Когда истина лжёт

С точки зрения Лены, с которой мне никогда не удастся посмотреть на окружающий мир, потеря Егора, как и Вадима – не столь существенный провал. Пока она теряла своих коренастых ухажёров, претендующих на нечто большее, чем просто «молодой человек», десятки других мужчин, выше, авторитетнее, важнее, уделяли ей внимание в своём графике. Нет, это были не интрижки,  а связи. Елена Полякова – самая обычная девушка, которой не нравился этот статус «обычный». Ей хотелось большего, хотелось больше сверкать, больше знать, больше уметь и больше влиять. Надо ли говорить, что добиться её высот ей помогли именно способности к манипуляциям? Пожалуй, это знали все окружающие мужчины, старше по званию, но которые, тем не менее, вопреки желаниям своих жён, дочерей и сестёр, пропускали в высший свет эту провокационную особу, за глаза названную «мегерой». У неё вечно были локоны, вьющиеся и струящиеся, как у богини, а ещё много зависти чужим успехам. Иначе, почему она решила пробиться в этот мир? Такого мнения придерживалась чуть ли не вся женская часть того круга общения, куда с такой феерией вошла Лена. Но, увы, по стечению обстоятельств, когда она зарекомендовала себя как вполне грамотный специалист и, чего греха таить, доминант, сарафанное радио приутихло и перестало вещать всё, что вздумается.  Елена умела нравиться мужчинам, завоевать их внимание, расположить к себе и вызвать доверие. Не зря выбрала именно это направление, эту среду, где крутятся не только деньги, но и владеющие ими мужчины. Это был не тот исторический круг знатоков, который обсуждал влияние монархий на мировую политику. Нет, это вполне серьёзно настроенное общество, способное изменить политическую структуру, то есть власть, в государстве. Прямое влияние или косвенное, но оно существовало в этих людях, и именно это заставляло Лену обживаться и находить новые лазейки, чтобы подобраться ближе к тем или иным кандидатам. Её можно смело назвать змеёй, которая ползает, вынюхивает жертву, таится, а потом резким движением впивается ей в кожу, впрыскивая яд и парализуя.  Нельзя сказать, что Лену любили в том обществе, куда она так стремилась попасть. Ей, вопреки мнению друзей, было катастрофически трудно зарекомендовать себя так, чтобы претендовать на место. Пришлось пройти все круги ада, чтобы хоть как-то протиснуться в мир сплошных влияний. Она не жаждала власти над людьми, над народом, как таковым. Ей хотелось быть серым кардиналом, пешкой, которая стала в последний момент партии дамкой. Отчасти она мечтала о тайном руководстве, теневом, которое бы скрывало её лицо и личность. Почему? Разве она не собственница и не любит общественное признание? Вы правы, она любит внимание и ради него делает страшные вещи. Но нельзя исключать и пути отступления, о которых тоже приходится думать, когда ты на виду. Тебе нельзя пройтись с родителями без посторонних глаз. Нельзя выйти в магазин за хлебом без стильного образа. Нельзя прийти в бар и выпить вместе со старым другом. Слишком много «нельзя», которые ограничивают свободу и вместе с тем позволяют наслаждаться расправленными крыльями. Я бы никогда в жизни, думаю, не поняла бы её стремления быть охваченной властью, внедриться в это дерьмо и остаться в нём. Политика – вещь очень грязная, а я невысокого мнения о тех, кто завяз в этом и радуется. Но мне было невдомёк, что именно мне предлагали, кто предлагал, по какой причине и т.д. Вопрос был прост: прозорливость каких слов так подействовала на Лену? Но я не знаю, что она за человек, какими мотивами движима, чьи взгляды поддерживает и по какой причине стала такой. Знаете, месяц назад я бы и не захотела это узнать. Но месяц прошёл. Егор всё понимал. Не зря ведь он с самого первого дня учуял во мне что-то не то. По его представлению в этом мире произошёл сбой, сбой в матрице, когда два человека, особо не связанных, оказываются на опасно близком расстоянии друг от друга. Мы притягивались с Леной за счёт нашей схожести характера и сильного различия во взглядах. Может, сыграл именно этот ход, благодаря которому я уже не пешка. - Не думаю, что человек из целиком исторической семьи знает что-то лучше истории, - эти слова ударили по мне очень остро. Я почему-то даже забыла, что мой отец был преподавателем, а теперь – местный адвокат, в чью юрисдикцию иногда входит командировка в другие города. Фактически слышать его фамилию можно, особо не прилагая к этому усилий. Но тогда меня эта гениальная мысль почему-то не посетила.  - А я не думаю, что человек такого уровня занимался бы обычной лицеисткой без важных на то причин. Надо признать, что сказать это проще, чем казалось. Даже не задумывалась о последствиях. Нет, не проиграла. Разве что стратегическое преимущество. Лена выглядела не очень. Ну, как «не очень». Скорее её что-то удивило, знатно удивило. То ли мои слова, то ли интонация, то ли выражение лица, с которым была произнесена реплика. Я не задумывалась над тем, что могло заставить замолкнуть оппонента на доли секунды, но приняла это как поставленный мною шах. Может, так и было. Правда, назревающей бури не ощутила. Или её затишье – лишь приманка, чтобы ударить в следующую секунду более сильным, скрытым оружием непременного воздействия.  - Мы с Егором… Она была крайне спокойна, словно и не было этой заминки, которая могла стоить ей успеха переговоров. Но это «мы» за последние полчаса меня знатно достало. Слишком броско выглядело. Слишком привлекало внимание. Оно было слишком. Это третье «мы», после которого я задыхалась от наглости и вопиющего положения Лены. Она смеет говорить «мы», когда Егор стоит, слушает, смотрит и никак не реагирует. Понимаете, никак? Недавно этот человек впускать её к себе домой не хотел, даже если очень скучал, а теперь…. Лжец. Какой же ты лжец, Егор. Ничуть не лучше её. И не смотри на меня так, словно всё в порядке. Всё не в порядке. И ты это знаешь. Я просто не могу на тебя сейчас посмотреть своим красноречивым взглядом. Не могу.  Ты не имеешь права говорить «мы». Ты потеряла это право. Но он не реагирует никак. Видишь, Кать? Только дышит. Вдыхает этот дурацкий прохладный воздух и выдыхает. Бесит.  Вы все бесите. Опять издеваетесь надо мной, как тогда. Я помню этот звонок и твой тон. Я помню твой голос при вашей встрече. Я помню даже положение твоего тела, не совсем располагающего к гостям. Я помню всё. Ты даже не заметил, как я ушла. Ты прогонял меня, а потом просто не заметил. Какой ты, к чёрту, заботливый, Егор.  И телефон вернул, подвергнув себя опасным слухам.  Так тебе и надо. Я не жалею. Ни капли. Надоело наблюдать это твоё величие, эту твою ослепительность, это ёбаное наслаждение во всеобщем любовании. Ты не предел мечтаний. Есть лучше. Ты сама хоть в это веришь?  - … подготовим тебя. Если ты согласна, конечно, - я просто прослушала твои слова, кукловод недоделанный. – Мы с Егором… Четвёртый.  - Довольно, - остановила жестом и опустила голову, выдыхая остатки углекислого газа из лёгких. – Я не хочу ничего знать о вас с Егором и о том, какие решения вы принимаете. Оставьте свои идеи при себе. Надеюсь, мой ответ ясен. Развернулась на каблуках и на остатках самоуважения вылетела из аудитории. Не дыша. Без особых каких-то мыслей. Только дверь закрылась, и на меня обрушилась лавина нервов, которую едва ли удалось сдерживать там, в 306-й. Мало воздуха. До онемения ноют пальцы. Впиваюсь ногтями в кожу ладоней, но не чувствую никакой боли. Только ярость, трепещущую в груди. Она разливается с кровью по телу. Нарастает ком презрения. К Егору. К Лене. К этим её «мы».  Как он там говорил? «Жаль меня»? Когда предупреждал о визите Лены, жалел? Тогда что это было сейчас, а? Отвечай, ублюдок, что это было сейчас, а?!  Воздух просвистел в ушах, когда я немного не вписалась в дверь, ведущую на лестничный проём. Проехалась плечом, а затем и ухом, когда обернулась и наклонилась слегка, поглаживая ушибленное место. И стало вдвойне паршиво. Мне ненавистна была сама мысль, что этот кретин позволил проститутке вернуться в свою жизнь, так беспардонно войти. Ах да, самолично открывая дверь в свою квартиру, словно в свою жизнь. Поэтика наших дней.  Ну, это же его Леночка. Точно. Как она могла забыть?  Как ты могла, Катерина? Он же пёсик, который рад выслуживаться перед своей госпожой. Ты забыла, что ли? Нельзя так. А как можно? Можно говорить, что этот человек не достоин шанса вернуться в твою жизнь, а затем так нагло принимать её, чуть ли не с распростёртыми объятиями? Лжец. Какой ты лжец, Егор. Повезло, что занятия ещё шли. В самом разгаре. Никаких лицеистов. Никаких преподавателей. Никаких знакомых лиц.  Не спускаюсь до конца пролёта и присаживаюсь прямо на ступени. Да, прямо в своей одежде. И нет, меня не беспокоит, что могу испачкаться.  - Выглядишь паршиво, - намеренная тишина, сгущавшая тучи в этой лестничной клетке, мертвилась насмешливыми интонациями голоса. Знаешь, тебе я сейчас рада больше, чем твоей бывшей. Хотя радость тебе – понятие условное.  Но ты сейчас вовремя, практикантишка. Очень вовремя. Даже сам не представляешь, насколько ты вовремя мне попался.  - Я же не твоя Леночка, - лицо исказила желчная гримаса, но это только доставило удовольствие. Слишком много во мне сейчас ненависти для меня одной. Будет жалко, если не поделюсь ею с кем-то.  - Я говорил тебе: следи за языком.  - Надо же, ты всё-таки повторяешь свои слова дважды, - я усмехнулась, чувствуя на губах жжение. Давно не ощущала подобных сильных эмоций. Доминирующих. Властных. Они как непокорная лошадь, которую ты стараешься оседлать. Слишком своенравная. И та божественная нега, когда ты приструняешь кобылу.  - Скавронская, - начал Егор, и я спиной, в которую он, собственно, и уставился, чувствовала жар.  - Что «Скавронская»? Чуть что, так сразу я причастна? – да, это злость. На тебя, урод, на твою Леночку, на себя. На себя больше, но тебе не стоит об этом знать.  - Значит, не лажай, - яростно прошипел Егор. – Или не попадайся.  - Слышать это от практикантишки, который вот-вот вылетит отсюда, - я победоносно расплылась в расслабленной презренной усмешке, чуть откинув голову назад, уставив взгляд в потолок, - так нелепо.  Скрип ботинок. Щёлк. Щёлк. Подошва постукивает по плиточным ступеням, а я не меняю своего положения. Довольствуюсь им. Довольствуюсь ситуацией. Радуюсь, что он пришёл за мной. Побежал. Собачонка. Как при Лене. Чихуа. Знаешь, я давно не чувствовала такого омерзения к тебе. Даже не могу определить, по какой причине ненавижу тебя сейчас. Так давно было, что качество этой эмоции, её необузданность и эфемерность просто неопределимы моим радаром.   - Тебе стоит следить за своей репутацией, - ох, это угрозы? Искры из глаз? Я смогла тебя вывести, поставив на место? Если бы знала, что тебя это бесит, тебя бесит твоё собственное место, я бы постоянно тебя провоцировала и ни за что не позволила так к себе относиться.   - Как только вы исчезнете из стен нашего славного лицея, - раскинула руки, указывая на пространство, где мы находились, и плевать, что это всего лишь лестничная клетка. Усмехнулась. Сверкнула опасно взглядом, - моя репутация окажется чище слёз. Чище ваших анализов на наркотические и табачные изделия, Егор Дмитрич. Выводила ли я его? О, да. Безусловно. Получала невероятное удовольствие от этой манипуляции. Растягивала по кусочку для пущей сладости, развивала, набирала обороты, испытывала его на прочность. Почему ты кажешься мне таким жалким сейчас, Егор?  Говоришь о лицее, каком-то сраном авторитете, когда ни то, ни другое тебя, на самом-то деле, не заботит. Кому ты мозги пудришь? Ты сам по себе. Куришь в мужском туалете на втором этаже. Целуешь меня там же. Затыкаешь рот мне. Заставляешь молчать о том, что ты приставал к собственной лицеистке в клубе. Согласись, разрез шаблона, ведь так? Так в чём дело? Что с твоей свободой самовыражения? Что с твоим цинизмом? В чью задницу ты запихнул его? Или ты вылюбовал всего себя ради этой экземы, которая сейчас в твоём кабинете? На «якобы своей территории». Все мысли, высокомерием отличавшиеся, проносились в голове и специально отображались на лице. Егор стоял на площадке, облокотившись ягодицами и ладонями о перила, соизмерял меня ничтожным взглядом, но отнюдь не уничтожавшим. Я же говорю, что-то не так. И эту перемену я хотела не понимать, а поджечь. Вернуть всё. Будучи в таком агрессивном состоянии хочу видеть тебя таким же. Подыграй мне. Ну, же. Я сидела на несколько ступеней лестничного пролёта выше, но всё равно оказалась ниже его уровня глаз. И даже это явное не преимущество играло, как преимущество. Ты же любишь видеть девушку под собой. Или женщину. Сколько там их у тебя было, ты говоришь. Все разные и такие зависимые от тебя. Так давай, продемонстрируй мне свои таланты и предпочтения. Я с удовольствием разобью их к чертям.  - Что ты несёшь? – он облегчённо усмехнулся, несмотря на то, что сейчас уловил десяток унижающих его мыслей от меня. И это заставляло напрячься. – Ты себя слышишь вообще? Или сдвиг по фазе?  - Вам виднее – это же вы себе суицидальные мысли приписывали, - я хохотнула, вспомнив инцидент с тем ужином, первой встречей с Леной и их «годовщиной».  - Тот факт, что ты до сих пор смакуешь ту ситуацию, говорит только об одном, Скавронская, - почему он так спокоен, словно не я издеваюсь над ним, а он? Теряю преимущество. Ощущаю, как почва уходит из-под ног из-за его этой садистской ухмылки, которую ожидаю вот уже несколько минут. – Ты не можешь перестать думать обо мне. Вслух это звучало отвратительно. Пошло. Вульгарно.   - Проживаешь самые сильные эмоциональные ситуации… Неправда. Всё не так.  - … которые я тебе подарил. Ведь так, Скавронская? Этот игривый тон, и я хочу впиться своими ногтями в его кожу и расцарапать к чертям до крови. До мяса. До костей. Хочу измельчить эту игривость, это потерянное преимущество. Я не забыла, с кем играю, но это так же неприятно, как и раньше. Даже хуже.  - Конечно, так. Вы же любите себя тешить надеждами, - выдавливаю из себя остатки желчи, закупорившейся в скорлупе. – Опять со своей бывшей общаетесь.  - А ты не  можешь успокоиться и нормально общаться со мной, - он снова расслабленно усмехнулся, уставив взгляд на свои ботинки. – Когда ты уже сможешь мне что-то достойное ответить, не переводя стрелки?  - Заслужите это право, - с тех пор, как он указывал мне мои промахи, я злилась. Отчаянно, до белого каления, до сноса крыши.  Он сделал всего шаг. Подумать, нас отделял только шаг. Один шаг, и он сцепил пальцы на воротнике моей рубашки. Приподнял меня на ноги. Стояла плохо, но он поддерживал даже мои ватные ноги. Хотя они теперь не такие ватные. Наши распри приносили мне нужную дозу силы. Кажется, я опустошена из-за отсутствия споров. Какое поразительное, а главное, своевременное открытие.  - Заруби себе на носу, Скавронская. Ох, это не просто злость. Это исступление. С примесью желчи. Ненависти. А ещё он явно хотел мне причинить боль. Тряс слегка меня, но не видел ни намёка испуга во взгляде. Удивлён, да? Не ты один тут такой крепкий. Не тебе меня пугать. Уже пуганная. Тобою, да, между прочим.   - Ты всего лишь жалкая семнадцатилетняя школьница, которая слишком много мнит о себе, - каждое слово выплёвывал с таким остервенением, что я бы действительно испугалась. Но тогда во мне кипело совсем не оно. Бесстрашие, охватившее каждую клетку тела и мозга, разливалось бурным варевом.  - И вам такие нравятся, - губы исказились от нервной усмешки.  Прямо здесь. Прямо сейчас. Так смело и глупо. Улыбайся ему. Пусть он будет поставлен на место этим жестом. Забудь, Егор, что ты силён. Твои слабости – я помню их все. И одна из них – перед тобой. - Провокация не засчитана, Скавронская, - эти слова дались ему чуть тяжелее, ведь ему пришлось взглянуть на мои губы.  Ты целовал их. Ты хотел их. Ты видишь их. И ты понимаешь, что сейчас в твоём кабинете сидит Лена. А здесь – ты не с ней. Не спутать нас, правда? Очень трудно для мозга принять существование двух таких похожих людей в разных местах. И тебе не удастся разыграть эту партию иначе.   - И вы в этом разочарованы, Егор Дмитрич, - шепчу едва слышно, но с очень активной мимикой. Губы изменяют каждый угол, каждую линию, сминаются и растягиваются, раскрывают внутреннюю полость рта, извивающийся язык и зубы, которыми можно кусать всё, что захочу на твоём теле. И тебе не отвертеться, потому что ты этого хочешь. Он не срывается и не приближается. Только тяжело дышит и продолжает слегка трясти меня за воротник рубашки. Меня устраивает эта грань невозможного и реального. Её достаточно, чтобы взвинтить его. Этого достаточно, чтобы его мозг заработал, чтобы я никогда в жизни больше не слышала этих дурацких «мы с Егором». Ты не с ней, понял? Я проучу тебя. Заставлю пожалеть, что снова ввязался в старую игру. Ты у меня будешь плясать по каждому звуку, извергаемому из моих прекрасных пухлых губ. Тебе они нравятся, я знаю. Смотришь на них не отрываясь. На мой приоткрытый рот, как я дышу им, как облизываю постепенно губы, медленно, чтобы ты мог это увидеть. А ты не можешь этого не увидеть – ты близко, ты рядом, ты так близко к ним, что можешь ощутить мой выдох. И ощущаешь. Это наглая, бесстыжая и абсолютно капитулирующая манипуляция с твоим невероятно простым проигрышем. И тебе не взять реванш никак. Ты сейчас увлечен мной. Ты не помнишь этих «мы с Егором», потому что их произносил не мой рот, а видишь сейчас только его.   - Какая же ты самонадеянная. С большим трудом, я вижу, разжимает пальцы, отряхивает меня и отходит. Ты был на срыве, но я даже рада, что не смогла добить тебя. Это же так неинтересно, когда жертва ведётся. А теперь всё гораздо пикантнее. Делаешь вид, что держишься. Хех, я в предвкушении, когда этого стойкого солдатика с непреклонным характером и всё ещё железными манерами, можно будет приструнить. Говоришь, я разучилась парировать тебе в общении. Что ж, принимаю твой вызов и прошу тебя, не моли о пощаде. Я непреклонна и ничто, никто не сможет меня отговорить от этого.  Обещаю. Все, кто хоть как-то заинтересован в праздниках (а это каждый человек, по сути), начал суетиться перед закрытием первого семестра. Последняя неделя как-никак. С ушедшим понедельником, тестами по праву и тестами по истории, наступал вторник, а затем и среда. Нас гоняли как сидоровых коз. То биология, то языки, то математика. Одно естествознание чего только стоило! Но мы, стиснув зубы, проходили испытание одно за другим. Мы – это я, Кравец, Абрамова, Острова и Сазонова. Да-да, хлипкому перемирию быть! Всё несколько проще, но тем не менее. Кравец приложила руку, чтобы девчонки успокоились, и те как-то лояльнее стали относиться. Пока разговор, естественно, не заходил об истории. Правда, чтобы не сталкиваться с этой тиной, я чуяла запах жареного ещё до того, как кто-то перейдёт к Егору, и тут же ретировалась. Не готова обсуждать его, он меня выбесил недавно. С моего лица считать информацию, когда я в бешенстве, очень просто. Как только они это сделают, усилия Кравец – коту под хвост, а перемирие вряд ли можно будет вернуть до выпуска. Но дело действительно набирало обороты, когда подходил четверг, мы справились с большей частью предметов, оставалась пара дней, и продержаться надо недолго.  В этот день всё было немного не так. По-настоящему зимняя стужа подкралась, пока я шла до метро. А потом в метро чуть не раздавили. Вроде бы не опаздываю, но опоздала. По голове меня за это никто не погладит. А вот и Егор. Тоже опаздывает, что не совсем в  его компетенции. Он не человек, что ли? Знаешь, Катя, судя по последним событиям, то нет. Что я сделала за эти два дня, чтобы вернуть себе былую форму оппонирования? Мало что. С отцом пообщалась, с Пашкой, почитала парочку статеек и несколько страниц комментариев в обсуждениях, а спит ли Скавронская с Егором Дмитричем. Разожгла только злость в себе, честное слово. И тем не менее:  - Доброе утро, - ускоряю шаг, чтобы догнать практиканта и перекинуться парой слов до того, как окажемся в стенах лицея и перейдём на формальное обращение. – Преподаватель и опаздывает?  - И тебе не болеть, - он остановился, обернулся и ухмылкой одарил с самого утра. – На урок спешат все, кроме меня, Скавронская.   - Не только, - я усмехнулась, но не рисковала взглянуть на Егора.  Слишком тёплая атмосфера. Несмотря на мороз. Несмотря на хрустящий снег. Утоптанные дорожки. И наше молчание размешивается этим характерным зимним хрустом. Мы идём к лицею, как совсем недавно шли. А потом он меня поцеловал. В щёчку. В небезызвестной мужской уборной.  - Это же ваш последний урок, - прерываю эту неловкость, и на кончике языка кольнуло. Пусть лучше на кончике языка, чем где-то ещё.  - Не исключено, - он идёт так, словно ничего его не беспокоит. Даже мои слова.   - Вы будете скучать за нами? Я не видела, как слегка изменилось выражение лица Егора, пока оправдывалась в своих мыслях.  Всё не так. Ты не грустишь. Ты беспокоишься за всех тех девчонок, которые влюбились в него. Ага. И за тех ребят, с которыми он сблизился. Давай, продолжай. Вовсе не за себя. О, ещё бы.  - За вами всеми или за тобой конкретно?  Мы едва поравнялись с ограждением лицея, но не вошли на его территорию. Формально мы обычные прохожие, которым по пути. Как только зайдём на территорию лицея, станем другой социальной группой. И мне не хотелось в неё сейчас. Видеть в Егоре простого попутчика гораздо приятнее.  Мы не скованы рамками. Или обязательствами. А ещё нет этого формального «вы» или «Егор Дмитрич». Мне нравится его имя, но безо всякого отчества. Пусть и в такой фамильярной форме. Я забыла, когда в последний раз искренне, а не с издёвкой, называла его по имени. Называла, просто потому что могла назвать, это было приятно и понятно. А ещё означало, что мы близки, на том уровне, когда два человека могут называть друг друга по имени, а потом рассказывать какие-то секреты.  Где всё это, Кать?  - Что ты решила, Скавронская? – мы стояли плечом к плечу, так и не решаясь зайти. Не договаривались вообще останавливаться. Это случилось спонтанно. – Какой ответ тебя интересует?  - За всеми, - слова вырвались прежде, чем я их обдумала. А потом не думала снова: - И за мной.  - Ты многого хочешь, - он закинул голову вверх, и по интонации я поняла, что он улыбался. Или ухмылялся.   - Я знаю. Минуты шли. Каждый из нас опаздывал. Плевать, что пара-то Егора сейчас. Я не знала, куда деть свой взгляд, поэтому уставилась в снег. Он красивый, белый, такой невинный. У него нет никаких забот. Я завидую.  - Возможно, мне будет не хватать этого всего, - он посмотрел на лицей, как грозно, но надёжно, в снежном обличении тот смотрелся. – И тебя. Я не могла поднять взгляд, хотя очень хотела. Мои щёки, розовые от мороза, загорелись ещё и от смущения. Я чувствовала, что Егор смотрит на меня. И не отводит взгляда. Но я не могу посмотреть, просто не могу. Как дура, уставилась в этот не менее дурацкий снег со следами от обуви всех тех людей, которые покрывали грязью меня, хотели разоблачить, чтобы очистить прекрасное имя своего любимого практиканта. А я не могла просто сказать, что влюбилась в кого-то. Я трусиха, наверное. Егор громко выдохнул и достал руки из карманов. Без перчаток. Завёл мне за голову правую, а левой схватил за шарф и притянул к себе. Наклонился.  Закрыл глаза. Никогда меня ещё не целовали на морозе. Это странное пересушенное ощущение. Едкий контраст холода снаружи и жара внутри тебя. А потом – губы пекут. Сначала мёрзнут от чужих слюней, а потом припекают.  Какими новыми ощущениями обогатился этот день. Язык, холодный и такой извивающийся, заигрывал, проходился по зубам, внутренним стенкам щёк, по моему языку. И губы, его безответно забытые мною губы, на морозе казались легче бабочки. Сначала сухие, а потом влажные, разгорячённые этой близостью... я хотела запомнить каждый миг. Это явно не будет способствовать моей продуктивности на его занятиях. Егор, горячий внутри и такой же холодный снаружи, провёл языком по верхней губе, а затем – по нижней и легко чмокнул. Словно, на прощание.   - Нам пора, - он легко ткнул пальцем по кончику моего носа, чтобы я, наконец, пришла в себя, и первым вошёл на территорию лицея. Сердце, словно бешено трепещущее, не так, как раньше, ёкало в груди. Вернее, не ёкало. Оно порхало. И от этого порхания у меня сводило живот. Я просто не знала, что делать дальше. Вроде бы пришла с планом на сегодня: как следует, уделать его в беседе, а он снова перемешал мне все карты. Что за человек? Окна. Мы же так близко к лицею!   - Нас могли заметить! – вскрикиваю, стараюсь догнать, но в этот раз практикант не останавливается.  - И что? Я сюда в следующем году не собираюсь возвращаться, Скавронская, - Егор усмехается самодовольно.  Пожалуй, это должно было меня натолкнуть на какую-то мысль вроде «он что, специально меня поцеловал?» или «этот поцелуй – всего лишь шутка?», но не натолкнуло.  - Мне за это голову оторвать могут! – а я возмущаюсь, вспоминая, как быстро всё-таки этот человек может меня довести до состояния негодования. – Вы знаете, что обо мне пишут…  - Знаю, весьма любопытные вещи, - он ехидствовал и умничал, и определённо заслуживал оплеухи. – Если бы французы были хоть вполовину жестоки, как эта детвора, то никакая зима бы не испугала их. И ты вот всерьёз думаешь, что это смешно, да?!  - Да  всё успокоится, не бойся, - он открыл дверь, пропуская меня вперёд. – Ты же боец, справишься с негодующей толпой. Только броневик подогнать надо. Он буквально засмеялся, поздоровался с вахтёршей и пошёл не в учительскую, а сразу в кабинет.  - Э, разве вам не надо взять журнал?  Но это было не единственное сомнение. Более весомое – другое. КАК, ТВОЮ МАТЬ, ТЫ ЗАБЫЛА, ЧТО ВЫ СЕЙЧАС ЗАЙДЁТЕ ВМЕСТЕ?! Эхо с подобными словами разнеслось по всей голове, а потом – по всему организму. Я аж вздрогнула. Понял это практикант или нет, но он направился в учительскую. Чувствую, как моя задница горит. Подхожу к классу, делаю бег на месте, срываю шапку и ерошу волосы, оттягиваю шарф и снимаю пояс пуховика. Сейчас или никогда. Стук. Открываю дверь. Не забывай тяжело дышать. И никого нет. Ну, практиканта в смысле. Толпа облегчённо вздыхает, и я слышу своё имя.  «Кать, почему опоздала?» «Ты где была?» «Тебе повезло, что его нет!» А сама  думаю, что это всё мне кажется. Как можно за несколько минут до этого целоваться с практикантом, а теперь делать вид, что тебе просто повезло опоздать, но прийти раньше него? Меня одолевал такой шок, что я чуть было не сказала правду, почему опоздала.  - Да меня тут… - вовремя опомнилась, - в метро зажали. Столько людей, в самый час пик попала. Сделали из меня лепёшку, видишь? Приводи себя в порядок, правильно. Это в твоем стиле и не будет выглядеть неуместно. Костя с усмешкой смотрит, зато Кравец и все остальные девчонки поверили. Это ничего. О, смс. «У тебя губы красные. В метро новые услуги?» Снова чувствую, как к лицу кровь поступает. И нет, это не отходняк после мороза. Леонов, блин. «Конечно. Поехали со мной сегодня – и у тебя такие будут». Прочитал. Улыбнулся ещё шире. Подмигни ему, Кать, пусть думает, что это шутка. На острие ножа гуляешь, Скавронская. Ой, как гуляешь. Практикант пришёл спустя минут десять-пятнадцать, когда я уже привела себя в порядок и перекидывалась фразами с девчонками. Класс как-то неоднозначно реагировал на то, что я снова в числе костяка отличниц. И что с того? Пусть пошевелят мозгами хоть однажды. Действительно, что же это может значить, моё общение со старыми подругами?  - Ох, долой дресс-код. Абрамова не без иронии осматривала Егора, который сегодня и вовсе пришёл в рваных джинсах да пайте. Лучше бы не раздевался и остался в своём пальто. А ещё лучше – пусть уходит, пока его кто-то из педагогов не заметил. Крику будет...  - Сейчас отвечать пойдёшь, - практикант опасно сверкнул глазами.  - Выглядите совсем молодёжно, - Борька, сидящий прямо у стола преподавателя, тоже оценивающе смотрел на Егора. – Не как препод, в смысле.  - Я практикант, Коротков, - с долей надменности бросил тот. – И немногим старше вас. А раз сегодня наше последнее занятие, то могу появляться в том виде, в каком обычно посещал этот самый лицей. Он ухмыльнулся, на мгновение впав в свои воспоминания. А ребята одобрительно расценивали эту его речь. Да, без него будет не так весело. Даже грустно. Они, наверное, тоже будут скучать. Погоди, ты сказала «тоже»? Кать, ты не должна скучать по нему. Ты помнишь, что решила сегодня утром? Что будешь беседу вести, а не на мутки романтические намекать? И этот поцелуй, дорогая, явно выбил тебя из седла.  Он не входил в мои планы. Поэтому начала его не я. Можно подумать, тебе было неприятно, или, ещё хуже, ты бы его не повторила. Нет, приятно. И будь у меня выбор, позволить себя поцеловать тогда или увернуться, я бы позволила.  - … Кравец, в каких облаках витает Скавронская? – я отреагировала только на свою фамилию, переведя ещё немного стеклянный от раздумий взгляд на практиканта. – С пробуждением, Скавронская. Мы тут, знаешь, плюшками балуемся.  - Чего? – я недоверчиво сморщила лицо.  - Кому-то достаются карты, кому-то – даты, кому-то – отвечать конспект. Ты что хочешь?  «Повторить поцелуй».  - В смысле, что я хочу? – искреннее лёгкое недоумение, потому что мои мысли до сих пор не здесь.  - У тебя есть выбор, - он кивнул. – Люди до тебя, если бы ты слышала, разумеется, выбирали то, в чём они сильнее.  - Тогда отвечать конспект, - незамедлительно говорю, и тут же слышу одобрительные вздохи. Словно от напасти их спасла какой-то. – Но могу и даты, и карты, и персоналии рассказать.   - Не стоит. Будешь конспект рассказывать тогда, - он сделал пометку в своём журнале и перешёл к Кравец. Что я вообще пропустила? Сидеть одной иногда так неудобно. Как только Кравец дала свой ответ, то, ткнув в спину ручкой, прошептала на ухо, что тут происходит. В честь последнего занятия практикант расщедрился, а вернее, пожинает плоды своего вмешательства в наш процесс обучения. «Хочет посмотреть, - говорит Кравец, озираясь на Егора, чтобы он не спалил, - кого и на что он лучше натаскал».   - А кто выбрал конспект ещё? – блин, а тема-то большая. Если конспект взяла только я, то рассказывать много и долго. Меня же завалят вопросами.  - Только ты, - Кравец, ты вот нифига не успокаиваешь! – Он пообещал потом вопросы задавать сам, лично, без нас. А только тебе с ним удаётся общаться на равных. И сказал ещё, что если никто не выберет конспект, то он сам кого-то назначит его защищать. Так вот, почему они вздохнули с облегчением. Теперь понятно.  - А можно не с меня начинать? Я же надолго и весь остаток пары займу, наверняка, - слабенькое оправдание, Скавронская, слабенькое.  - Начинать будут картёжники, - ответил Егор. – Двое чертят на доске по памяти, один рассказывает бегло на карте Европы, остальные – в контурных картах зарисовывают и сдают мне в конце пары. Потом отвечаешь ты, а за твоей спиной, на этой же доске подписывают даты на нарисованных картах с отмеченными событиями. Ещё один будет в столбик писать все даты, связанные со Второй Мировой, а остальные – на картах и в конспектах запишут даты и подпишут их все. В конце пары сдадут. Так что времени тебе, Скавронская, думаю хватит. А пока Смирнова будет нам рассказывать о линиях фронта, всем остальным советую подготовиться к тому, что их ждёт и уже заранее начать заполнять карты, там, конспекты. Соберу у всех всё, поэтому не расслабляйтесь. Поехали, Смирнова. Такой колоссальной коллективной работы никогда у нас не было. Всё очень живо и почти организовано. Выходит Смирнова, рассказывает о событиях, отмечает основные битвы под городами. Параллельно с ней выходит Коротков и Острова, которые зарисовывают эту же карту только по памяти и на доске, европейские фронты с отметками всех битв. Остальные копошатся со своими контурными картами, шепчутся, отмечая битвы и подсматривая друг у друга. Потом выхожу я, заранее организовавшая свой конспект и сделав закладки там, о чём нужно не забыть сказать. Вся война. Расскажи о семи годах войны со всеми фронтами, в том числе и Тихоокеанский регион; не забудь военачальников Восточного фронта в трёх направлениях (группы армий «Север», «Центр», «Юг»); не забудь хронологию всех директив и главных битв. В общем, честно, это настолько утомительно, что просто ужас. Из меня выжали все соки, отвечаю. Говорить быстро, чётко, ещё и отвечать на наводящие вопросы – это просто кошмар. Пока Леонов за моей спиной чиркал по памяти даты, а Шевцова и Скорук пытались подписать отмеченные битвы на нарисованных картах, я стояла, словно на броневике. Практикант прав. Мне не хватает только его. Вернее, их обоих: броневика и практиканта. К концу войны моё горло пересохло, а говорить пришлось ещё о капитуляции Третьего Рейха, а потом о Японии. И перемирия, чёрт. И последствия. И репарации. И территории. Вот верите или нет, но я буквально прожила эту войну и сейчас готова сдохнуть. А этот гадёныш меня даже не похвалил. Вернее, это было так:  - Правильно, реваншизм, Коротков, сыграет против тебя, если ты не будешь слушать Скавронскую. Она, между прочим, для тебя это всё рассказывает. Садись, пятёрку заслужила. Заслужила?! Что это, мать твою, за похвала?  Видимо, моё негодование отразилось на лице, потому что, как только я села, Кравец положила руку на плечо с сочувствием. «Ты молодец». Но мне не от тебя надо это слышать. «Да, Кать, ты просто нечто!». Спасибо, Кость, но мне мало этого. Вы, конечно, здоровские ребята, но не от вас я хочу похвалу услышать. И он ушёл. Вот так просто. Взял и вышел. Пока я была расстроена своим положением на этой паре, он просто испарился. Капитулировал. Как Рейх. Неужели так трудно похвалить меня? Нет, я это так не оставлю! Подрываюсь с мест, скидывая руку Ксени, даже не беру телефон и, словно фурия, вылетаю из аудитории. В учительской он. Журнал должен вернуть. Ага. Сейчас там много людей. Пристыжу его публично. И в моей голове, вы представляете, даже сомнений не закралось, что я, обычная лицеистка, не смогу никоим образом пристыдить практиканта, который  пришёл на работу в порванных джинсах и пайте! Что у меня в принципе нет ни единого шанса хоть как-то заставить других преподавателей пожурить его. Вот честно, иногда я сомневаюсь, что у меня есть мозги. В учительской, правда, никого ещё не было, а Егора я чуть не сбила  ног, когда он уже выходил.  - Ты, стоять! – я ткнула пальцем в его грудь со всем свирепством, которое только смогла выразить. – Какого хрена ты меня не похвалил? Глупо звучит, правда? А тогда я считала это в порядке вещей.   - Скавронская, у тебя пятёрка стоит, - он слишком спокоен как для того, на кого только что налетели. – Чего ты ещё хочешь?  - Ты должен признать, что я хорошо говорю, - цежу сквозь зубы, но даже тогда в голове не возникало никакой задней мысли, что что-то не так.  - Я же сказал, что притащу тебе броневик, - он не усмехается, хотя должен бы был.  - Да не нужен мне твой броневик. Словами скажи, что я молодец, что я умница!  - Я вам не мешаю орать, Катерина?  Из-за стола, которого я не видела, потому что он стоит сбоку и его прикрывает шкаф с журналами, поднялась Марина Георгиевна. Это не заместитель директора по учебной части. И не по воспитательной. Это преподаватель биологии, с которым у меня весьма натянутые отношения из-за её предмета. Пусть и хожу на семинары по субботам, но она меня по-прежнему недолюбливает.  - П-простите, - сжимаю губы добела, вжимаясь спиной в стенку. – Это просто…  - Свои отношения лучше выяснять без лишних глаз и ушей, вы запомнили, Катерина? – она придирчиво осмотрела меня и мои раскрасневшиеся от гнева щёки. – А теперь выйдите. И она выставила меня, закрыв дверь перед самым носом. Чёрт, кажется, я всё испортила своей импульсивностью. Донесут моим родителям, как я фамильярно общаюсь с преподавателем, как веду себя… Господи, я же ругнулась там! Приплыли. Как-то ощущения внутри не очень. Каждая секунда, пока биологичка ведёт разъяснительную работу с Егором, казалась слишком длинной, нереально длинной. Я бы сейчас поспорила с преподавателем по естествознанию на эту тему. Ощущения противные. Дверь открылась, и практикант вышел, зыркнул на меня и кивком указал на лестницу. Идти предлагает?  - Чтобы я больше этого не видел, ясно? – ещё на лестнице, стискивая зубы, проговорил он.   - Больше и не увидите. Вы ведь не собираетесь сюда возвращаться, - вот вовремя я умничаю, правда?  - Из-за тебя у меня могут быть проблемы, - продолжает подниматься и каждый шаг туфлей, будто звонче предыдущего, словно с силой стучит каблуками о плитку, чтобы выпустить пар.  - Выговор сделают? Или доложат директору?   - Если об этом узнает Света, - Светлана Евгеньевна, скорее всего, он имеет ввиду, - мне не поздоровится. Чем ты думала вообще, заявляясь в учительскую? Не могла подождать у 306-й и закатить истерику там? Он злился. Невероятно злился и невероятно пытался сдерживать себя. Поразительно, как ему это удавалось. Остановился на предпоследней ступеньке к третьему этажу и с силой ударил по поручню, сцепив пальцы вокруг.  - Какого хрена ты вообще творишь?! – он с неистовым пламенем в глазах развернулся ко мне и схватился за поручень другой рукой, не менее цепко и резко.  - Разве не ты говорил, что проблемы от этих слухов будут у меня, а не у тебя? Что ты справишься? – своим спокойствием я только больше его драконила.  - Господи, какая же ты тупая, - он опустил голову и покачал головой, выдыхая громко воздух.  - Слышишь?! – рефлекторно ударила его по руке с обидой.  - Не смей бить меня! Из-за тебя вся эта херня творится, - Егор схватил меня за запястье и с силой сжал.  - Да мало ли, почему я злиться могу на тебя! В самом деле, - стараюсь выкрутить руку из захвата, но Егор только сильнее держит.  - Ты дура? Если ходят слухи, что между мной и тобой что-то есть, они не берутся из ниоткуда! Как можно быть такой тупой и не понимать этого? - он вглядывается мне в лицо, а я лишь сильнее прячу взгляд где-то в дырках его штанов.  Мне стыдно, да. А ещё я понимаю, что если разозлюсь сама, то мы снесём лицей нахрен и дадим ещё больше повода для сплетен.  - Я не дура, и я понимаю…  - Да нихрена ты не понимаешь! Понимала бы – не косячила так! – он дёргает мою руку, и боль становится гораздо острее. – Я тебе русским языком говорил: не косячь или не пались. Говорил?  - Говорил.  - Так в какой дырке твоя феноменальная историческая память, а?! В глаза мне смотри!  - Не могу, - это правда.  - Я сказал: в глаза мне смотри! – второй рукой он поднимает вверх моё лицо так, что нос упирается в ладонь, а пальцы сжимают скулы. – И не смей опускать… Так почему ты косячишь, когда я говорил этого не делать?  - Ты мне не имеешь права указывать, - маленькое бунтарство, за которое  мне придётся расплачиваться.  - Да что ты? Ну-ка, повтори, и я скину тебя с лестницы, - его голос опустился достаточно низко, чтобы звучать угрожающе.  - Ты не посмеешь, - недостаточно убедительно звучу, и он это слышит.  - Тогда почему твой голос дрожит?  Егор с новой волной сжимает запястье и с его помощью притягивает к себе. Стоять на лестнице в такой позе неудобно. Можно действительно упасть. Он и без ступеней выше, а теперь – и подавно. Ещё и руку тянет так, что аж рёбра болят и лопатки.  - Я не верю тебе. Рука с лица соскальзывает. Наконец. Могу дышать. Егор вытягивает мою руку вверх, и я поднимаюсь к нему на ступень. Становлюсь ему на ноги даже. Болит. Ужасно тянет всё тело. Второй рукой он прижимает меня за талию к себе. Так сильно. Я чувствую животом резинку его пайты. И грудью - его грудь. И бёдрами - его бёдра. Очень трудно держать равновесие, потому что меня тянет назад. Но он заводит наши руки назад, я наклоняюсь и становлюсь на носочки. Едва достаю до земли.   - Не смей мне это говорить, Скавронская. Шёпот в губы. Так близко. И сносит крышу. Постепенно. По кирпичику. По шиферинке. По балочке.   Дыхание обжигает скулы. Глаза. Лоб. Низ живота сводит, как только ощущаю эрекцию. Чувственность у меня сегодня на высоте. И у него – тоже. Не могу унять лёгкую дрожь в ногах от неустойчивости. Хочется какой-то опоры. Но Егор лишь тянет меня наверх и к себе. Не знаю, как он сам стоит.   Его губы касаются волос. Виска. Он расставляет стопы шире и помогает мне устроиться между ними. Я чувствую его тело. Его бёдра. Своё возбуждение. Дыхание становится глубоким и очень томным. Не могу дышать носом. Выдыхаю ртом. Откидываю голову. Его язык облизывает ухо, мочку, шею. Выдыхаю с тихим всхлипом. Его рука опускается со спины на ягодицы. Лёгкий укус в шею. Снова всхлип. И рука с остервенением сжимает ягодицу, вдавливая мои бёдра в свои. Живот втягивается. Куда ему ещё там. Вплоть до позвоночника. Не могу расслабиться. Дышу лишь грудной клеткой, то касаясь, то прерывая контакт с грудью практиканта. От следующего укуса со свистом кратко вдыхаю воздух и закусываю нижнюю губу. Реакция моментальная. Облизывает языком губы. По очереди. Оттягивает и проникает языком в рот. Так чувственно-страстно, что мне неудобно сжимать ноги. Хочу расставить их. Нет сил сдавливать себя. Это неудобно. Нет, только не попа. На кой чёрт я сегодня в брюках? Ладонь полностью огибает брючный шов и доходит до промежности. Со сжатыми ногами – это трудно. Происходит медленно, и это медленно меня разрывает. Дышать трудно. Ужасно жарко. Ужасно тесно. В этой одежде. В этом пространстве. На этой ступени. Это Егор. Всё из-за тебя. Мне жарко из-за тебя. Ты слишком горячий. Отвечаю на поцелуй, чтобы снять напряжение, но от движений его пальцев между ногами становится только хуже. Рот раскрывается сам по себе. Язык участвует сам по себе. Всё – само по себе. Я только хочу снять этот жар. Но он не даёт. Егор не даёт.  Сжимаю пальцами свободной руки его пайту. Даже не заметила, как подняла пальцы к горлу и ухватилась за ворот. Оттягиваю. Аккуратно. Рука между нашими телами, точно долото, разделяет, разрезает наши сросшиеся безумством тела.  Он не останавливает меня. Егор. Скольжу холодной влажной от волнения ладонью под одежду. По телу. По каждому миллиметру его живота. По рёбрам. По спине. По каждому позвонку. Сжимаю пальцами ремень его джинсов, когда он кусает мои губы. Из моей груди вырывается вздох, и он снова обрушивает волны жара на них. Я не чувствую ничего, кроме раскалённого дотла безумства.  Пальцы слегка оттягивают шов штанов и снова поглаживают. Не могу пошевелиться. Хочется либо помочь, либо прекратить эти внутренние конвульсии бёдер, но не получается. Лишь стою и получаю удовольствие. Да, чёрт возьми. Ещё. Ещё, пожалуйста. Рука сжимает ягодицы, и я могу двигаться. Стирать остатки разума. Стирать границы между нашими телами. Стирать одежду. Стирать все преграды, лишь бы слиться воедино. Хочу почувствовать тебя в себе. Сейчас.  - … и он решил мне поставить…. Отрываемся друг от друга не сразу. Слова доносятся со второго этажа. На подъём. Они поднимаются по этой лестнице. К нам. Блядство. - Быстро, - низким тихим голосом говорит в губы.  Придерживает, чтобы я не упала. Застёгивает молнию и, схватив снова за руку, помогает побыстрее убраться оттуда.  Чёртовы лицеисты. Отпускает мою руку, едва выходим в коридор и видим людей. Иду следом. Дышу, чуть ли не в спину. Волосы взъерошены. Растрёпанный вид. Возбуждённый. Этого не скрыть. Это надо удовлетворить.  Открывает ключом кабинет, пропускает меня, осматривается вокруг и заходит сам.  Щелчок. Он запер дверь и оставил ключ в скважине. Мы одни. Мы наедине. Нам никто не помешает. Ты с Егором одна, Кать. Понимаешь, что это значит?