Отвращение

Армфельт крепко спал, раскинувшись на постели, и его тяжелое, сильное тело было так молодо, так полнокровно, что в призрачном свете белой ночи, в котором выцветали даже самые сочные краски, он был единственным ярким пятном. Густав стачивал грифель пятого по счету карандаша, пытаясь запечатлеть его, но всякий раз с досадой рвал бумагу. Портретного сходства он добивался без особого труда, однако самое важное упорно ускользало: он не мог передать, сколько ни бился, жизненную силу, переполнявшую это прекрасное тело, упругость мышц, тяжело перекатывающихся под кожей, и это парадоксальное сочетание тяжеловесности и грации, возможное только у очень молодых людей. Здесь нужен был настоящий мастер. Если бы Армфельт только согласился позировать! Его один раз уже писали обнаженным, но, к сожалению, Густав совершил ошибку, выбрав для этой задачи слишком утонченного, слишком нежного Вертмюллера, и тот выхолостил образ, сгладил, облагородил в соответствии со своими салонными представлениями. Теперь король пригласил бы другого живописца, не боящегося правды жизни, но Армфельт отказывался наотрез, ссылаясь на свою честь офицера и дворянина (как будто он не был ни тем, ни другим, когда позировал Вертмюллеру!). В мире очень много красоты. Король взирал на нее своими большими, широко распахнутыми глазами, точно стремился захватить ее всю. Но красоту невозможно присвоить и удержать. Однажды он набрел в лесу на дерево, опутанное омелой, и в переплетении ползучих ветвей ему открылся сказочный узор, который пришелся весьма кстати, потому что как раз в это время король и его декоратор Марселье ломали головы, пытаясь сочинить растительный орнамент для росписи стен в новом дворце в Хаге. Но когда Густав попытался воспроизвести увиденный в лесу узор, у него ничего не вышло. Он потерял покой и в конце концов вернулся на то самое место. Нашел дерево, нашел омелу, но узор не пожелал открыться ему снова. Бог весть, в чем тут было дело – в капризах дневного освещения или попросту в изменившемся настроении созерцателя, но Густав лишний раз понял, что жизнь состоит из мимолетных впечатлений, которые почти никогда невозможно захватить. Но он мог бы – с помощью хорошего художника – запечатлеть волнующую, чувственную красоту своего возлюбленного, и ему было досадно, что из-за глупейшего, смехотворного упрямства ей тоже суждено быть не более чем мимолетным впечатлением. Он нервничал оттого, что времени у них осталось совсем немного: Армфельт пребывал в той поре, когда юность сменяется зрелостью. Это был самый пик, полдень красоты, когда она вбирает все самое лучшее и выигрышное из двух пограничных состояний, но перелом уже не за горами и может произойти прямо завтра. До чего нелепо упираться, когда ты один раз уже позировал! Если это и впрямь наносит какой-то урон чести, то от нее уже ничего не осталось. Впрочем, Густав не оставлял надежд переубедить эту дубинушку. Сбросив халат, он скользнул на ложе как инкуб и принялся будить спящего нежными поцелуями. Барон Армфельт пребывал еще наполовину во власти сна, целовался почти лениво, и его губы были мягкими, лишенными привычной настойчивости. Но когда король со смехом попытался ускользнуть, он сразу проснулся, схватил его и быстро перекатился на постели, оказавшись сверху. Азарт и возбуждение мало-помалу овладевали Густавом (как бывало всегда, когда у него имелся какой-то план), и, когда он ощутил на себе жар и тяжесть чужого тела, у него вырвался слабый стон. - Что это на вас нашло? – удивился его необычной пылкости Армфельт. - Вы так прекрасны, – зашептал Густав, глядя на него снизу вверх с глубоким, пламенным восхищением, – что я не смог устоять. Если бы вы только могли видеть себя со стороны в ту минуту, когда были объяты сном… О, как прелестно вы краснеете! Разве не жаль, что эти краски сойдут без следа? – он накрыл ладонью пунцовое пятно, проступившее на скуле Армфельта, словно стараясь защитить его от исчезновения. – Вы так дороги мне, мой милый, что я не могу сказать словами. Я хочу сохранить вас всего, каждую краску на вашем лице. Почему, ну почему вы не хотите позировать? - Я могу позировать вам, – предложил Армфельт, оглаживая раскрытой ладонью его плечи, грудь, живот, – в любое время. – И хотел поцеловать короля в губы, но тот наклонил его голову к своей шее. - Нет, мой друг, мне не по силам… – Густав судорожно вздохнул: его кожа была очень чувствительна и после бурной ночи слегка саднила там, где ее терзали жадные губы, – запечатлеть вас так, как мне бы хотелось. Моих способностей хватит лишь на половину вашей красоты. Неужели вы допустите, чтобы пропала другая половина? - М-м-м… - Что вы говорите, любовь моя?.. Подумайте, каким чудным даром наделила вас природа и как глупо вы его растрачиваете из-за каких-то непонятных предрассудков. Вас ведь писал Вертмюллер, и ничего дурного с вами не случилось, кажется. - Случилось! – Армфельт вскинулся и оперся на локоть, серьезный как никогда. – Мне было ужасно противно. Я, ей-богу, погибал от стыда. Именно в такие моменты понимаешь, что «честь» и «достоинство» – это не просто слова. Можно уговорить себя на такое, пока ты не ведаешь, как это унизительно, но второй раз – ни за что на свете. Какая-то свинья будет смотреть на меня голого и рисовать! А потом, возможно, картину кто-то увидит… - Клянусь вам, никто, кроме меня! - Сир, прошу, не уговаривайте меня. Все, что в моих силах, готов сделать для вас, но это – нет, я просто не смогу. - Ладно, ладно, не надо сходить с ума, – миролюбиво ответил Густав, запуская пальцы в пышные кудри возлюбленного, и позволил делать все, что тот хотел. На этот раз было приятно, но едва ли не большее удовольствие, чем все телесные ощущения, чем даже сладкая боль (которая, по большому счету, одна только по-настоящему нравилась королю), доставляло созерцание лица Армфельта, этого хищного, почти жестокого выражения, появившегося на нем. Когда он медленно и непреклонно, со сладострастным упорством вогнал свой член до конца, его верхняя губа вздернулась, точно у оскалившегося зверя, но даже это было красиво. Однако Густав не просто любовался – он следил, выжидая удобный момент. И, когда зеленые глаза Армфельта заволокло глубокой дымкой, когда в них погасла последняя искра сознания и не осталось ничего, кроме сплошного наслаждения, король сделал предложение, от которого не отказался бы никто даже в здравом уме, не то что в любовном опьянении: - Помните замок Эведсклустер? Хотите, он будет вашим? Армфельт вдруг остановился и ответил отчетливо и ясно: - Оставьте его себе. Поясной портрет королевского фаворита барона Армфельта, написанный в свое время Вертмюллером и изображавший модель полуобнаженным и в медвежьей шкуре, имел большой успех. С него наделали множество гравюр, которые расходились довольно бойко, что вызывало у натурщика не столько законную гордость, сколько большое смущение. Когда на тебя, полуголого, пялят глаза чуть ли не в каждом доме в Швеции, это уж чересчур. Если бы он мог остановить распространение гравюр, то сделал бы это, но король в ответ на все просьбы только пожимал плечами. Словом, проклятый портрет зажил своей жизнью. Закончилось все неизбежным: одна из этих гравюр добралась до глухой финской провинции и попала в руки помещика Магнуса Вильгельма Армфельта, который был так впечатлен, что немедленно отослал сыну в Стокгольм пространную рецензию на произведение искусства. Письмо заканчивалось следующими словами: «…Бог свидетель, Еста, каким бы взрослым ты ни был и какие бы титулы и регалии ни носил, как только ты появишься дома, я возьму вожжи и выпорю тебя так, что тебе весь обратный путь придется проделать стоя». Но и помимо этого отеческого посула в письме было много примечательного, а главное, абсолютно справедливого, и Армфельт весь покрывался краской стыда, читая его. Хорошо еще, что отец не видел второго портрета, того, где он был изображен без медвежьей шкуры и вообще без всего. Этот портрет оставался скрытым от любопытных глаз, но ведь о нем знал, кроме короля и самого Армфельта, еще и Вертмюллер (и хорошо, если он один!). Поэтому Армфельт решил, что больше – никогда. Их игры с королем – это прекрасно, наедине можно и пошалить, но третьим лицам тут делать нечего. Все-таки Карл Густав Армфельт, замерзая со своей армией в Норвегии, и правда вряд ли обрадовался бы, если бы узнал, что его правнук будет позировать обнаженным, точно куртизанка. Кроме того, слепое эгоистичное стремление Густава исполнить свой каприз само по себе вызывало сопротивление. Король просто помешался на этой картине. Армфельт даже не предполагал, что он, с его-то широким, свободным умом, может на чем-то до такой степени зациклиться. Густав упрашивал, сулил такие награды, которые и за спасение королевства будут слишком щедрыми, потом вдруг начинал гневаться и грозить, и не было ему никакого дела до чувств и желаний человека, которого он вроде как любил. А может, как раз упорное сопротивление второй стороны и провоцировало его? Армфельт знал, что любовь (во всяком случае, их любовь) часто бывает жестока и сопряжена с насилием, что это не более чем утверждение одной воли над другой, и не имел бы ничего против, если бы игра шла на равных. Но у Густава было слишком много преимуществ в их поединке (и слишком мало благородства, чтобы отказаться от их использования). В сущности, Армфельт мог подчинить его себе только в постели. Возможно, отчасти поэтому один из них пылал такой страстью, а второй почти всегда избегал близости, в которой не без оснований усматривал нечто унизительное для своего достоинства. Беря его почти силой, распластывая под своим весом хрупкое холеное тело, оставляя повсюду синие и багровые метки, заведомо причиняя боль и радуясь этому, впечатывая лицом в подушку, иногда даже кусая за плечо или за загривок, как зверь, который кроет самку, и творя в ночной темноте прочие непотребства, которые при свете дня казались бредом сумасшедшего, Армфельт брал реванш. А потом они оказывались на улице под дождиком, и у него промокала голова до того, что густая волнистая коса становилась похожа на разбухшую от воды мочалку, – и все равно шляпу приходилось нести в руках, потому что пребывать в обществе короля с покрытой головой дозволялось только его братьям, и то лишь после того, как Густав разрешал им надеть шляпы. Армфельт, получается, при всей их близости значил для него меньше, чем парочка никчемных принцев, если ему нельзя надеть шляпу даже в дождь, даже когда они наедине и нет вокруг свидетелей столь возмутительного нарушения этикета. Он был для короля никем, прихотью, любимой игрушкой, и в его распоряжении было мало возможностей доказать, что это не так. Но, когда такая возможность выпадала, он хватался за нее обеими руками. - Я, в сущности, не понимаю, зачем уговариваю вас, – с раздражением заявил Густав после очередного утомительного торга, – когда в моем распоряжении есть иные способы воздействия. - Давайте, ваше величество, явите нам свое могущество, – ответил Армфельт неприкрыто глумливо. – Насильно раздеть человека догола – задача как раз для просвещенного государя. Жаль, что Вольтер помер, а то интересно, в каких выражениях он бы вас одобрил. Главное, прикажите держать меня, а еще лучше – стукнуть по голове покрепче, чтобы я сомлел, потому что иначе модель не сможет выдержать позу. Какое-то время они смотрели друг на друга в упор. Густав явно не мог сделать выбора между гневом и восхищением. Армфельт великодушно решил ему помочь (и заодно поставить, наконец, точку в этой эпопее с портретом). - Я, пожалуй, знаю, что я хочу получить в обмен на картину, сир, – произнес он раздумчиво. – Но только захотите ли вы дать мне это?.. Сомневаюсь. - Ах, вы еще сомневаетесь, скотина вы неблагодарная!.. – вскричал король. – Разве я мало предложил вам?! Чего вам еще угодно получить? Дроттнингхольм в собственность? Или наш дворец в Стокгольме? Полкоролевства? Миллион золотом, два, три? Сокровища короны? - Мне совсем не это нужно, – Армфельт шагнул к нему. – Вы же знаете, чего я всегда хочу. - Тогда я вас не понимаю. Того, чего вы всегда хотите, вы получаете с избытком. Разве у вас есть основания жаловаться? Таковых оснований в последнее время и впрямь не было: загоревшись идеей с портретом, Густав сделался удивительно покладист. По-видимому, он считал свою костлявую задницу веским аргументом в затянувшемся споре, чем Армфельт с удовольствием пользовался. Но нет, это был не аргумент. - Я не жалуюсь, сир. Но, понимаете ли, на этот раз мне нужно нечто особенное. - Боже мой! – Густав нервно рассмеялся. – Неужто осталось нечто такое, чего мы еще не пробовали? - Вы удивитесь, мой король, но мы с вами попробовали лишь каплю в море разнообразных утех. Например… – И Армфельт приблизился вплотную, наклонился и прямо в ушко короля, наполовину скрытое напудренным завитком, прошептал нечто такое, что никак не могло быть сказано вслух даже наедине. Но Густав все равно вспыхнул и, не снисходя до словесного ответа, лишь треснул наглеца по физиономии, острым камнем кольца глубоко оцарапав его щеку. - Не хотите – как хотите, – заключил Армфельт, промокнул кровь подушечкой большого пальца и не спеша ее слизнул. – Мне убираться? Не дожидаясь ответа, он поклонился, но тут Густав поднял руку. - Стойте. На секунду Армфельту даже стало жутковато, но, когда король тихим змеиным голосом спросил: - Это ваше последнее слово? – он заставил себя ответить твердо: - Да, ваше величество. «Делайте со мной что хотите, ваше величество. Но я не буду делать того, что хотите вы». - Не могу поверить, что вам действительно доставит удовольствие принудить меня к такой гадости, – и Густава выразительно передернуло. - Вы ведь тоже пытаетесь принудить меня к тому, что для меня гадко и унизительно. Не кажется ли вам, что это справедливая цена? Густав издал истерический хохоток. Конечно, то, что Армфельт вообще посмел такое сказать, – само по себе ни в какие ворота… Но… Густав с легкостью нашел в первую же минуту не менее полусотни предлогов не выполнять обещанное. - Хорошо, – вздохнул он обреченно, – по рукам. Армфельт недоуменно моргнул. - Вы согласны?.. – переспросил он. - Вы не оставили мне выбора, – устало отозвался Густав, от души потешаясь про себя. Право, молокосос сам будет виноват, если поверит. Во-первых, не следует заходить слишком далеко со своим королем. Не счесть, сколько сказок, притч и басен учат вовремя останавливаться и класть разумный предел своим запросам, иначе есть риск не получить ничего вообще. Во-вторых, человеческая глупость должна быть наказана, а воображать, будто он, Густав, станет делать что-то подобное, – самая настоящая глупость. Армфельт, однако, был настороже. Он знал по опыту, что если Густав так легко на что-то соглашается, то жди подвоха. Ну что же, если не зевать, то даже из поединка с такой бестией можно выйти победителем. Они смотрели друг на друга внимательно и враждебно, взвешивая свои шансы, но вдруг как будто какая-то третья сила швырнула их в объятия друг другу, и они задохнулись в долгом и яростном поцелуе. Оторвавшись от губ Густава и чуть отстранившись, Армфельт посмотрел на него с усмешкой. - Могу я сейчас получить свое вознаграждение? – он провел пальцем по живописно размазанной вокруг рта помаде. – Хотя бы задаток? - Но-но, – ответил Густав со слабой двусмысленной улыбкой, – вы еще ничем его не заслужили. «Надует меня при первой же возможности», – окончательно уверился Армфельт, резко прижал его к стене и снова впился в его губы. Наконец художник прибыл из Франции. Все последние недели Густав жил в предвкушении. Армфельта даже слегка пугала его одержимость. Он знал, что король имеет обыкновение безоглядно увлекаться то одним, то другим, но было как-то неожиданно обнаружить самого себя, живого человека, в одном ряду с театральными пьесами, архитектурными чертежами и каким-нибудь редким драгоценным камнем, который Густав во что бы то ни стало желал приобрести. Не слишком это было приятно. Но именно эта одержимость, переживающая свой пик, делала короля уязвимым и давала Армфельту хорошие шансы. Перед самым сеансом позирования он зашел к Густаву и в недвусмысленных выражениях потребовал плату вперед. До чего весело было наблюдать, как этот хитрец изменился в лице. Все самообладание оставило его мигом, и он самым жалким образом забился поглубже в кресло, нервно ломая пальцы. - Прямо сейчас?! - Почему же нет? – простодушно улыбнулся Армфельт. - Но… я сейчас не в настроении. - Зато я в настроении. Вы только поглядите! В самом деле, вид Густава, загнанного в угол, возбуждал невероятно. Армфельт выразительно накрыл ладонью выпуклость на кюлотах. - Вы ведь не допустите, чтобы я предстал перед художником в таком состоянии? Густав сделал попытку овладеть ситуацией – перебрался из кресла на кушетку и пленительным жестом поманил Армфельта к себе. - В самом деле, мой друг, надо вас спасти. Идите же сюда. Он поймал Армфельта за кушак и притянул к себе, чему тот не противился, но о своей цели не забывал и, медленно и со вкусом целуя тонкие губы короля, вынимал из петелек пуговицы на кюлотах, и его орудие даже не пришлось доставать – оно было так возбуждено, что само исключительно непристойным образом выглянуло из полурасстегнутого клапана, словно по собственной воле стремилось на свободу. Армфельт подвинулся так, чтобы это зрелище точно не укрылось от взора визави. Густав обреченно зажмурился и сомкнул пальцы на стволе, и, по-видимому, это было все, чем Армфельту предлагалось удовольствоваться. Впрочем, со стороны Густава и это была немалая уступка, потому что раньше, сколько Армфельт ни умолял о прикосновении этих невесомых прохладных пальцев, его просьбу услышали всего несколько раз за все время, что они были вместе. - Нет, сир, – прошептал Армфельт, шумно вздохнув от удовольствия, – не так. Густав мгновенно выпустил его из рук. - Я же сказал вам: не сейчас, – процедил он сквозь зубы и даже слегка отодвинулся, потому что ему показалось, что непристойный предмет оказался находится близко от его лица. - Но почему? - Потому что… Ну как вы не понимаете, свинья вы эдакая? Вы врываетесь ко мне и ни с того ни с сего требуете… У меня нет настроения! - Хотите сказать, – усмехнулся Армфельт, – оно будет у вас позже? Бросьте, сир. Вы никогда этого не захотите по своей воле, мы с вами оба это знаем. А если против воли, то не все ли равно, когда? Повисло молчание. Армфельт любовался контрастом: его собственное мощное, багровое, оплетенное вздувшимися венами достоинство – и тонкий, строгий рот короля, которому, впрочем, размазанный грим придавал нечто непристойное. - Вы обещали мне, – напомнил он наконец. – Если отказываетесь, то не будет никакого портрета. - Но мы не договаривались о сроках! - возмутился Густав. – Расплата обычно следует за получением товара. - Но иногда плату требуют вперед. И сейчас как раз такой случай, ваше величество. Я не стану позировать до тех пор, пока не получу свое вознаграждение. Сполна. - Довольно! – Густав ловко выбрался из-под него и вскочил с кушетки. – Я, конечно, сам виноват, это я позволил вам так распуститься… Вы не цените хорошего отношения и, если держаться с вами дружеского тона, воображаете, что вам позволено все. Но даже если бы мы и впрямь были друзьями, если бы я был равен вам, я не потерпел бы такого отношения! Прочь с моих глаз! - Я так понимаю, – Армфельт тоже нехотя встал, но кюлоты не застегивал – хотя бы потому, что в настоящую минуту это было попросту невозможно: застежка клапана все равно бы не сошлась, – можно передать художнику, что в его услугах нет нужды? - Будьте так любезны! – выпалил Густав, но от внимания Армфельта не укрылось, что он слегка помедлил перед тем, как дать этот ответ. Вспомнил о картине, которую так хотел. - Вы же пожалеете об этом, – заметил он. - Я сделаю так, чтобы вы пожалели еще сильнее, не беспокойтесь, – прошипел Густав. - Но тогда уже точно не будет никакой картины, – развел руками Армфельт. – А ведь мы так долго к этому шли, только вспомните. Еще вчера вы прыгали от нетерпения как дитя. Художник прибыл специально из Франции… Густав ужасно колебался. Это было заметно. Он даже метнулся сначала в угол, потом на середину комнаты, потом в другой угол… Армфельт остановил эти метания, перехватив его на середине пути и обняв. - Давайте договоримся, – предложил он. - Да, вот именно, давайте договоримся, – подхватил Густав с облегчением, решив, что безумец одумался. – Я даю вам честное слово, что завтра в это же время… - Нет, не завтра, – перебил Армфельт ласково, но твердо, – сейчас. Так для вас же будет лучше. Завтра вы будете желать этого еще меньше. Вы только представьте: целый день в плохом настроении, в предчувствии пытки, голова болит от бесконечных раздумий в поисках выхода… Не лучше ли разделаться со всеми неприятными обязательствами поскорее и забыть все как страшный сон? Говоря так, он взял Густава за плечо и медленно, преодолевая сопротивление, заставил сесть на низкий пуфик. (Конечно, было бы приятнее поставить его на колени, но будем иметь в виду только реальные цели.) Густав попытался сбросить его руку – каким-то беспомощным, слабым движением, словно он и сам уже понял, что деваться ему некуда, и сопротивлялся лишь полуинстинктивно, без особой цели, – но Армфельт его не отпустил. - Я знаю, что вы не хотите и вам противно, – промурлыкал он. – Но я уверяю вас, ваше величество: никто еще не умирал оттого, что ему приходилось делать нечто против воли и желания. Говорю вам это как человек, который много раз переступал через себя по вашему требованию. Пара неприятных минут – а дальше вы получаете то, что хотите. А может, вам даже понравится. - Боже мой, – прошептал Густав и снова хотел отстраниться, но Армфельт удержал его за загривок – в том числе и для того, чтобы король не свалился с пуфика, – я ведь даже не знаю, как это делается. - Лизните его как леденец, – посоветовал палач. Густав впервые заставил себя пристально посмотреть на орудие пытки. До сих пор он как-то ухитрялся избегать этого зрелища, хотя оно было прямо у него перед глазами. Меж его губ показался кончик языка. Секунду Густав медлил, потом нервно облизнулся, и кончик языка спрятался. Армфельт вдруг понял, что гораздо больше, чем любые возможные действия короля, ему нравится сам процесс принуждения. Он был бы совсем не против, если бы это длилось вечно, несмотря даже на то, что член начинал ныть от неразрешенного напряжения. - Я возненавижу вас навсегда, – пообещал Густав. – Я действительно возненавижу вас. Вы этого хотите? - Да, – прошептал Армфельт. Густав зажмурился и лизнул – очень легко, почти неосязаемо, но выражение отвращения на его лице было великолепно. Потом оно исчезло – как и вообще все чувства и эмоции. Густав как будто впал в ступор, пытаясь хоть как-то защититься от происходящего. Но и это тоже было неплохо – как крайняя степень покорности. - Откройте рот, – велел Армфельт, и его желание было механически исполнено. На этом Густав окончательно перестал участвовать в происходящем, и Армфельту пришлось делать все самому, удерживая его за затылок и двигая бедрами. Когда он протолкнулся особенно глубоко, Густав подавился было, но он превосходно умел справляться с подобными телесными реакциями. Горло судорожно сжалось, но тут же расслабилось снова. Армфельту даже не пришлось остановиться. Единственное, о чем он жалел, так это о том, что у него не получилось продержаться сколь-нибудь долго. Нельзя сказать, чтобы это было так уж волшебно само по себе (да и что особенного мог Густав), но вид собственного члена, перемазанного слюной и кармином, исчезающего в этом кукольном ротике, над которым до сих пор чернела кокетливая крохотная мушка, просто сводил с ума, и через какую-то минуту все было кончено (а по губам и подбородку Густава текло густое горячее семя, которое Армфельту пришлось вытереть самому, потому что король не сделал ни единой попытки и даже, казалось, не заметил случившегося). Потом Армфельт отправился позировать. Он разделся и лег с полнейшим хладнокровием, нисколько не беспокоясь о своей чести. Зато его мучила совесть, и во время сеанса он все время вспоминал, как усаживал безвольно обмякшего Густава в кресло и помогал облокотиться на спинку, а тот, все еще пребывая в неком ступоре, совсем не обращал на него внимания и даже глаз не открывал. Наверное, зря он это затеял. Если бы Густав был его любимой женщиной, стал бы он вот так принуждать его? Да никогда в жизни! Что на него нашло? Вот что, наверное, чувствуют люди, которыми овладел дьявол. Когда сеанс наконец закончился, Армфельт бросился к Густаву. Надо попросить прощения. Загладить вину, если понадобится. Рассказать о том, какая будет картина. Художник покажет незаконченную работу, Армфельт договорился с ним. Густав нашелся в своей туалетной комнате. В том же самом костюме, какой был на нем утром, с размазанным гримом, он в одиночестве сидел за туалетным столом, а перед ним, точно пузырь водки перед пьяницей, возвышалась наполовину опорожненная бутылка померанцевой воды. При виде Армфельта он демонстративно отхлебнул прямо из горла, довершая свое сходство с пьяницей, тщательно прополоскал рот и сплюнул в умывальный таз. Но это было не смешно, а, скорее, жалко. - Сир, – сказал Армфельт, – простите меня, ради Бога. Вы не поверите, как я жалею… Если бы я мог вернуть все назад… - Вон, – негромко, но отчетливо выговорил Густав. - Нет, ваше величество, прошу, выслушайте меня. Я должен непременно объяснить вам, хотя, по правде, я и сам не понимаю… – Армфельт опустился на колени, и как раз вовремя, потому что бутылка померанцевой воды разлетелась о стену ровно в том месте, где мгновение назад была его голова. Осколки посыпались на него дождем. - Уходите сейчас же и больше никогда, никогда не попадайтесь мне на глаза. Неделю за неделей Армфельт проводил в своем замке Турехольм, потому что ему было запрещено появляться не только при дворе, но и в столице. Он исправно строчил письма с мольбами о прощении, на которые не получал ответа, но это его не обескураживало: таковы были правила игры – всем опальным полагалось писать униженные письма, на которые король отвечал молчанием, пока вдруг не менял гнев на милость и не давал позволение вернуться. Правда, Армфельт чувствовал, что кризис между ним и Густавом разрешится не при помощи писем. Должно произойти что-то еще. В замке же был закончен злополучный портрет. Густав еще в первый день велел выплатить художнику обещанное вознаграждение и выпроводил прочь: модель стала настолько противна ему, что и портрет, некогда столь желанный, отныне был не нужен. Но Армфельт вызвал художника к себе и велел закончить работу: он не любил быть в долгу и намеревался выполнить свою часть уговора, как бы там ни было. Готовый портрет он отослал королю. Картина вскоре вернулась назад с фельдъегерем без каких-либо комментариев. Даже целостность упаковки не была нарушена (хотя, конечно, ничто не мешало Густаву распаковать, а потом упаковать в точности как было). Ну да это его дело. Не хочет – не надо. Теперь Армфельт мог с легким сердцем уничтожить проклятое полотно, что и сделал собственноручно – вырезал холст из рамы охотничьим ножом и сжег в камине, получив не меньшее удовольствие, чем тогда с Густавом. К счастью, при дворе у него еще оставались друзья, которые написали и сообщили, что король в компании герцога Зюдерманландского собирается на охоту в Тросу. Значит, у них есть шанс встретиться. - Вас кто-то приглашал? – свысока осведомился герцог Карл, который увидел Армфельта первым (что было весьма некстати). - Нет, ваше высочество, – признался Армфельт, стянув с головы шляпу. – Но смиренно надеюсь, что мне будет позволено увидеть его величество. Герцог не спеша обошел вокруг него, явно наслаждаясь. - Мне известно, что мой брат вами недоволен. Не думаю, что вы улучшите свое положение, явившись незваным туда, где вас видеть не хотят. В этот момент из шатра вышел король. Увидев Армфельта, он на мгновение оцепенел, а затем страшно изменился в лице. В этой гримасе не было ничего театрального, ничего наигранного, лишь самое искреннее, почти физиологическое отвращение, сменившееся яростью. По крайней мере, подумал Армфельт, мне он показывает свое подлинное лицо. - Ваше величество, – сказал он, – я пришел, чтобы умолять о прощении, и не уйду, пока не получу его. Если вы не можете преодолеть своей неприязни ко мне, то лучше убейте меня прямо на этом месте. - Убить? – выдохнул Густав. – Ну хорошо, раз вы так просите… Ружье! Молодой грум с королевским ружьем нерешительно сделал шаг вперед, но на второй шаг его уже не хватило. Видно, не мог понять, действительно ли нужны его услуги или это очередной спектакль. Но король дал понять, что все как никогда серьезно, нетерпеливо спросив: - Где мое ружье? - Будет вам, – нервно рассмеялся герцог Зюдерманландский. – Не заводите дело слишком далеко. Егерь сделал еще шаг, и еще. - Да проваливай ты, ради бога, тупица! – потерял терпение герцог. – Его величество шутит. Густав, не говоря ни слова, протянул руку, и егерь, покаянно и умоляюще взглянув на герцога, передал ему ружье. Армфельт тоже надеялся, что это шутка, пока не увидел нацеленное прямо на него дуло. Стрелял король хорошо, а значит, надежда могла быть лишь на осечку или иное чудо. Или на внезапное пробуждение у него здравого смысла. Стоять столбом и ждать пули в лоб оказалось непросто: разум никак не хотел мириться с таким положением и настойчиво подсказывал пути к отступлению – если, например, прямо сейчас шагнуть за то дерево… Но гордость, та самая проклятая гордость, которая уже втравила его в такие неприятности, не собиралась останавливаться на достигнутом и теперь заставила покориться судьбе. Герцог Зюдерманландский меж тем снова попытался вмешаться: - Ну, хватит. Это уже не забавно. Сир, уберите это проклятое ружье, смотреть на вас жутко! Сухо и звучно щелкнул взведенный курок. - Густав! – закричал герцог. – Что вы творите? Остановитесь! Армфельт надеялся, что по его виду не заметно, как ему на самом деле страшно. Грянул выстрел, но в ту же секунду герцог ухватился за приклад, вырывая у Густава ружье. Во время их борьбы дуло оказалось направлено вверх, и Армфельт задержал дыхание, чтобы выдохнуть с облегчением, как вдруг ощутил сильный удар в левое плечо. Опустив глаза, он увидел круглую дырку на рукаве, медленно засочившуюся кровью. - Ну вот, – бросил побледневший герцог брату, – видите, что вы натворили? Довольны? - Все в порядке, – Армфельт криво улыбнулся и зажал рукой рану, в которой начинала разгораться боль. – Это пустяк… правда, сущий пустяк. Густав все так же молча опустил ружье. Лейб-хирург снова наполнил рюмку. - Хватит, – поморщился Армфельт, которого уже мутило от водки, потери крови и неприятных предчувствий. Лучше уж поскорее отмучиться. Он полулежал в глубоком кресле, раненная рука покоилась на широком подлокотнике, обложенная льдом. - Лучше выпейте, – посоветовал хирург, – будет легче. - Спасибо, мне и так неплохо. - Ну, как знаете, – покачал головой доктор. Блистательное общество собралось в замке Турехольм – его величество король со свитой. Только герцог Зюдерманландский со своими спутниками уехал, заявив, что пусть его брат сходит с ума без него, а он, герцог, не имеет ни малейшего желания смотреть эту комедию. Все остальные столпились вокруг хозяина замка, готовясь наблюдать, как из него будут вынимать пулю. Доктор убрал ледяной компресс и принялся возиться с раной, промокая ее бинтами. Это длилось так долго, что Армфельт решил, будто в этом и будет заключаться вся процедура. Что ж, вполне терпимо. Он послал улыбочку Густаву, который не ответил, сосредоточенно и сладострастно следя за действиями хирурга. И тут доктор ввел зонд, и у Армфельта от боли перехватило дыхание. Если бы тут не было свидетелей, он заорал бы благим матом, но в присутствии придворных, из которых часть тянула шеи, а часть нервически обмахивалась платочками, не разрешил себе даже застонать. Он сточит зубы в труху и распорет ладони ногтями, но ни звука от него не услышат. Было паршиво: начинался жар, раненную руку припекало. Армфельт лежал в постели, почти погрузившись в беспокойный лихорадочный сон, когда в полутемную спальню проскользнул Густав и непринужденно прилег рядом поверх одеяла. - Никогда бы не подумал, что буду обязан жизнью вашему брату, – выговорил Армфельт, разлепив запекшиеся губы. - Он признался, что помешал мне только потому, что вокруг были свидетели, – нежно улыбнулся Густав. – Если бы мы были одни, он поддержал бы меня огнем, а потом помог спрятать тело – так он сам сказал. Армфельт не стал спрашивать, действительно ли король хотел убить его, сам понимая, что хотел. Возможно, потом пожалел бы об этом, но ведь и сам Армфельт, хоть и жалел о своем давнишнем поступке, ясно понимал, что сделал бы то же самое, если бы ему дали второй, третий, да хоть десятый шанс. Так бывает.