Часть 1
17 февраля 2015 г. в 18:16
Баладас не любит здесь и сейчас. Впрочем, «не любит» – не совсем верное слово. Он его игнорирует. Где-то там, на периферии его мира, живет своей странной, суетной, насекомой жизнью остальной Вварденфелл. «Гнисис? – искренне удивился бы Баладас, если бы кто-то вздумал спросить его о столь не-Тельванийском месте проживания. – Причем здесь Гнисис?». Вселенная Демневанни очерчена четкими, жесткими, надежными рамками Арвс-Дрелена. И в то же время его вселенная не ограничена ни временем, ни пространством. Мастеру Колдовства подвластна бездна Обливиона, но ему не интересно отправляться туда. Ему достаточно и даэдрота, странного, необычного сувенира, что бродит теперь по пустым залам древней башни Велоти, как надоевшая игрушка. Он и есть надоевшая игрушка, которую лень выкинуть или доломать. Баладас заглянул в его разум, поначалу чуждый и загадочный, но легко – до отвращения легко – перекроил его. Прирученный, даэдрот быстро наскучил. Из его маленьких глаз вместе с первозданной яростью исчез и тот отблеск неведомого, что так манил когда-то Баладаса, оставшись лишь терпким привкусом разгаданной загадки, слишком простой, чтобы даже льстить самолюбию. Нет, не даэдрот сейчас занимает мысли и время телванийского затворника, и не подобные ему. Теперь Баладас увлечен другим.
Он иногда, больше от скуки, пытается чувствовать как двемер. О, это еще более безнадежно, чем попытки думать как двемер, но Баладасу нравится такая игра. Вот и сейчас он, откинувшись в кресле, разглядывает свою уже не новую, но еще не до конца разгаданную игрушку. Две формы, два состояния. Что из этого двемеры находили более приятным? Маг почти уверен, что первую. Идеальная фигура, идеальное спокойствие. Сфера и ожидание. Простой металлический шар, тускло блестящий в дрожащем свете светильников, бликующий гладко отполированными боками. Но в этом внешнем спокойствии, знает Баладас, как в пресловутом Яйце Времени, затаилось движение, стремительное и смертоносное. Затаилась жизнь, чуждая, холодная, ломаная, как буквы двемериса, и почти невыносимо притягательная. Эта жизнь не спит – чутко дремлет, готовая взорваться вмиг металлическим звоном, безупречной функциональностью линий, выверенной грацией идеального стража. Пожалуй, анимункули безобразны, если смотреть на них с точки зрения канонов классической красоты, да только Демневанни оставил эти каноны скучному миру вне стен своей башни. Он и не знал никогда, пожалуй, о них. И потому честное совершенство металла, лишенного всего лишнего – вычурности, эмоций, красоты – приводит его в восторг.
Шар, что застыл сейчас перед ним в ожидании приказа, не является в полной мере творением парадоксального гения двемеров. Баладас взял лишь форму, лишь мертвый металл, отрезанный от источника жизни, с которым так неосторожно заигрывали Глубинные – да и в нее внес кое-какие изменения. Нет, маг наполнил его иным содержанием, куда более привычным ему самому, тем, что с рождения неотделимо от его крови, тем, что пульсирует в висках и искрится на кончиках пальцев. Электричество. Любимая стихия, странная химера, нечто между огнем и льдом, и в то же время – нечто совсем иное. Голубые искры прыгают по желтому металлу, и Баладасу даже не надо видеть их – ведь это его собственная магия, плоть от плоти. В некотором роде. Потому, послушный крошечному, едва ощутимому разряду, шар раскрывается сейчас навстречу алчному, ждущему взгляду алых, чуть раскосых глаз.
Баладас готов смотреть на это вечно. Пусть эта вечность и продлится ровно столько, сколько сохранится его интерес к новой игрушке. День, год, век – неважно, если каждую секунду этого времени маг поглощен только одним предметом, лишь одно занимает все его мысли и чувства. Изумительное металлическое совершенство, злая пародия на своих создателей, электрическая страсть безумного мага. Центурион.
Когда-то давно, в прошлой жизни, три – а может, триста три загадки назад – перед Баладасом раздевалась женщина. Или женщины, какая разница. А может, это и вовсе были мужчины, но их лица не интересовали мага тогда и уж тем более не интересуют сейчас. Но никогда и никто не мог раскрываться так, как делает это сейчас металлическая игрушка. Так эротично – Баладасу, кажется, неоткуда знать это слово, но он знает, чувствует смысл всем телом, от пересохших внезапно губ до поджавшихся пальцев ног в шитых золотом туфлях. Восторг холодного ума по-тельванийски безумно сплетается с жаром в паху, и это, пожалуй, единственно возможное для него возбуждение.
Наверное, анимункули самообучаемы. Или они – эмпаты, хотя Баладасу сложно вообразить эмоции двемеров. Скорее, все-таки тонкое, чуткое реагирование на ментальные команды. Или просто особенность этого конкретного центуриона, ожившего не силой Сердца, но силой своего нового хозяина. Даже наслаждаясь представлением, Баладас не может перестать прокручивать в голове и отбрасывать версии. Это ему вовсе не мешает, напротив, если бы он перестал решать загадки – решил бы, что умер. А так – он определенно жив, более чем жив, судя по реакции тела.
Центурион раскрывается неспешно, вовсе не так, как он просыпается для боя. Нет, металлические пластины раздвигаются мучительно медленно, приоткрывая голубоватый электрический полумрак своего нутра, так дразняще, так грациозно, что невозможно не потянуться навстречу, стремясь увидеть скорее, скорее, жадно сглатывая тягучую слюну, не сметь моргнуть, чтобы не пропустить даже тени движения. Приподнимается та часть, что вскоре будет щитом, и Баладас сдерживает вздох, когда ему удается разглядеть совершенную форму предплечья, гибкое сочленение локтя, идеально прямое плечо. Еще один острый, как укол, удар сердца – и появляется вторая рука, распрямляется так грациозно, что почти больно смотреть, и эта безупречная грация отдается тугим горячим давлением в низу живота. Ниже запястья – сочленения, отстраненно шепчет разум – желтые лепестки, похожие на плотно сжатый бутон металлического цветка. И этот цветок раскроется, знает Баладас, но не теперь, не сразу, он еще не насмотрелся, и потому отводит взгляд. То, что не может быть головой, но все же является ею, поднимается из недр уже не шара. Прохладное бирюзовое электричество плещется в единственном круглом глазе центуриона, и, когда он гибко, распрямляя невидимую шею, поднимает свое подобие лица, бирюза встречается с алым раскосым огнем, откликаясь в крови искрами и жаром.
Когда центурион поводит плечами в гротескном жесте, открывая взгляду широкую, почти квадратную грудь, раскидывая руки в стороны, Баладас уже дышит через раз, и его серые пальцы белы от напряжения, сжимают подлокотники кресла. С тонким, едва слышным скрежетом – он хорошо смазан, в каждом сочленении, в каждой подвижной детали матово блестят капельки масла – центурион движется, вращая корпусом, вскидывая руки в медленном подобии танца, не отводя взгляда – взгляда? – от своего хозяина. Крохотные искорки пробегают по металлу, и Баладасу нестерпимо хочется поймать, накрыть их повлажневшими, жутко чувствительными ладонями. Ощутить холод металла, электрические уколы, растереть по едва заметным швам вязкое масло. Наверное, и у этого желания есть свои рациональные причины, но Баладас в кои-то веки не прислушивается к своему разуму, полностью завороженный металлическим танцем.
Центурион и впрямь словно танцует, неторопливо, но неотвратимо приближаясь к креслу, в котором, бесстыдно разведя колени, закусив темные губы, раскинулся его хозяин. Несколько хриплых, судорожных вдохов – и он уже нависает над Баладасом, обдавая острым запахом металла, горьким – масла, и свежим, грозовым – электричества. Тонкие ноздри мага расширяются, не желая упустить ни грана этого восхитительного аромата еще не до конца разгаданной загадки, такого возбуждающего, ни на что больше не похожего. Центурион наклоняется ниже, словно пытаясь заглянуть в глаза хозяину, и Баладасу почти даже верится в то, что в круглой бирюзе окуляра и впрямь полыхает желание. Впрочем, он все равно слишком разумен – или безумен? – чтобы поверить. Медленно, плавно центурион выставляет вперед правую руку, ту, что без щита, похожую на металлический бутон, и Демневанни сглатывает густую слюну, резко дергая кадыком, потому что знает, что сейчас будет.
Он был зол на двемеров, на их даэдров язык, на их мозголомные загадки, когда собирал своего центуриона. Нет, он оставил и меч, просто не смог лишить совершенного воина его оружия, продолжения его руки. Но кое-что добавил от себя. Дополнительную опцию. То, что может выдвигаться вместо меча и, по идее, предназначена для самообслуживания. Для того, чтобы центурион мог смазывать сам себя, сохраняя подвижность сочленений. А вот форма этого кое-чего – это была просто злая шутка. Шутка, всю соль которой Баладас понял несколько позднее.
Бутон-ладонь светится изнутри, бледно, едва заметно, и его металлические лепестки плавно раскрываются перед лицом Демневанни, тонкие, желтые, гораздо более совершенные, чем живые цветы, и втягиваются в запястье. Сердцевина обнажается, и прямо перед глазами Баладаса чуть подрагивает гладкий, блестящий, металлический член, любовно воспроизведенный им когда-то во всех подробностях, можно даже разглядеть складочки кожи ниже головки, провести пальцами по выступающим венам, нащупать крохотную дырочку. И, пока Баладас завороженно смотрит на копию, его ладонь сама собой обхватывает оригинал. Темные губы округляются на вдохе, и центурион тут же пользуется этим, проталкивая металлический член ему в рот. В этот момент так легко поверить, что анимункул сам дрожит от желания, как дрожит под ним хозяин, но даже этот жест – всего лишь логика. Металл холоден, и его надо согреть, прежде чем… Баладас, наплевав на рассудок, просто сосет самозабвенно, выглаживая языком все изгибы, и во рту вязко от слюны и масла, и прохладно от металла. Чуть покалывает губы электричеством, но куда ощутимее покалывает в паху от резких движений ладони, и хочется стонать в голос, но выходит глухо, потому что центурион толкается почти в гортань. Анус пульсирует, и, когда металлический член во рту становится таким же горячим – даже горячее – чем дыхание, Баладас уже готов подвывать от нетерпения.
Задрав мантию до пояса, почти лежа в кресле, маг руками разводит ягодицы шире, потому что металлический член кажется ему сейчас просто огромным. Просто восхитительно огромным. Центурион медлит, выпуская наружу горькое, с железным привкусом, масло, и капли легко скользят, смешиваясь со слюной Баладаса, и почти также течет смазка по его собственному члену. Данмер не может удержаться, оглаживая одновременно и себя, и центуриона, двигая ладонями в одинаковом рваном ритме, дроча себе и анимункулу – размазывая смазку, чтобы легче входил, поправляет голос разума, но кто же его сейчас слушает?
Металлический член входит в задницу туго, неглубоко, но сразу впрыскивает внутрь масло и выходит наружу. Масла много, очень много, и Баладас ерзает, пытаясь удержать его в себе, но не получается, оно все равно капает, щекотно и скользко размазываясь по ягодицам, бедрам, пачкая пол. Бесстрастный бирюзовый глаз подмечает тот момент, когда острое, горячее предвкушение уже почти сменяется гримасой раздражения на узком сером лице, когда нетерпение готово полыхнуть яростью в рубиновых глазах. И вставляет резко, сразу глубоко, так глубоко, как только можно мечтать, и даже глубже. Это почти – это совсем – больно, это дико, это на самой грани экстаза, и каждый толчок отзывается маленьким взрывом внутри и хриплым стоном на закушенных губах. Центурион трахает, и его металлическое лицо равнодушно и спокойно, но странный, прерывистый ритм просто сводит с ума, словно он и сам уже не может сдерживаться. Если закрыть глаза, можно представить, что он – живой, настоящий, и тело из плоти и крови вздрагивает в предвкушении разрядки. Но Баладас не закрывает, потому что он безумен, наверное, но ему необходимо знать, что его до цветных пятен сношает именно металлический истукан. Не забывать об этом ни на вздох. И тем острее каждый рваный толчок, тем ярче почти невыносимое наслаждение оттого, что он видит перед собой, чувствует в себе это невероятное, невозможное, запредельное… изделие. Автомат. Искры электричества все чаще сверкают на металлическом теле, все острее покалывают Баладаса изнутри, и все быстрее он двигает рукой, сильнее сжимая себя. Металл внутри разогрелся от трения, он почти жжет, он входит резко и часто, почти выходя и снова толкаясь с пошлыми хлюпами. Баладас хрипло стонет в голос, извиваясь – и тут в него льется что-то теплое и густое. Горячий член мелко-мелко дрожит в заднице, и бирюзовый глаз вдруг темнеет, становясь почти синим. Электрические разряды уже почти сплошной сетью окутывают металлическое тело, ощутимо покалывая и голую, повлажневшую кожу Баладаса. И Демневанни кончает, не успев понять, что сейчас произошло.
Некоторое время единственная жилая комната Арвс-Дрелена наполняется только горьковатым запахом двемерского масла и хриплым, усталым дыханием. И, если закрыть глаза, можно даже представить, что дышат двое, восстанавливая сбитое дыхание, успокаивая взбесившиеся сердца. Но один не дышит и никогда не дышал. В металлической груди нет места – и необходимости – ненадежному, хрупкому куску мышц и вен. И не семя, конечно, наполнило Баладаса – всего лишь разогретое от движений масло, густое, вязкое, горькое. И металлическое лицо все так же бесстрастно, и втягивается в запястье искусственный член, снова превращаясь в совершенный бутон. Но если бы безумный в своей одержимости Демневанни смог открыть алые раскосые глаза, поднять потяжелевшие веки – он бы увидел то, что вряд ли смог объяснить сам себе.
Электрический экстаз медленно, неохотно отпускает искусственное тело, крохотные голубые разряды окутывают желтый металл, затухая постепенно, в такт тому, как выравнивается дыхание самого Баладаса. И, пока алые глаза прикрыты – в бирюзовом проскальзывает что-то. Что-то, до невозможности напоминающее чувство.