В Коломенском

Жил, жил себе на свете Сидорка Сидоров, целых почти осьмнадцать лет, и не ведал, какие ожидают его испытания. А началось все с того, что великий государь Иван Васильевич изволил прибыть в свое село Коломенское… Поздно вечером все в тереме спали уже, кроме караульных, ну да когда господа почивают, слугам еще работать и работать. Сидорка как раз на дворе набирал дрова для поварни, как вдруг услышал стон. Парень так и застыл с поленьями в руках: звук доносился сверху, из открытого окна государевой опочивальни, и голос явно принадлежал самому государю. Стон повторился, еще громче и протяжнее. - Никак, государю плохо? – заволновался Сидорка и вопросительно взглянул на Тимофеича, уже готовый бросить дрова и сорваться с места. Воображение живо нарисовало ему: он, Сидорка Сидоров сын, спасает великого государя… от боярской измены – это он не уж дерзнул вообразить, тут уж государевы опричники, верно, поспели бы вперед него, но вот хотя бы занемогшему государю первым поднести лекарство – и тут государь его заметит, оценит, возьмет в Верх в Александрову Слободу, или даже в саму Москву белокаменную… - Не беспокойся, государю сейчас как раз хорошо, - хмыкнул Тимофеич. И как показалось Сидорке, хмыкнул как-то очень загадочно. Не приученный спорить, парень снова взялся за вязанку, затянув и закрепив хорошенько одну, принялся набирать из поленницы следующую. Дров требовалось натаскать немало, чтоб утром истопить печь - сготовить трапезу на эдакую уйму опричников. Меж тем странные звуки не прекращались, и к государеву голосу присоединился другой, мужской, молодой, бархатистый. - Государь с кравчим своим, Басмановым, забавляется, - смилостившись, пояснил всезнающий Тимофеич. – Как сюда наезжает, так всякую ночь так. Сидорка в Коломенский дворец на службу поступил совсем недавно, этот государев приезд был для него первым. - Знаешь, что… - пробормотал он, прислушиваясь. Из окон слышался сбивчатый шепот какой-то, не разобрать слов, вскрики и обрывки смеха на два голоса, сменившиеся снова стонам, и раз, и другой, и под конец не стоном – уже криком прямо: «О… мой госудаааарь!!!..», – такое впечатление, что они там… - Придержи язык, не то укоротят! – старик аж рот неосторожному зажал рукою. Сидорка похолодел, ни жив ни мертв: угораздило же его! Государь Иван Васильевич, известно, нравом крутенек, запросто язык урежет, если не голову с плеч! Тимофеич же, опасливо оглянувшись, наклонился к самому сидоркиному уху. – Именно этим они и занимаются. Но это еще что, люди добрые, послушайте, что утром было. Утром на другой день Иван с Федею проснулись, когда уже белый день стоял на дворе. Окно было распахнуто настежь, а поскольку майские ночки, как ни крути, были еще прохладны, то проснулись они в развороченной постеле, накрепко обнявшись да переплетясь между собою, не понять, где чьи руки-ноги, и так замотавшись в одеяло, особенно Феденька, что долго потом выпутывались из него со смехом и поцелуями, а Иван, глядя на Федю, даже, развеселяясь, высказал: - Мумий египетский! На том целования временно оказались приостановлены, поскольку Федя египетские знал только казни, а о мумиях доселе не слыхивал и разъяснений потребовал немедленно и во всех подробностях. Впрочем, упущенное наверстали они весьма скоро, как только Федя, дослушав, вознегодовал: «Ах вот значит как?!» - и, оскаливши белые зубы, преяростно кинулся на полюбовника, норовя укусить за мягкое место. А уж после, когда оба натешились вволю и растянулись на постели рядышком, довольные, государь вдруг подмигнул: - Хочешь?.. Федька аж вспыхнул от радости. Доселе царскому полюбовнику не дозволялось ничего подобного. И все же Федор, зарозовевшийся, только сдержанно кивнул, блестя глазами: - Хочу! Иван усмехнулся: - Тогда прячься. Федька живо нырнул под одеяло, и царь, подвинувшись, еще прижал его к стене, собою прикрывая от посторонних глаз. Великий государь поутру не пожелал трапезовать с опричной братией, хотя стол уже был накрыт, и кушанья остывали, а приказал подать ему завтрак прямо в опочивальню: -…да к каше сухого варенья двух видов, да яичницу на сале, с зеленью, да булочек пшеничных сдобных побольше, и чтоб горячи были, и маслица к ним, да взвару двух видов… Как не сгорел Сидорка со стыда, пред государем стоя да указания выслушивая, ибо звуки ночные у него никак из головы не шли. Но нет – не сгорел, всё выслушал и исполнил в точности, еще, по собственному разумению, положил две ложки, и достаканов тоже два (не просто же так государь столь настойчиво повторял, что всего по два вида). И принес в опочивальню, как полагается, в двери прежде постучав, и, войдя с подносом, голову склонил смиренно. Государь, не изволивший еще подниматься с постели, в это время к стене отвернут был, и как-то очень резко обернулся. Прямо дернулся. А за ним успел еще Сидорка приметить (ненароком, право же, ненароком!) мелькнувший кончик белой ноги, тут же под одеяло спрятавшийся. Да уж, за эти дни Сидорка такой срамоты насмотрелся, что даже и не ведал, что такая на свете бывает. Нет, государь – это государь, на то его государева воля, но Федор Алексеич смущал бедного Сидорку ежечасно. Уж не про то даже речь, что расхаживал тот Басманов по государеву терему, точно по собственному дому, кафтан скинув, в одной лишь рубахе с опояскою. Это еще что! А как-то вечером, в сумерках, Сидорка, тащивший на поварню огромную охапку дров, попросил встречную девку придержать дверь… глядь – а девка та вовсе и не девка, а Федор Алексеич в сарафане! И ведь ничего, придержал Федор Алексеич дверь, не рассердился, ухмыльнулся только. Как тут не краснеть всякий день, когда всякий день дела творились, одно другого чуднее! То вечером потребует государь вина в опочивальню, приносишь – а они там сидят в обнимку, да невесть над чем смеются-закатываются. Или пожелает ужинать на свежем воздухе – что ж вы думаете, это значит, вынесут в сад столы под белыми скатертями, кравчий у стола станет, и царь сядет трапезовать с ближними боярами? Куда там, бояр в свите царской и вовсе не было ни единого, одни опричники невысокого звания, и тех немного… а сам-то государь! Велит яства нести, а сам под яблоней разлегся на травке, на кравчего своего глядит-любуется, а кравчий рядом сидит, на голове кудрявой - венок красуется, да другой плетет проворно - никак для самого государя, Господи спаси! Нет, не знал Сидорка Сидоров, как на Федора Алексеича смотреть, как понимать его, что за человек такой, Басманов Федор Лексеевич. Ведь даже очи у него были – не как у всех людей, то голубые-преголубые, что ясное небушко, а чуть что – сразу серые делаются, да так тебя и буравят, просто в тараканью щелку забиться хочется. Впрочем, сердит Федор Алексеич только один раз был, когда обнаружил какой-то старый кубок нечищеный и в небрежении; да то сказать, и кубок был, хоть и серебряный, совсем неприглядный, облезлый, даже, вроде бы, помятый с одного боку, по скромному сидоркину понятию – на царский стол ставить только срамиться, разве что к тому бы и годен, что в переплавку пустить, монет начеканить. А Федор Лексеич взъярился: «Не старый, а старинный!». Кстати, после тем кубком, вычищенным и выправленным (и стал ведь кубок – на загляденье!) государь кравчего своего и одарил, до самого отъезда Федор Алексеич только из него и пил и всякий раз, как дитя, радовался. А вообще Федор Алексеич на поварню часто наведывался, то, по должности кравчего, указания раздавал челяди, то просто так забегал - пирожок какой на зуб кинуть. А как-то раз словил Сидорку и говорит: государю, де, к завтраку надо испечь калач не простой, а вот такого вида, как нарисовано – и бумажку сует. А на бумажке… Сидорка, помнится, по малолетству как-то тоже нарисовал подобное – так батька, узнав, такой задал науки, что опосля дня два сидеть плоховато было. А тут – царский кравчий, не последний на Руси человек, и нате вам! Ну Сидорка честно расстарался, все сделал в лучшем виде, в точности, как велено. А уж как государь, сие чудо узрев, развеселился! Четверть часа хохотал, остановиться не мог. И Сидорке алтын пожаловал. Ох, великая неподобь творилась в селе Коломенском, одно слово – великая неподобь! Как Сидорка и вытерпел. Но ништо – все делал, что указано, и виду не подавал, как доброму слуге надлежит. Так и Макар Тимофеич его учил – а Тимофеич еще прежнему государю служивал, и Ивана Васильевича знавал еще дитятею, его сам великий государь по отчеству звал и, наезжая в Коломенское, всякий раз о здоровье изволил спрашивать. И все бы хорошо, почти Сидорка и притерпелся – так тут новая напасть. Разобрало его вдруг любопытство: а как они это самое… ну, промеж собой управляются? Как оно с бабою – это (хотя, сказать по совести, опыт его насчет женского пола был невелик и тем ограничивался, что целовался пару раз с Ульяшей-судомойкою, из них один – в щечку) Сидорка представлял более-менее, в общих чертах… а вот если мужик с мужиком – это как же? У них-то, поди, и потребных для сего частей тела нету… Совсем извелся парень от любопытства, как ни срамил себя, как ни окорачивал, а все не шла эта мысль у него из головы: ну как? Поистине бесовское наваждение! Исповедаться бы, облегчить бы душу… да ведь такого не вымолвишь и на исповеди! Хочу, мол, знать, каким образом царь и государь Всея Руси своего кравчего… по десять земных поклонов клал Сидорка каждый вечер, непотребные мысли гоня. Двадцать положил на радостях, узнав, что назавтра государь отбывает со свитою. А в день отъезда вызвал Федор Алексеич Сидорку к себе (нет, в пристойном виде был, в черный опричный кафтан одет, и баловства не чинил никакого) и молвил: - Радуйся, молодец, государь тобою доволен, жалует тебя за службу. Сидорка аж вспыхнул от радости: великий государь им, Сидоркой, доволен! чем же пожалует? шубой с царского плеча не по чину, но, чай, рублем подарит! - Беги собирай вещи – государь берет тебя на службу в Слободу. Поскольку ты усерден, смекалист и ничему не удивляешься. Слава Богу, что был Сидорка Сидоров сын все-таки парнем, а не девкой! Не то бы точно в обморок грохнулся. От радости, конечно, от радости. А вы про что подумали?