Вдохновение

Этот монотонный звук одной и той же ноты невыносимо бьёт по мозгам. Наше общее молчание уже раздражает. Как же хочется пива! Но нельзя! Если этот проклятый очкарик увидит у меня в руках бутылку с пивом (или другим любым спиртным напитком), опять начнёт менторским тоном нудеть не пить в его доме. Бесит. Как будто не в квартире живу, а в музее - куча правил: не пить, не курить, матом не ругаться, вещи руками не трогать и вести себя тихо. А знаете, что? Плевал я на эти правила! Надоело! Я решительно встал с кресла и направился на кухню, намеренно грохоча ботинками. Там взял холодную бутылку и вернулся обратно, напоследок смачно хлопнув дверцей холодильника. Но Родерих совершенно не обратил внимания на мой демарш; сидит за своим роялем, уже битый час пытаясь выжать из себя новую мелодию. Нотная тетрадь, вся вдоль и поперёк исписанная аккуратным почерком (аккуратист ты мой...), покоится в стороне. Волосы юноши слегка растрепаны, а во взгляде читается такая тоска... К сожалению, не по мне, любимому. Что за пренебрежение моей несравненной персоной! Усмехнувшись, подхожу к родственничку и облокачиваюсь на рояль, взяв в руки нотную тетрадь. Он чуть хмурится, возмущённый моими наглыми действиями, и явно хочет забрать свое очередное творение, но я лишь кидаю на него насмешливый взгляд. - Так-с, что тут у нас? Точки, точки, закорючки какие-то... - Зачем тебе это? Все равно ничего не понимаешь, - отстраненно говорит он, легко проводя тонкими изящными пальцами по клавишам. - Мне крайне интересно посмотреть на то, из-за чего я не могу нормально отдохнуть. - Этот камешек в твой огород, Родерих. - Мой дорогой, - слащавым голоском обращаюсь я к невозмутимому юноше, откровенно кривляясь. - У вас творческий кризис, - и уже ироничным тоном: - А если говорить нормальными словами, мозговой ступор. Но это смотря какая стадия заболевания. И дарю ещё одну усмешку австрийцу. И, ох, какое у него лицо! Так что всё-таки достаю телефон, быстро фотографируя ошеломленного моей выходкой композитора. Будет, что написать в блоге. Австриец на это лишь тихо вздыхает, устремляя хмурый взгляд на стопку исписанных листов, но потом предсказуемо невозмутимо поправляет очки. - Ничего подобного. Это все потому, что ты рядом. Лучше бы делом занялся, прибрался, например. - Бу-бу-бу, какие мы строгие. Ну-ну, Родерих, не обманывай ни себя ни меня, - усмехаюсь, приобняв того за плечи. - Интересно, что же с тобой случилось? Неужели больше в Австрии не будет великих композиторов, а музыкальные инструменты придется раздарить другим странам? - Шепчу на ухо, сжимая напрягшегося юношу в объятиях. - От тебя алкоголем несет. Уйди, - бормочет Родерих, настойчиво пытаясь избавиться от моих рук. На это моя улыбка лишь становится шире, а Эдельштейн еще больше хмурится и, одновременно, смущается - вижу легкий румянец на щеках. Боже, как это мило! -Ну, давай, соберись. У тебя все получится, ты же пишешь прекрасную музыку, - говорю ласковым тоном, крепче обнимая юношу. Австриец сначала недовольно поджимает губы, а потом расцветает в улыбке. Понял, что я уже не кривляюсь. Да, порою мне нравится слушать тихий плач скрипки или завораживающие звуки его черного рояля... Но сказать об этом не позволяет гордость. Сила Родериха в музыке, он - творец своего мира нот, он - повелитель, ведь музыка заставляет воспрянуть духом потерявших надежду солдат, признаться в чувствах отчаянному влюбленному, музыка говорит об истории, храня в себе тайны ушедших времен. Из размышлений меня выносит волна нежной мелодии, которая затем начала постепенно нарастать, превращаясь в вихрь из несказанных чувств, что теперь были нежными звуками чёрно-белых клавиш. Закончив первую часть, австриец принялся писать ноты, а я лишь наблюдал, как он творит новую историю. Вечером, я как обычно сидел в блоге, делясь фотографиями Родериха, подписывая «Сегодня свершилось чудо! Аристократы тоже плачут». И через минуту уже куча комментариев. В основном, от Венгрии. Беспокоится, как там её Родечка. - Возьми, - присаживаясь рядом, говорит австриец, протягивая мне нотную тетрадь. Естественно я ничего не понимаю и Эдельштейн спешит на помощь. - Это каприччио. Назвал Unbotmäßig. - Непокорный, значит, - хмыкнул я, возвращая тетрадь Родериху, продолжая копаться в ноутбуке. - Написал... для тебя. Может, когда уйдешь, это будет напоминать обо мне, - делает глоток чая, - Послушаешь? И правда... Все про меня. Удивительно, просто потрясающе красиво. Я и не думал, что Эдельштейн меня видит... так. Громогласные звуки, что описывают мое величие, так западают в душу. Смешение буйства характера, безудержной страсти к войнам, а в конце тоскливая нежность. И эта нежность... Неужели она принадлежит мне? Музыка давно уж кончила свой рассказ, а я все так же смотрел в окно немигающим взглядом. Воистину, Эдельштейн - Бог своего дела. Он тихо подходит, заключая в объятия, ерошит белоснежные волосы и нежно улыбается. Редко увидишь его таким. - Понравилось, - шепчу я, притягивая австрийца к себе. - Вот так... Просто? Без сарказма, без твоих частых насмешек? - Ну, ты бы мог еще больше добавить пафосности и величия. - Дурак, - вздыхает Родерих, щелкнув меня по лбу. Нахмурившись, снимаю с Эдельштейна очки. Без них он выглядит таким беззащитным. - Ты - мое вдохновение, - смущаясь, бормочет музыкант. - О как. Ну-ка, замри. Он не понимающе смотрит на мою хитрую улыбку, а разгадав сей план, пытается вырваться. Я же быстро «щелкаю» на память этот весьма забавный момент. Вскоре, в блоге появилось фото вырывающегося из цепких рук Родериха и довольно улыбающегося Гилберта. Подпись: «Теперь я - муза Австрии. Ждите новых фото аристократишки! Чую, будет весело!»