Верность

      Я помню: жил на окраине города, бывшего глушью цивилизации, по крайней мере, я так думал. Дома там стояли хаотично и будто охраняли поле, мрачное и холодное, с угнетающими плитами. Да, мы жили около кладбища. Жители нашей улицы поголовно работали там: копали могилы, делали надписи на памятниках, заказывали оградки, если было лень её делать. Когда я родился в одной из таких семей, моя судьба была уже предрешена. Я уже знал, что моя жизнь будет навечно связана с кладбищем, с этим местом, куда свозят на дню не менее четырёх бездыханных тел. Соседские ребятишки любят прыгать через костёр во время кремации, играть в склепах и развевать прах, пока их никто не видит. Я научился закрывать глаза на всё это бесстыдство. Я смирился с положением дел и продолжал изо дня в день копать с отцом могилы.       Рос я угрюмым, несмотря на все старания моих домашних. Веселье моих товарищей и родителей, когда они сидят дома, мне было чуждо, впрочем, как и сейчас. В эти минуты я чувствовал, будто тяжёлым молотом бил кузнец по сердцу, во мне всё сжималось, хотелось убежать. Однако я не мог никак сбежать: больно сильна была моя привязанность к этой холодной земле.       День мой обычный начинался рано утром, с первыми петухами. Будильниками мы предпочитали не пользоваться, потому что ходила у нас легенда, согласно которой трезвон любых технических средств способен потревожить мертвецов. Кажется, я был единственным, кто в 21 веке считал это средневековыми предрассудками. Но не о первобытности этих людей речь. Без особого удовольствия я ел наскучивший омлет, отцу звонили, и мы, беря лопаты, направлялись к участку, где должны были состояться похороны. Неужели на те деньги, что получают жители за ритуальные услуги, нельзя купить себе жильё в приличном районе? (А получают они достаточно). Можно, но кому это нужно? Местные подсели на этот образ жизни, зачем им лишаться его и достатка? Видимо, мне одному чужда была эта тюрьма. Один вопрос меня тогда сильно мучил: «А куда они, собственно, девали заработанные деньги?»       Осень. Ноябрь. Земля мёрзлая, с трудом поддаётся, но нам ли не привыкать. Мы вырыли яму метра на два и стали ждать катафалк. А вот и предвестник смертей — машина подъехала к нам, из неё повалили люди, с ног до головы одетые в чёрное. Мне хотелось хотя бы половину переодеть в белые цвета: от обилия чёрного цвета у меня начинала кружиться голова, глаз нервно дёргался. Моё внимание в сплошной, тёмной массе привлёк мальчик лет двенадцати. Он глядел вдаль, в лес, и, покашляв пару раз, застегнул молнию куртки, после полученного совета, больше похожего на приказ, от какой-то женщины, приобнявшей его за плечи. Его глаза были полны слёз, у меня кольнуло сердце Я опустил взгляд, боясь чем-то задеть мальчика.       Я осмотрелся на прибывшие лица и заметил священника. Значит, будет очередное заученное вещание. Во время отпевания (которое вообще делается в церкви) прозвучало то, что повергло меня в шок Оказывается, это похороны матери этого мальчика, и, как стало мне известно впоследствии, он остался круглой сиротой. Бабушек и дедушек у него тоже не было: они погибли во время обстрелов в соседней с нами стране. Это были единственные клиенты за день.       Отработав и выполнив весь нудный для меня и трагический для других ритуал, мы отправились домой. У меня из головы не выходил этот мальчик; его глаза, слёзы снились мне несколько ночей. Через неделю я вышел под вечер из дома и заметил подозрительную фигуру, направлявшуюся в сторону кладбища. Ведомый любопытством, я отправился следом, стараясь не выдать себя. По могиле, на которую пришёл неизвестный, я узнал, что это был тот мальчик-сирота. Он сел на лавочку рядом с крестом, разговаривал и плакал всю ночь. На следующее утро я нашёл его там спящим и свернувшимся калачиком. Я чувствовал перед ним какую-то вину за что-то. Мальчик испугался меня, я его успокоил и пригласил к себе домой, где напоил его горячим чаем, дал сухую чистую одежду и попутно узнал, что его звать Захаром.       Каждый день ровно к 9 вечера он приходил и сидел около могилки, принося с собой цветы. Я стал приходить и молча сидеть рядом. Тишину нарушал лишь могильный, свистящий, пронизывающий до костей ветер. Изредка из уст Захара я слышал обрывки фраз, но адресованы они были не мне. Ко мне заходить он отказывался — я насторожился. Я стал замечать, что мой новый знакомый стал увядать, мои ободряющие слова не помогали, и, но становился ещё угрюмее, чем прежде. Он был подобен догорающей свечке, но свечке низкого качества, горящей всю жизнь тусклым и невысоким пламенем. Во время его первого и последнего посещения моего дома он случайно обронил, что жили они небогато, но его семья и ещё целый ряд таких же семей получали от анонимных источников средства для выживания. Тогда меня и осенило, насколько широка душа у моих родителей и соседей.       Захар продолжал ходить изо дня в день на могилу, он еле походил на живого. Стоит заметить, что ни на 7, ни на 40 дней на могилу никто не приходил, кроме него. А если задуматься, действительно ли мы нужны кому-то? Мальчик еле ходил, и вскоре катафалк привёз небольшой, грубый, сколоченный на скорую руку гроб, в котором лежал он, мой друг. Множество эмоций смешались во мне, но одно я помню: депрессия, смятение и отчаяние — те эмоции, что стали для меня родными в моей бестолково прожитой жизни. После похорон, на которых никого не было, я ушёл из дома и пошёл скитаться, зарабатывая гроши и отдавая всё другим. Авось смогу помочь кому-нибудь и замолить тьму моей души.