки, идут вниз, переступая через разбитые ступени, – прочь от храма, от разбитой клетки, от страхов, навстречу надежде, которой зажёгся новый, только что родившийся день.***
Инти улыбается в ответ, играя на золотых певучих струнах из нитей дождя.