Вдаль

— Не улыбайся. Просьба становится неожиданностью; Конрат приподнимает брови. — Бесит, когда ты улыбаешься. Вопрос о том, что не бесит, остается открытым. Конрат позаботился о том, чтобы бесить Вольфрама прочно и стабильно, и теперь пожинает плоды. Он не жалеет об этом. Не полагайся на других, младший брат. Не полагайся на других. Хватило бы еще сил придерживаться этого принципа самому. — А ты повзрослел, — сдержанно говорит Конрат. Вольфрам краснеет: — Я же сказал, не улыбайся! Он и правда повзрослел. Его поначалу детский интерес к Юури сместился в другую сторону. Теперь не просто «хочу этого мишку, заверните», как у капризных юных принцесс. Теперь все сложнее. А Юури не понимает, отмахивается по-прежнему от Вольфрама: «Мы просто друзья». Вот уж кто не повзрослеет, сколько бы ни прожил — во всяком случае, Конрат на это надеется. Но повзрослеть Юури придется, и надежды Конрата не играют никакой роли. Однажды Вольфрам сумеет объяснить так, чтобы Юури понял, не словами, а языком тела. Потом они поженятся, а Конрат будет улыбаться на их свадьбе. Он может это себе позволить. — Как думаешь, Юури полюбит меня, если я стану девушкой? — Вопрос Вольфрама — тоже неожиданность; он никогда не научится держать приличную защиту, Вольфрам. Не с его характером. Он не сможет, как Конрат, не отвлекаться на мнения других людей и за счет этого постепенно становиться лучшим в своем деле. Гением. Юури тоже гений, но об этом лучше не задумываться — иначе улыбаться не получится. На век Конрата позора достаточно, теперь главное — чтобы Вольфрам не опозорился. — Ты не станешь девушкой. — Знаю, — Вольфрам раздраженно отмахивается, опирается на подоконник рядом. — Его величество еще спит? — уточняет Конрат, хотя по недовольному виду Вольфрама и так ясно. — Я пытался растолкать его, но этот… слабак… — Он вчера весь день провел за переговорами. — Знаю. — Девушкой я тебя не сделаю, — предупреждает Конрат, потому что Вольфрам до сих пор выглядит как в воду опущенный. — И женщиной тоже, обращайся сразу к его величеству. До Вольфрама доходит не сразу; секунду он озадаченно смотрит на Конрата, потом изменяется в лице: — Т-ты!.. — Тише, его величество разбудишь, — Конрат привычно подается в сторону. Вольфрам затихает. — Ты его слишком балуешь, — бормочет себе под нос. — И совершенно не умеешь шутить. — Кто сказал, что я шучу? Пылающий взгляд Вольфрама пропадает втуне; потом его запал стихает. Вольфрам говорит: — Вот всегда ты так. Никого к себе не подпускаешь. Вольфрам определенно повзрослел. За сегодняшнее утро он в третий раз умудрился загнать Конрата в тупик, а это сделать не так-то просто. — Не подпускаю? — Вот именно. С вежливой миной киваешь, или улыбаешься, или что ты там делаешь, а сам всегда себе на уме. Вокруг тебя как стена, никому не пробиться. И мотивы твои не ясны. Ты будто о себе не думаешь, но в то же время думаешь больше, чем другие… Ты — эгоист в квадрате, ведь тебя никогда не понять. Свое мнение скрываешь, говоришь обобщенные фразы, даже издеваешься так, что не сразу дойдет. Мне иногда кажется, если ты сломаешься, никто и не поймет. Тебя же никто не знает, даже Юури. — Юури знает, — возражает Конрат коротко, хотя, по-хорошему, разговор давно пора прекратить. — А он видел, как ты любишь побеждать и как смываешься в момент, когда окончательная победа на расстоянии вытянутой руки? Сомневаюсь. Он знает только твою парадную сторону, других ты ему стараешься не показывать, а если что, сразу сбегаешь. Культура страны, где вырос Юури, очень странная, как ты, поэтому он понимает тебя немного лучше. Ну, и потому… Фраза Вольфрама прерывается тяжким вздохом. — Знаешь, если верить его преосвященству, — задумчиво говорит Конрат, — как минимум в одной из прошлых жизней ты был девушкой. — Переводишь стрелки, — Вольфрам огрызается. — Юури был девушкой в прошлой, и что? На его симпатии ко мне это никак не влияет. — Как знать. — Я тебе сказал, не улыбайся! Дверь в покои мао отворяется со скрипом. Юури стоит на пороге, улыбаясь вовсю: — А вы, оказывается, хорошо ладите. Вольфрам краснеет и отпрыгивает от Конрата на приличное расстояние, а Конрат смотрит на Юури и думает о том, о чем думать ему не позволено. *** — Auf einem Baum drei Raben stolz oh weh, oh weh, oh Leid, oh weh Auf einem Baum drei Raben stolz Sie war'n so schwarz wie Ebenholz; sie war'n so schwarz wie Ebenholz! * — Красиво, — говорит Грета, — только грустно. Юури не говорит ничего. Просто слушает песню заезжего менестреля: с некоторых пор в Шин-Макоку стали появляться странные гости. К ним до сих пор относятся с подозрением, но, пока Конрад на его стороне, Юури нечего бояться за Грету и Вольфрама. Не то, чтобы он не боялся за себя… — Все в мире связано, — отвечает Вольфрам. — Без печали и радости не будет, без прошлого не будет настоящего. Оно все… никуда не исчезает. — О-о, — Грета смотрит с восхищением. — Это не я, — смущается Вольфрам, — это Конрат так говорит. Конрад стоит на некотором расстоянии и, наверное, не слышит. Зато Юури слышит — и в очередной раз поражается способности братьев находить общий язык. Он сам не уверен, что может понять хотя бы одного из них. Конрада, впрочем, и не нужно понимать — он к этому не стремится. А вот Вольфрам непредсказуем не хуже самых вредных девчонок; скромности и истинной женственности, которая уже намечается в Грете, в таких девчонках и в помине нет. Что к лучшему — женственности Вольфрама Юури бы не пережил, ему и госпожи Шери с головой хватает. Отвязаться от нее еще сложнее, чем от Вольфрама, но она хотя бы не предпринимает таких… оригинальных попыток. Притиснуть Юури щекой к полной груди — это Шери себе еще может позволить, но лезть в… Юури заливается краской и на всякий случай отодвигается от Вольфрама подальше. Один раз — можно списать на случайность или временное помутнение мозга. Да и вообще, спать в одной кровати и дурачиться насчет «свадьбы» — это одно, а вот недвусмысленно приставать… И, что самое интересное, все даже внимания не обращают, будто так и надо. Бдительный Конрад как-то раз застукал Юури и Вольфрама в беседке, где первый пытался вырваться от второго, посмотрел… а потом тактично удалился. И даже сдавленные крики Юури о помощи проигнорировал. Правда, не факт, что он их услышал — не так-то сподручно кричать, когда тебе пытаются запечатать рот страстным слюнявым поцелуем, и делает это мазоку, к которому ты, в общем и целом, очень хорошо относишься. Более того — твой друг. На Земле у Юури было не так-то много друзей, и уж точно они не приходили ему на помощь в ситуациях столь экстренных. Жизнью жертвовать ради него земные друзья не порывались, разве что Мурата… но Мурату земным не назвать. Юури понятия не имел, как раз и навсегда сказать Вольфраму «нет». Все эти дурачества слишком далеко зашли, объяснить, что ему, Юури, нравятся девушки, возможным не представлялось, да и потом, Юури в последнее время сам не был в этом уверен. Вольфрам пытался прочитать ему лекцию насчет уместности однополых отношений, но сам запутался. Практика по отпугиванию у него получалась много лучше, остальные делали вид, что не замечают, и в Юури мало-помалу зрело страшное подозрение: Вольфрам перед своими приставаниями консультируется со всеми подряд. С Конрадом так точно, не зря они ладят, а это значит, что Конрад начинания Вольфрама всецело поддерживает. Впрочем, он этого никогда и не скрывал. — Конрад слишком хороший, — Юури не сразу понимает, что сказал это вслух. — И улыбается все время, — поддерживает Вольфрам. Юури смотрит на него с удивлением. — Лучше бы не улыбался. А так… по нему не скажешь, о чем думает. Не скажешь, а спросить не выйдет — отстраняется. Особенно в последнее время, после того, как застал нелепую сцену в беседке. Вольфрам, кстати, после пресловутой сцены поутих. Будто Конрад его пристыдил, хотя это вряд ли — не в его репертуаре. Конрад может только посмеиваться, поучать — скорее в натуре Гюнтера. Но при Гюнтере Вольфрам клеиться не решался, сам Гюнтер клеился куда качественнее и ненавязчивее, так, что вполне можно было списать на дружеские объятия. И пахло от Гюнтера приятнее. А вот Конрад с объятиями завязал — решил не составлять конкуренцию Вольфраму и Гюнтеру, опасаясь, что еще и этого Юури не переживет. Очень правильное соображение. Хотя против объятий Конрада Юури не имел ничего. Чем дальше, тем больше он задумывался: может, два парня вместе — это и правда не так плохо. — Der eine sprach: «Gefährte mein, wo soll die nächste Mahlzeit sein?» «In jenem Grund, auf grünem Feld, ruht unter seinem Schild ein Held; ruht unter seinem Schild ein Held!» Но только Конрад — он же не просто. Он — герой, а таким, если уж не падут в первой великой битве, полагаются исключительно великие достижения. Без всякой ерунды вроде личных отношений, да еще с… — Сэр Веллер от нас далеко-далеко, — соглашается Грета. Хотя на деле Конрад не так-то и далеко, и говорит она специально шепотом — чтобы не услышал. — Он никогда не останавливается. — Как его отец, — кривит рот Вольфрам. — Данхилл бросил маму, потому что просто не мог усидеть на одном месте… зажить спокойной жизнью. Обрести личное счастье! — Может, это — не главное, — через силу говорит Юури. С кем еще обсуждать Конрада, как не с Вольфрамом и Гретой? Но менее неуютно от этого он себя не чувствует. — Жить спокойной жизнью. То есть, я бы не отказался, но… иногда чувствуешь, что просто не можешь оставить все как есть. Видишь, как кто-то ошибается… А ты уже знаешь о похожих ошибках и знаешь, что их допускать нельзя. Даже можешь предложить, как все исправить. Твои усилия могут пропасть даром, но, если не стараться — ничего не получится. Если благодаря тебе хоть кто-то изменит свое мнение… значит, все было не напрасно. Остановиться — это эгоистично. — Можно подумать, бесконечно бежать вдаль, не жалея тех, кто по-настоящему тебя любит — не эгоистично! — фыркает Вольфрам. Юури вздрагивает. Глупый разговор, глупая песня про мертвого героя, и это «по-настоящему любит»; как узнать, что любишь? Как понять, сможешь ли жить, если потеряешь? Сможешь. Без любви жить можно, миллионы людей и даже мазоку живут без любви, даже не подозревая, как бедно и неполно их существование. Вот без воздуха не проживешь, что верно, то верно. Госпожа Шери выжила, когда Данхилл уехал. Их любовь с самого начала была обречена; она — долгожительница, королева демонов, он — человек, изгнаник. Вечный странник, благородный бродяга, задержавшийся у единственного очага. Возможно, Данхилл не хотел, чтобы Шери видела, как он стареет, а потом умирает; в конце концов, каждый умирает в одиночку. А может, он и вправду не смог остановиться, остаться с ней. Это было не по нему, он хотел идти дальше, и Юури мог его понять. Но не принять. Сам он таким не был; он вкладывал в слово «остановиться» единственный смысл — «умереть». Спокойная жизнь смертью ему не казалась; наоборот, он о ней мечтал. Что ж, каждому — свое. Кто-то считает жизнь клеткой, в которой неважно, кто ты, надсмотрщик или заключенный; кому-то она представляется бесконечным полотном, в котором ценна каждая отдельная нить. — Бог голографичен, — Юури очень старается не запутаться в последнем слове. — Во всем прослеживаются одни и те же принципы, во всем, что делаешь, в основе всего — высшая логика, и ничто не случайно. Все в этом мире связано. — Вы очень мудрые. — Грета улыбается; не так, как улыбается Конрад перед очередной своей неудачной шуткой. — Вы оба. Мудрость не в словах, думает Юури. Мудрость в поступках, а тот, кто много делает, не станет много говорить, не пожелает обесценивать слова. — Я все равно остался бы, — бормочет Вольфрам. — Я бы остался. — Ты хочешь остаться, — возражает Юури. — А бежать вдаль иногда приходится не потому, что хочешь. — Ради других, — предполагает Вольфрам и затихает. Вечер в Шин-Макоку тихий и теплый, и не кажется навязчивой грустная мелодия, которую наигрывает менестрель. — Da kam zu ihm ein zartes Reh: «Ach, dass ich meinen Liebsten seh...» Sie hebt sein Haupt, von Blut so rot — Der Liebste, den sie küsst, war tot; der Liebste, den sie küsst, war tot! Что-то было в Конраде, думает Юури. Что-то бунтарское, с самого начала. Дело не в воспитании и не в происхождении, в чем-то, заложенном изначально. Потому госпожа Шери и сравнивала Конрада с его отцом; то же бродяжничество. Потому и сравнивала Вольфрама с собой… Обстоятельства не творят кого-то, всего лишь раскрывают скрытый потенциал. Все люди, и мазоку тоже, рождаются разными; кто-то — целым, кто-то — половинчатым. У кого-то есть лучший друг, который всегда рядом, у кого-то — любимый человек… а кто-то предпочитает не создавать привязанностей и создает все равно, и, стараясь быть одиночкой, страдает от этих нереализованных привязанностей. Кому-то сложно с другими, кому-то — и с собой; кто-то бежит от себя в компьютерные игры или бесконечные дорамы по телевизору, лишь бы ничего не решать. А кому-то решения даются легко, только больно бьют последствия этих решений, неверных, эгоистичных в плане «я сам решу, как вам всем будет лучше, я все возьму на себя»… Юури понимает, что опять смотрит на Конрада, прямо-таки таращится, а тот смотрит на него, и от этого взгляда лицо начинает гореть. Нехорошо. Лучше отвернуться, а секс ничего не значит, и то, что он каждые минут восемь думает о сексе — совершенно нормально, даже если это секс с Конрадом, все возраст виноват, да еще приставучий Вольфрам, попытки которого пробудить либидо Юури совсем уж безрезультатными не остались. Чтобы не думать о Конраде, можно подумать о Джулии. Да, мысли о Джулии кого угодно остудят: она умерла, а Конрад похоронил ее и не смог к ней присоединиться, вместо этого он получил ее душу для переправки, и, будучи все-на-себя-берущим-эгоистом, доставил душу строго по назначению. Передал ее Юури. Теперь на Конрада смотрит Грета, очень внимательно, и Юури, вдруг забеспокоившись, решает проследить за ее взглядом. Конрад идет к ним, держа руку на мече; на его лице — тревога, и секунду спустя Юури понимает, почему. Как только песня заканчивается, менестрель откладывает свой музыкальный инструмент и делает шаг вперед. Очень быстрый шаг. Конрад бросается наперерез — и падает. Юури открывает рот, чтобы закричать, но с губ не срывается ни звука. Еще мгновение спустя его и Грету заслоняет Вольфрам, а менестреля хватает стража. Он бессильно обвисает в руках схвативших его мазоку. — Яд, — говорит кто-то из стражников, а Вольфрам пытается выпроводить Юури с площади: — У него могли быть сообщники! Юури отталкивает его и спешит к Конраду, который лежит лицом вниз и не шевелится. Как мертвый. *** — Яд, — объясняет Гизела. — Любой мазоку давно был бы мертв. Конрат — мазоку только наполовину, и никогда Вольфрам не радовался этому так, как сейчас. — Тот… менестрель наверняка целился в Юури, — говорит он Гизеле. — Дротик, смазанный ядом… — И сам он тоже отравился. Когда понял, что покушение на короля провалилось. Не захотел выдать информацию под пытками. Вольфрам пытается слушать Гизелу, но получается неважно. В сознании бьется одна-единственная мысль: а что, если бы менестрель попал в Грету? Ничего, скорее всего, не случилось бы, Гизела только что сказала, яд губителен только для мазоку… — Он хорошо держится, — Гизела похлопывает Вольфраму по плечу. — Он сильный. И ты будь сильным — ради него. Вольфрам не понимает, кого она имеет в виду — Конрата или Юури. Скорее, первого, потому что Конрат правда сильный. Он выжил там, где другие не смогли. Потому и был всегда в глазах Вольфрама героем, и неважно, говорил ли тот вслух. Только герои возвращаются живыми. А Юури… Вольфрам должен быть сильным. Значит, ему нужно поговорить с Юури — как это сделал бы Конрат. Они ничего не могут изменить. Это не «предательство», это самопожертвование. Конрат опять эгоистично принял на себя ответственность, никого не спросив. Конрад собирается уйти вдаль, в абсолютное белое; Вольфрам никогда не мог его догнать. Как бы ни пытался. Кивнув Гизеле, Вольфрам сворачивает в нужный коридор. Ну конечно, Юури никуда не ушел. В комнату его не пустили, не потому, что от его присутствия Конрату стало бы хуже; потому, что хуже стало бы самому Юури. Он и без того неважно выглядел. Из своих периодических визитов на Землю Вольфрам запомнил не так-то много: готовку Дженнифер, телевизор и фейерверки. О, фейерверки. Если бы Вольфрам научился в свое время прилично сочинять стихи, а не увлекся рисованием, он сочинил бы поэму; как фейерверки в небе — вот как он чувствовал себя, когда пытался поцеловать Юури. Правда, Юури мастерски уворачивался и обламывал все фейерверки на корню. Так что приходилось мириться с судьбой и соглашаться на роль бенгальского огня. Быть бенгальским огнем Вольфраму тоже не нравилось. Характер у него был такой, что поделать: если вспыхнет, то будет гореть ярко, рассыпая искры, пока не прогорит совсем, оставляя едкий запах серы и остывающий пепел. А Юури был феерверочной ракетой. Раз уж подпалил такой хвост — взрыва не миновать. И до взрыва ему, кажется, недалеко осталось. Вольфрам вообще был удивлен, как Юури не превратился в Мао посреди площади. Может, его самоконтроль улучшился? — Юури, — усталый взгляд, он не спал уже сутки, — нам нужно поговорить. — Не сейчас. Сидит у дверей комнаты Конрата, чуть со стула от усталости не падает, а сам туда же — не сейчас. — Это важно. — Говори. — Не здесь, — Вольфрам кивает в сторону стражи, но Юури, кажется, все равно. — Идем, — приходится подойти вплотную и взять его за руку. Мгновение Юури смотрит недоуменно, потом вырывается. Но встать встает. Они заходят в первую попавшуюся комнату, — ту самую, в которой Гюнтер обучает Юури книжным премудростям. Сейчас она, по счастью, пустует. — Юури, послушай… ты ни в чем не виноват. В этот момент Вольфрам готов поверить, что в прошлой жизни действительно был девушкой. Утешать — не его задача, это всегда лучше получалось у Конрата. У него все и всегда получалось лучше; равновесие — как хрупкая паутина. Вольфрам наивно полагал, что так и останется. Они с Юури поженятся, а Конрат по-прежнему будет возиться с ними обоими. Ничего не изменится. Он ошибался. В любой истории третий — лишний, и Конрат не был бы Конратом, если бы не ушел со сцены эффектно. Только он не был лишним. Без него все разваливалось, а Юури с Вольфрамом не были даже друзьями. Любовью, которую Вольфрам себе придумал, был Конрат; связующим звеном был Конрат. Юури оборачивается к Вольфраму. Его, Юури, будто напополам разрывает, это видно невооруженным взглядом: мирное, уравновешивающее начало борется с яростью. — Я разрываю помолвку. — Что? — До Вольфрама не сразу доходит. — Я больше никогда никого не полюблю. Это слишком большая ответственность. Слишком… больно терять. — Юури, — Вольфрам вдыхает, а потом, на выдохе, говорит: — Ты сейчас очень похож на Конрата. Юури не отвечает. Он стоит, сжимая и разжимая кулаки, взъерошенный, разбитый, но не потерянный: ведь Конрат еще не умер. — Ты должен был мне сразу сказать, — продолжает Вольфрам, — что любишь его, а не меня. — А? — Рот Юури удивленно округляется. — Вы с ним оба… для вас превыше самой великой любви — свобода. А оно не так, не так, Шин-О побери, до вас никогда не дойдет. Вот поэтому он улыбается, а ты все время впутываешься в новые неприятности; вы оба пытаетесь сопротивляться притяжению между вами. Вы оба идете слишком быстро, уходите вдаль. Завязывайте с этим. Объединитесь, наконец, и идите рядом. Не пытайтесь справиться в одиночку, вы можете идти рядом, вы нужны друг другу… и нам тоже нужны. Юури хлопает глазами. Он явно не понимает, и это неудивительно: Вольфрам не понимает себя сам. Наверное, он действительно повзрослел. Достаточно, чтобы заметить, как именно отреагировал Конрат, застав их с Юури в беседке, и как пострадала располагавшаяся неподалеку от беседки стена. Конрат любил сгонять плохое настроение на стенах. — Знаешь, — говорит Юури наконец, — я думал, что смогу прожить, если потеряю кого-то… дорогого. Я уже терял Конрада раньше. И я всегда знал, что жизнь жестока. Если садить семена — множество погибнет. В детстве я нашел мертвого птенца, который выпал из гнезда, еще как-то видел, как слетаются мухи на умирающего котенка. Его мама-кошка сначала облизывала, а потом отошла, будто и забыла. Я думал, что готов. В каждом веществе большинство пустоты, в камне, в дереве, в человеческом теле. Если сравнивать в пропорциональном отношении — пустота между ядром и протонами-нейтронами огромна, а все ведь состоит из электронов и молекул. Я думал, если еще немного пустоты — я справлюсь. И я знал, что, если не сеять ничего на грядке, она не останется пустой, все равно что-то вырастет. Мое существование само по себе не имеет особого смысла, но — важно то, что я выбираю. И если… я теряю того, кого выбрал… Вольфрам. Как жил Конрад, когда потерял Джулию? Вольфрам не знает, что на это ответить, потому что Юури говорит странные вещи, они оба говорят странное, а Конрат умирает за стеной — если только еще не умер, и в голове пусто, а носовые пазухи ноют уже который час, но Вольфрам не может заплакать. Не имеет права. — Он ее не терял, — говорит Вольфрам легко. — Все связано, ничто не случайно — помнишь? Конрат встретил тебя. Его печаль уравновесилась радостью, он ни о чем не жалел. Ты знаешь, — удержать эти слова он в себе не может, — тот менестрель… Это была плохая песня. Она заканчивается тем, что девушка роет для своего мертвого возлюбленного могилу и сама себя убивает. Но это бред. Сила любви не в том, что она приводит к смерти, а в том, что заставляет жить. Песня должна была закончиться иначе. Девушке стоило вернуться в свой дом… может, тогда бы она поняла, что ждет ребенка. Вольфрам не знает, почему говорит именно эти слова; он, потомок Руфус фон Бильфельд и Шин-О, с которым Руфус не смогла остаться до конца. — Конрад не умрет, — возражает Юури. Кажется, его душевное равновесие восстановилось; Вольфрам согласно кивает: — Ну да, у него же нет ребенка. *** Грета прижимает палец к губам, и Риндзи фон Винкотт послушно притворяется смирной мышью. Их не должны заметить: вряд ли папа Юури будет счастлив, если узнает, что за ними с сэром Веллером подглядывают. Слишком личная у них беседа: Юури кормит сэр Веллера с ложечки, игнорируя попытки сопротивляться, а тот при этом что-то рассказывает. — Юури, ты настоящий гений… — Ешь давай. — Я хотел сказать… — Ешь-ешь. Ну вот, вроде этого. С тех пор, как сэр Веллер выжил, «на одном упрямстве», как восхищенно говорит сестренка Гизела, папа Юури с ним всегда такой. И говорить не разрешает. А папа Вольфрам отсиживается в своей мастерской — все провонял пчеломишьими красками — и читает Грете сказки на ночь. Спят они теперь без папы Юури — тот у сэра Веллера днюет и ночует, и, как однажды пробормотал себе под нос недовольный папа Вольфрам, «им давно было пора завязывать с разговорами». Хотя Грета и раньше не замечала, чтобы папа Юури и сэр Веллер много говорили. Они в основном молчали. Или тренировались. «Хоть бы кровать не сломали», — еще как-то папа Вольфрам сказал, и вот этого Грета уже не поняла. Как можно сломать кровать, просто кормя сэра Веллера с ложечки? А если папа Юури и сэр Веллер в одной кровати спят, это тоже не помеха. Не такие в замке Клятвы-на-Крови кровати хрупкие, чтобы от лишних мазоку на них сломаться. Риндзи, правда, хихикал, когда Грета ему рассказала. А почему — не признался. Вот поэтому они, мальчишки, противные. А Риндзи в особенности — вон и Гюнтер фон Крайст от него шарахается. — У тебя есть особый талант, — тем временем сэр Веллер умудряется ускользнуть от ложки; к нему понемногу возвращается легкость движений. — Говорят, что гений — это талант, помноженный на масштаб личности, но это не так. Гениальность часто достается тем, кто в остальных отношениях плох, или ужасен, или и вовсе ничтожен. Из-за шторы в комнате слышится неясное хмыканье. Сэр Веллер даже головы в ту сторону не поворачивает, а Грета удивляется: многое она видела в замке, но хмыкающие шторы ей до этого не встречались. — Если гений — злодей, с этим еще можно смириться. Но если это нерешительная, мелкая, недостойная личность… Хмыканье из-за шторы становится громче, и сэр Веллер повышает голос: — В одной книге на Земле я прочитал, что гениальность бывает как личная, так и профессиональная. И они очень разные. Профессиональной гениальностью обладает каждый, даже если сам этого не осознает, тут вопрос в том, насколько развивать то, в чем талантлив. — Это называется «уходить вдаль», — зачем-то говорит папа Юури. Сэр Веллер задумчиво кивнул, потом продолжает: — А вот гениев личности, которые самим своим существованием согревают окружающий мир, единицы. Мне повезло, что я знаю такого гения. — Кого? — Папа Юури так увлекся, что чуть ложку не уронил. — Тебя. В следующую минуту папа Юури и сэр Веллер целуются, да так, что Грета пытается прикрыть Риндзи глаза, одновременно задаваясь вопросом: как же это получается, у нее теперь три папы? — Вольфрам, выходи. Спокойный голос сэра Веллера заставляет Грету вздрогнуть. На какое-то мгновение она пугается, что это ее поймали с поличным. Недавно хмыкавшая штора шевелится, и из-за нее и вправду выбирается папа Вольфрам, покрасневший до ушей. Чувствует он себя явно неловко. — Ты тут с самого утра прячешься, — сэр Веллер улыбается, и улыбка его, как обычно, кажется Грете пугающей. — Ноги еще не устали? — Я думал, ты спал. — Ты слишком громко топаешь. И вообще. — Знаешь, Конрат, ты больше, чем эгоист. Даже умереть не мог спокойно, будто задался целью мою свадьбу сорвать. Так и знай, я тебе это еще припомню! Папа Вольфрам ругается и дальше; папа Юури, поначалу пытавшийся возражать, наткнулся на выставленную руку сэра Веллера, понимающе кивнул и теперь просто слушает; а Грета думает, что сейчас они похожи на сказку. Да-да, на одну из тех, что ей читает папа Вольфрам. Сказка всегда начинается просто, но интересно, как сэр Веллер — не оторваться, и с самого начала сказки обозначается главная интрига, которую нужно разгадать в конце. Дальше идет основа сказки, приключения, «хребет», без которого все посыпалось бы. И, наконец, после кульминации нужно восстановить гармонию. Так, как точно умеет, просто редко демонстрирует это, папа Вольфрам. Когда сэр Веллер с излишним вниманием смотрит на дверь, за которой притаились Грета и Риндзи, девочка понимает, что забыла еще один компонент. У каждой сказки должна быть перспектива на будущее — если ее, эту перспективу, не прихлопнут сейчас внезапно распахнувшейся дверью. С сэра Веллера станется. * Schelmish — Rabenballade. Краткое содержание: герой мертв, его возлюбленная находит мертвое тело, плачет над ним, с утра хоронит, а похоронив, вечером совершает самоубийство.