День рожденья Эйзена

- …так, внимание… тише, тише… идет! Строй-ся! Да живей… куда?.. скорее, идет! Торопливо, толкаясь и шепотом переругиваясь - как всегда, когда надо скорей, кто-то кому-то наступил на подол, кто-то второпях перепутал место – все выравнивали ряды. Впереди – сомкнутый черный строй опричников. За ними – переливающиеся золотом шубы земских. - Внимание… СМИИИР-НА! Равнение на именинника… три-четыре! - ПА-ЗДРАВ-ЛЯ-ЕМ! ПА-ЗДРАВ-ЛЯ-ЕМ! По-здрав-ля-ем… - Мноогая лета государю Сергею Михаайловичууу! – прогудел, перекрывая стихающий хор, протодьяконский бас Максима Михайлова. Эйзен, едва переступивший порог, аж всплеснул руками, расплываясь в счастливой неверящей улыбке – точно ребенок, котором вдруг вручают коробку с той самой, где всё-всё-всё, и даже кусты, и лавки и собачка для станции, прямо как взаправдашней, железной дорогой, и не на Новый год, и не за все пятерки в четверти, а вот прямо просто так! Но даже ничего не успел сказать, так как… - Подарок - пошел! И молодежь - в восемь рук за четыре края - моментально раскрутила перед именинником длинный свиток. Некогда, наверное, бывший рулоном старых обоев. А ныне представляющий собою эпическое полотно… отмеченное явственным сходством с гобеленом из Байе. По поверхности его, словно вдоль русла реки, плыл длинный… очень длинный драккар. На носу коего в позе, исполненной мощи и величия, высился (снабженный подписью со стрелочкой для непонятливых) Эйзен конунг в развевающемся плаще, держащий в руке крылатый шлем, абрисом своим вторящий разлету его собственной шевелюры. Очень длинный, протяженностью своей превышающий даже знаменитый Длинный Змей (раз в семь с половиной), корабль тем не менее набит был под завязку викингами, в коих угадывались остальные иваногрозновцы (всё явно Павлушиной работы), а над их головами парила на стрекозиных крыльях весьма упитанная и чрезвычайно грозная валькирия, опознаваемая более по символизму изображения, чем по портретному сходству (методом исключения – видимо, нарисованная Володей Балашовым). Впереди по курсу судна высился Мировой Ясень Иггдрасиль, с нижней ветки которого белка Рататоск (почему-то изображенная с раскосыми азиатскими глазами и даже с двумя косичками – впрочем, Сергей Михайлович догадывался, почему) обращалась к вождю с такой висою: Складным сказом, скальды, Взгорий вяз воспойте: С этим годом конунг справно сладил, славный. Крона же мирового древа, распростертая в обе стороны, тянулась над водою и кораблем и, обрисованная одной бегучей линией, плавно переходила в горную цепь и далее, по низу, обращаясь рекою, несла на себе корабль и снова возвращалась к корням Иггдрасиля, в которых размещены были три Норны, сжимающие в руках каждая свой атрибут: кисточку, бобину с кинопленкой и монтажные ножницы, все педантично подписанные: Урд, Верданди и Скульд. Эту часть, бесспорно, рисовал Мишка; и не только потому, что рука была знакома. «Скульд» означало не только «будущее». Но и «долг». Четверо рисовальщиков взирали на именинника выжидательно, кто задорно, а кто и застенчиво. И остальным тоже явно не терпелось узнать, каково… Счастливый Сергей Михайлович развел руками: - Ну, други… ну уважили! И тотчас сощурился хитро-прехитро: - Однако как будто чего-то не хватает… это не по-эйзенштейновски! И, хищно потирая ручки, двинулся к рисунку. И вытащил из кармана карандаш.