И самое важное я понял лишь за тридевять земель

- Наука важнее всего, а, Виктор? - Герхард был многим более снисходителен к увлечению старшего брата, нежели отец. Но даже он иногда не мог отказать себе в том, чтоб подразнить родную кровь. Обычно тихие споры полушепотом кончались долгими задушевными рассказами о будущем: о громких боевых победах, бессчетных званиях от Герхарда и о громогласном возвращение к жизни мертвецов от Виктора. Для обоих это был подарок свыше – они оба спасались от отца. И оба об этом знали – трудно о таком не знать! Люди меняются со временем. Но то, что дорого, ценно и незаменимо - неизменно. Поэтому желание покоя эволюционировало в просиживание ночей в лаборатории старшего брата. Спасаться от собственного отца, подпирая спинами ледяные стены. И они оба, разумеется, знали, что долго так продолжаться не может – у них есть то, что для них дороже всего на свете. То, что не заменит ничто. У них были мечты. И они были друг у друга – поддержка, опора, вечная и несгибаемая стена за спиной. И тем горше было убедиться в обратном. Виктор не был святым – боже, он вскрывал могилы ради экспериментов! – но и он был безутешен после смерти единственной родной душе в мире, сотканном из сумрака. И тихими вечерами, пока его Сердце спало мертвым сном, он жалел себя, жалел обо всем, что не совершил и совершить уж не сможет, но более - о том, что сотворил. Он бессчетное количество раз представлял, чем мог бы закончиться тот роковой день, поступи он иначе. Сценарий в его голове не повторился ни единого раза. Но неизменен был финал – на белоснежном мундире брата, пожирая его, расплывалась кислотою кровь. Сколь отчаян он был тогда? Сколь ему было горестно и больно? Почему же он решился провести эксперимент на собственной кровинушке? Он знал ответы на все свои вопросы, знал тогда, знает и сейчас. Он не хотел оставаться один в то время, когда мог быть с Герхардом. Эгоистично? И вновь - он был хорошим лишь в глазах своего брата. Лишь там он был и честным, и добрым; он был спасителем, едва ли не богом!.. Он был нужным и важным. И лишь из-за своей опрометчивости – был. Ушла ли боль когда рука – холодная и мертвенно-серая – дрогнула и слепо, бездумно загребла воздух? О нет, было лишь больнее. Но даже сейчас, после стольких лет, он не смог до конца понять собственную реакцию. Он любил брата не меньше науки. Горячо и сладко, но больно – у них не было свободы для того, чтобы «мы» вообще существовало. И, разумеется, он никак не смог уменьшить его страдания. Он - уже не Виктор – Франкенштейн, заставил его жить. Отмахнувшись, словно от назойливой мухи, от неровной речи: «Вик-тор, Вик-тор… Пу-сти…». Было ли это проявление любви? Увы, простую истину Франкенштейн понял уж слишком поздно. Его любовь была немилосердной к ним обоим. Она была черной, как и его душа. Хрупкой от гнили. И горькой. Боже, какой же горькой она была!.. И сколько боли она принесла Герхарду… Еще позже, многим позже, Виктор поймет, наконец, почему брат позволял ему все даже тогда – бесконечные эксперименты против воли, бессчетные муки, что они ему готовили. Герхард, дорогой и единственный, любил его не меньше. Он защищал его – от отца, от самого себя, от той судьбы, что была написана для живого телом, но мертвого душой старшего брата. А потом Доктор поймет еще кое-что. Он всегда любил Герхарда. И, да будет Бог свидетелем, многим больше науки. «Вик-тор… Н-нау-ка… Лю-юбит… Ви-и… Вик-тора…» «А Виктор любит Герхарда.»