Цветущий май

- Восьмого числа концерт для ветеранов, - Елена Серафимовна блеснула на меня стеклами с напылением. У нее были какие-то проблемы с глазами, черт его знает, что за болезнь, но в любое время года и при любом освещении очки были те же самые, отчего взгляд был нечитаемый и вместе с хлипловатым голосом не соответствующе ситуации строгим. – Сыграете дуэтом со Смирновым «Цветущий май». Я кивнула, хотя согласия моего никто не спрашивал – это я видела даже сквозь затемненные очки. До концерта оставалось три дня, репетировать было некогда, а Смирнов был не самым талантливым парнем. Жаль – ведь могло повезти, и отправили бы меня играть дуэтом с Погорелиным. - Приходи на полчаса раньше, прогоните несколько раз перед концертом, - развеяла мои сомнения Елена Серафимовна. - Инструменты будут в подсобке. В детском саду у нас был оркестр: металлофоны и два маленьких аккордеона. Металлофоны мне не нравились. Звук у них был прямолинейный, не допускающий никаких вариаций, а когда обкусанные предыдущими поколениями оркестрантов зеленые молоточки сбивали клавиши на растянутой леске на край, и вовсе превращался в сплошное забивание гвоздей. Забивать гвозди, впрочем, я любила. Отец иногда разрешал мне поучаствовать. Приходилось быть очень аккуратной: по тому, как он стоял за моим правым плечом, придерживая меня на табуретке, и пытался не задержать дыхание и не высунуть кончик языка, я отчетливо понимала – попади я себе по пальцам, ему будет очень больно. Совершенно другое дело – аккордеоны в синих с перламутром корпусах и с новенькими скрипящими кожаными ремешками. Даже у таких маленьких было по целых три кнопки переключения регистров. В лежачем положении одна сторона была похожа на пианино, а другая – на пишущую машинку. И меха, если пытаться их развести, не нажимая клавиш, издавали такой звук – я точно знала, так должен был дышать Бог, Которого Нет. На выпускном детсадовский оркестр исполнял для родителей «Во поле береза стояла» - предполагалось, это продемонстрирует нашу полную готовность к школе. Я грустно стучала по металлофону, глубоко задетая тем, что за два года мне так ни разу и не дали поиграть на аккордеоне - к аккордеонам подпускали только одаренных детей. По дороге домой с выпускного мама сказала: - Ты теперь большая. В предыдущий раз я была большая, когда мне было три и у меня отобрали мою бутылку с соской, из которой я с таким удовольствием потягивала чуть теплый сладкий чай, заменив ее на тяжелую, обжигающую, совершенно не дозирующую кружку. Несправедливость и бессмысленная жестокость этого деяния шокировала меня настолько, что я даже не смогла закатить достойную истерику, чтобы отстоять свое право на соску. Так что зачин не предвещал ничего хорошего. - Ты пойдешь в сентябре в школу, и надо выбрать, чем ты хочешь заниматься дополнительно. Может быть, как сестра твоя, фигурным катанием? Шансы, навскидку, определялись как один к десяти. За полтора года до того, незадолго до моего шестилетия, мама спросила меня: «Что бы ты загадала, если бы прилетел волшебник, готовый исполнить одно твое желание?» Спроси она меня нормально, без этих вечных заходов издалека, и я бы нормально ответила. Но нет, с этими родителями все время приходилось высчитывать вероятность того, что они спрашивают серьезно. Тогда шансы были один к ста, так себе, конечно, но нельзя было упустить случайно такую возможность - потому что без волшебника тут делать было нечего. Поэтому я рискнула и ответила сокровенное: «Пусть он сделает меня мальчиком». По маминому лицу как-то сразу стало понятно, что волшебник в этот самый момент взорвался прямо в воздухе вместе со своим голубым вертолетом. Так что один к десяти – это еще было терпимо, еще имело смысл пробовать. И я ответила: - Я хочу играть на аккордеоне. Смирнов опоздал и, когда концерт уже начался, ввалился с безумными глазами в подсобку, где я сидела в обнимку с инструментом. Помещение ДЕЗа, где проходило мероприятие, кроме довольно угнетающей низкопотолочности, отличалось еще и хлипкой картонностью стен, так что репетировать возможности не было никакой – при первой же попытке к нам немедленно влетела ведущая, размахивая руками и шипя, как придушенная кобра, чтобы мы не мешали тем, кто на сцене. Оставалось надеяться, что под «Цветущим маем» мы со Смирновым имеем в виду одно и то же произведение. В музыкальную школу меня не взяли. На прослушивании нужно было пропеть то, что сыграно на фортепьяно, и простучать то, что прохлопала в ладоши преподавательница. Не знаю, откуда она брала это полное отсутствие мелодии и ритма, но повторить это было невозможно. - Да тебе же медведь на уши наступил, - уже дома разъяснила мне ситуацию старшая сестра, - поэтому они у тебя такие лопоухие! Я, конечно, знала, что она просто так меня утешает. Когда проблема не в тебе, а в обстоятельствах – в медведях там, или в звездах – все еще может обернуться совсем в другую сторону. Собственно, так оно и вышло. Ближе к концу августа мама сказала: - Дед решил купить тебе аккордеон и оплатить частного преподавателя. Он тебя так любит, - добавила она с удивлением, природа которого была мне абсолютно неясна. Естественно, дед меня любит. У него не было ни одной причины меня не любить. Полноразмерный аккордеон стоил двести рублей. За сто восемьдесят дед купил трехчетвертной, зато Вельтмайстер. У него было только одно условие: выучить вальс «Дунайские волны». И в сентябре началось. Мне, конечно, все это надоело приблизительно ко второму занятию: пальцы не слушались; принцип игры правой рукой не имел ничего общего с принципом игры левой рукой («Хорошо тренирует межполушарное взаимодействие» - просветила меня много лет спустя Машка, которая теперь Мириам); ноты, кроме непонятного местоположения на нотном стане, еще зачем-то имели длительность, а для полноты удовольствия писались в скрипичном ключе для одной руки и в басовом – для другой. Олег Семенович был совершенно седой и спокойный, как сфинкс. Видимо, это была единственная причина, почему за три года «Дунайские волны» мы все-таки выучили, как и еще пару-тройку народных песен, одна из которых нравилась мне своим загадочным неделимым названием – «Ничьякамисична». Так что на семейных гулянках меня теперь регулярно просили «чего-нибудь сбацать», и я с грехом пополам, но играла. Дед иногда плакал от счастья. А потом случилось сразу много всего: закончилась начальная школа, мама разлюбила папу, а на похоронах деда я впервые услышала странное слово «неродной». То есть слово было обычное, и в общем-то я и до того знала, что он второй муж Ба и у матери отчество, никак с его именем не связанное, но все вместе в своей полноте и в подсветке того странного маминого удивления снизошло на меня только на похоронах, когда из тридцати человек плакали я, Ба и четырехлетняя двоюродная Танька. Впрочем, подозреваю, Танька плакала от усталости. - А сейчас ученики семьдесят шестой музыкальной школы исполнят для вас фокстрот «Цветущий май», - ведущая явно пыталась зарядить зрителей оптимизмом. Пока мы тащились на сцену, я размышляла, что «сбацают», наверное, отражало бы лучше. Зал был полный. Большей половине ветеранов было лет по сорок, у них были тяжелые трудовые лица, и было похоже, что их согласия тоже никто не спрашивал. Кивнув коротко благодарной публике, мы сели, как водится, чуть углом друг к другу. Смирнов вздохнул, я выдохнула, Смирнов неожиданно сказал «Иии». Именно Ба подробно объяснила мне, что Бога Нет. Бога не было, поэтому в случае крайней надобности стоило обращаться к его отцу (дальше следовал текст «Отче наш», который я для верности записала со слов Ба на бумажку), а еще лучше – к его матери (на обороте тут же была записана «Богородица»), потому что женщина, понятное дело, всяко лучше всегда поймет и поможет. Я спросила, строго изогнув пионерскую бровь: - Если бога нет, зачем же ты крестила старшую дочь? - А как же иначе? – удивленно ответила Ба. Я, конечно, сразу и навсегда переняла у нее эту беспечную, безобрядовую и ни к чему не обязывающую религию, где Безбожие – это просто еще одно из Его многочисленных имен, где можно просить, когда тебе что-то надо, и быть совершенно спокойным: когда Ему что-то от тебя понадобится, ты этого не пропустишь. Тексты официальных обращений, кстати, я выучила, а бумажку выкинула, потому что они казались таким же табу, как, например, рисовать свастику. Чудо случилось в тот же момент - мы совпали первыми аккордами. И понеслось: Смирнов вел, я велась за ним, два Вельтмайстера на органных регистрах при всей убогой акустике помещения звучали потрясающе. Боже, это же правда было хорошо. Со всей мощью выпускного мая и всем неотрепетированным восторгом музыка лилась звуком, как соком, восемь лет жизни наполнялись смыслом и торжеством. Я была уже в полнейшем экстазе, когда за два такта до конца первой части Смирнов шепнул: - Дальше сама, я вторую часть не помню. С частными уроками после смерти деда пришлось завязывать, и меня опять отвели на прослушивание в музыкальную школу. Пропевать и прохлопывать я по-прежнему не умела, зато могла теперь сбацать «Дунайские волны», за что и была зачислена на пятилетний (сокращенный) курс на народное отделение по классу «аккордеон». И в сентябре началось. Кроме специальности обязательными предметами были сольфеджио и музлитература, и это, конечно, был ад кромешный. Почти на каждом занятии по сольфеджио писался диктант: Самая Злобная Тетка на Свете что-то играла на фортепиано, и это «что-то» нужно было записать нотами в нотной тетради, сидя за партой. Ни с чем более невыполнимым я в жизни своей не сталкивалась, и что делать с этим было совершенно непонятно. К тому времени родители начали уже совсем откровенно и не стесняясь чудить. Был ли это климакс или мать правда знала что-то такое, о чем больше никто не догадывался, но она доставала отца по двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю с перерывами только на работу. Отец обычно сидел, уткнувшись в газету, и делал вид, что к нему это отношения не имеет. Мать ходила вокруг него, плюясь оскорблениями вперемешку с обвинениями и горькими слезами. Через несколько часов отец не выдерживал («Шизоидный тип реагирования, ты вся в отца» - диагностировала потом Машка, которая теперь Мириам), начинал орать и кидаться предметами. Ближе к ночи конфликт обычно перерастал в потасовку, временами дорастающую до драки, и тогда они вламывались к нам в детскую с криками «Он сейчас меня убьет» и «Детей не приплетай», и в ход шли стулья. Сестра обычно отворачивалась на своей кровати к стене, изображая полное свое отсутствие. Я же никогда не могла отвести от них взгляд и смотрела, не отрываясь, как весь мой мир, где все друг друга любили безусловно и обязательно, крошился в мелкое стекло («Назначенный пациент» - внесла ясность Машка, но уже намного позже). Приблизительно с этого времени у меня началась богатая внутренняя жизнь. Я не слетела с тональности только потому, что уже сильно разогналась. Одинокий аккордеон стонал жалобно, как брошенный щенок, с подвываниями и подергиваниями, ритм чуть сбивался, но звук все равно тек, только теперь солью и тщетностью усилий. Успокаивало одно - когда-то это должно было кончиться. В Погорелина я влюбилась сразу, с первых звуков, еще не заходя из коридора в актовый зал, где он играл. На самом деле, конечно, это играл Бог, Которого Нет, не устающий удивлять странностью своих воплощений, потому что толстые неуклюжие мальчишечьи пальцы, конечно, не могли порождать такую музыку сами по себе. С другой стороны, какая разница, если мне наконец-то снова было чем дышать, ради чего жить и кого любить. К концу третьего класса музыкальной школы, однако, кризис назрел окончательно. Свои видимые очертания он приобрел, когда я застала перед экзаменом по аккордеону за третий класс Елену Серафимовну, разглядывающую мой дневник с двумя тройками с минусами по остальным двум предметам. Тройки с минусом, конечно, никого обмануть не могли. Просто двойки значили мгновенное отчисление, а на народном отделении и так почти не было девочек. - Я, наверное, в следующем году брошу музыку, - довела я до сведения Елены Серафимовны, чтобы она не очень-то напрягалась. Та блеснула на меня своими непрозрачными стеклами. - Зря, - сказала она совершенно спокойно. – Ты сейчас этого не поймешь, но поверь мне – все это обязательно пригодится тебе в дальнейшей жизни. И ты достаточно умная девочка, чтобы справиться с каким-то там сольфеджио. И еще в следующем году у нас будут занятия по оркестру аккордеонистов, с ребятами из класса Ольги Григорьевны, - она опять блеснула на меня очками. Откуда она могла знать, я ведь никому не говорила? Шансы были один к двум, и я спросила: - И Погорелин тоже будет в оркестре? - И Погорелин тоже, – подтвердила она, не улыбаясь и не хмыкая. И, полагая, что разговор окончен и все про следующий год решено, проинструктировала по экзамену: - Ни в коем случае не останавливайся и не начинай сначала. Собьешься – играй дальше, выплывай, как получается, хоть по соседним нотам. Главное – закончить на тонике. И поклонись, когда встанешь. Вот, собственно, и все, что требуется, и это совсем не трудно. Такой у меня был смешной дневник за третий класс: две тройки с минусами и пять по основному предмету. Сосредоточенная на скорейшем достижении финальных аккордов, я пропустила момент, когда началась третья часть, повторяющая первую, зато его не пропустил Смирнов. Мы снова играли вдвоем – оглушительно, сокрушительно и отчаянно, только теперь вела я. Это было похоже на секс, хотя, врать не буду, на что похож секс я узнала значительно позже. Но первый оргазм, наверное, случился именно тогда. Уж не знаю, подействовала ли на меня еженедельная близость с Погорелиным (а иногда сидели мы на оркестре так, что наши колени почти соприкасались) или просто мозг наконец дозрел, но с сольфеджио на четвертом году я начала понемногу разбираться. Оказалось, что это та же математика, те же жесткие формулы кванто-квинтового круга управляли переменными по-прежнему неопределяемых на слух звуков, и терция от кварты отличалась так же явственно, как треугольник от квадрата. Все, что не удавалось уловить за счет понимания структуры, я научилась списывать, и даже с Самой Злобной Теткой на Свете мы начали находить общий язык. В конечном итоге, я чуть было не закончила музыкальную школу с красным дипломом – но тут вмешалось общее фортепиано, введенное как обязательный курс для выпускного класса. Пальцы не слушались, принцип игры правой и левой рук был одинаков, и для полного удовольствия ноты обеих партий на начальном этапе записывались в скрипичном ключе. На первом занятии после праздников Елена Серафимовна поставила мне жирную пять в дневник: - Всем очень понравилось. Специально мне звонили вас похвалить. Я потупилась: все-таки мы накосячили со второй частью конкретно, а бедных ветеранов так легко обмануть. Непрозрачные стекла, как обычно, видели меня насквозь, и Елена Серафимовна спросила: - А на самом деле как сыграли? Я забрала у нее дневник из рук и, запихивая его поглубже в сумку, ответила: - Ну... закончили мы на тонике. В сентябре я пошла в новую школу – последние два класса перед институтом, подготовка к поступлению, все дела. Класс был полностью набран новый, и я встретилась с Машкой, Иришкой и Яной. Мы проучились вместе всего два года, но так и дружили потом вчетвером. Когда нам было по двадцать четыре, Машка, которая теперь Мириам, впервые приехала не просто повидаться, а по работе. Собравшись на Иришкиной кухне, мы допросили ее по всей строгости бабского любопытства, что за работа, и кто додумался Машке ее доверить. Оказалось, они группой молодых психологов тестировали подростков на готовность прохождения обучения удаленно от родителей, чтобы через пару месяцев после начала учебы отобранные не повесились и не повырезали полобщежития. Мы, конечно, затребовали немедленно нас продиагностировать на этот волнительный предмет. Машка поскрипела (наверное, обрадовалась, что не пошла в стоматологи), но быстро сдалась и раздала нам задания. - Ну что, возьмут меня учиться в другую страну? – весело спросила я, потому что тесты были какие-то уж больно примитивные. - Золотце мое, - Машка всегда так называла всех, чья интеллектуальная сохранность вызывала у нее сомнение, - тебя точно бы не взяли. - Почему? – обиделась я. - Ты посмотри, что ты тут нарисовала! «Моя семья», блять! – вспылила Машка. – Тебе сколько лет? Ты сколько лет уже в отношениях? Ты до старости будешь с родителями жить? Девки угорали потом надо мной весь вечер, не угомонились, даже когда я всех троих оставила в минусе в преферанс. Карта перла в тот день, и от этого, и от того, что Машка приехала, и мы снова все вчетвером, и ржем, как будто нам теперь всегда будет по шестнадцать – от всего этого я была счастлива. Родители, то ли потому что климакс закончился, то ли потому что здоровья на такую активную личную жизнь уже не хватало, но так и не развелись, и со временем почти перестали ругаться, взбрыкивали лишь изредка. Я окончательно съехала от них только через три года, по долгожданному намечтанному залету. Как раз был сентябрь.