Флоренция

Новая страна, новый город - вот что нужно человеку, застрявшему в ежедневной круговерти родной стороны. Сбежать подальше от камня улиц, от холодности, от обречённости. Податься всем своим существом к солнцу, громким крикам, песням и игре аккордеона. Забыть хоть на мгновение равнодушие на лицах "друзей семьи", забыть опустевшую без матери квартирку, забыть нежный смех и васильковый взгляд. Это было трудно, но Усопп старался. Он смотрел по сторонам, везде сувал свой длинный нос и вглядывался в узкие улочки старой Флоренции. Он смотрел и не видел, пусть на такую удивительную слепоту раньше не жаловался. Но за серыми стенами не пряталось того очарования, которое так хотелось почувствовать и за которым гнались многие другие творческие люди. Казалось, провезенный через неявную границу между двумя странами холст так и останется в комнате, а новые кисточки - тонкие, созданные для самых мельчайших деталей и оттенков - так и не познают в первый раз вкус акварели. Бесконечный лабиринт привел художника к широкой улице, размах которой ослеплял после ниточных перепутий, но не восхищал, во Франции тоже таких хватало. Усопп свернул в тень другого, узкого перехода, разрезающего кирпичные массивы домов под острым углом. Тень скрадывала контуры, и мастер наконец-то увидел то, за чем приехал - потаённую красоту и тьму Италии, скрытую от поверхностных взглядов за глянцем неоновых вывесок и искусной ширмой модерна. Стены дарили ладоням приятный холод, удивительное отсутствие людей добавляло своего очарования, и, когда Усопп почувствовал кожей мягкое тепло лакированного дерева и резкий ледяной ожег кованной ручки, его сердце забилось чаще. Так чувствовала себя малютка Люси, находя в платяном шкафу дорогу в Нарнию. Вывеска не сказала художнику совершенно ничего, пусть она и была искусной, деревянной, но на ней отсутствовало название, зато дверь, не менее удивительная и красивая, сразу же поддалась легкому толчку. Мелодично пропел колокольчик, и тягучий запах свежей древесины вскружил голову, заставляя задохнуться, потеряться в ощущениях, будто судьба привела француза не в лавку, а в один из китайских подвальчиков, где опиумный дым дарит иллюзорное, лживое наслаждение. В помещении было тепло, пахло хвоей, маслом и ладаном, и вокруг было много милых вещиц на пару евро и шедевров за тысячи и десятки тысяч, но они не трогали художника. Его не трогало здесь ничего, кроме одного: на Усоппа смотрел Цезаре Борджиа. У юноши душа рухнула в пятки от насмешливо-властного полумертвого от власти и амбиций взгляда. Казалось, что сомкнутые губы растянутся в усмешке, что голос острым кинжалом подрежет сухожилия, и Усопп падет ниц по его единой воле. - Не бойтесь, синьор, - мягкий мужской голос не вырвал из сложившегося оцепенения, но мягко вывел, будто тёплые сильные ладони придержали за плечи и потянули за собой. - Он не настоящий. Усопп осоловело моргнул, унял дрожащие колени и вернул душу из пяток на её законное место. И только потом посмотрел на говорившего. Это был мужчина, на пару лет старше художника, одетый в синие рабочие штаны и белую майку. В голубых - совсем не васильковых! - глазах легко читалось понимание, в них задорными бликами отражалась улыбка. - Я... Я знаю! Я великий мастер и с лёгкостью отличаю человека от статуи! - тут же самозабвенно протараторил Усопп и не увидел ни капли скепсиса или иронии в образе человека напротив: не изгибались в насмешки улыбчивые губы, не щурились в презрении небесные глаза. Этот человек не искал лжи, а просто и доверчиво, очень мудро смотрел на мир вокруг, а тот отвечал ему в ответ безоглядной любовью. Художник вновь замер, пораженный этой мыслью, жадно всматриваясь в каждый изгиб чужого тела, видя не плоть, но будущую свою картину, написанную в, несомненно, тёплых тонах. Видение было незавершённым, не смотря на то, что Усопп был знатным выдумщиком, сейчас ему требовались детали, которые смогли бы завершить образ. Сейчас он был уютным, пронизанным счастьем и свободой, но полотно словно перечертили серыми нитями прошлых неудач, мешающих со всей имеющейся страстью заняться новым делом. Заняться новым человеком. - С вами всё в порядке, синьор? - француз и не заметил, как хозяин лавки, а это, наверняка, был он, оказался на близком, но не выходящем за рамки приличий, расстоянии. - Д-да, - сразу же отозвался Усопп и улыбнулся одной из самых располагающих своих улыбок,- а вы, месье, хозяин этой чудесной лавки? - Нет-нет, - с мягким, не обидным смехом ответил мужчина. Усопп заметил, что тот вообще часто смеялся. Это подкупало. Это восхищало. - Я просто мастер. Хозяйка лавки сейчас отсутствует. Вы хотите повидаться с ней, синьор? - А? Нет, спасибо, благодарю! - неловко замахал руками художник, при этом не чувствуя этой неловкости в душе. - Я просто попытался угадать. Тишина мягким пледом легла между ними. Усопп невольно отметил, как удивительно играет приглушённый жёлтый свет многочисленных люстр, когда отражается от неброских витражных вставок в окнах, и как изменившие цвет отблески причудливо ложатся гримом на поцелованную солнцем кожу. Художнику казалось, что возбуждённую дрожь в кончиках пальцев, громкое биение сердца - всё это настолько очевидно, неприкрыто для внимательного взгляда, для чуткого слуха. Это вдохновляло. Это распаляло и разгоняло кровь, а вместе с ней и рождало новые детали. - Вы резчик по дереву? - разбил тишину Усопп, что казалось совершенно чуждым, но француз видел в этом разговоре основу будущего. Он уже успел отметить натруженные руки, и его вопрос, по сути, был риторическим. - Я плотник, - поправили его, и художник чуть виновато улыбнулся, не чувствуя вины. Почти кокетство, если бы Усопп умел кокетничать. - А это и резчик, и скульптор, и кто угодно другой. - Вы мастер! - художник восхищённо вздохнул. Пусть он и называл себя таким же мастером, но в душе он был совершенно самокритичен, и из-за этого его картины часто не выходили за стены редких, но самых верных друзей. Те высоко ценили его полотна, но француз был неумолим. - Я Каку, - протянул ему руку плотник, и Усопп, представившись, её с удовольствием пожал, чувствуя, как не пожар, а солнечный ветер пронёсся по его душе после этого касания. Определённо, этот итальянец - один из самых необычных людей, которых Усопп встречал. Они встречались день за днём, не договариваясь о времени. Просто Каку всегда в магазине - он там жил, а Усопп всегда "просто проходил мимо". Их обоих это устраивало. Они пили кофе, ели булочки и говорили обо всем понемногу, и Усопп уходил сразу же, как только его внутренние часы подсказывали - скоро будет поздно. Для солнца и для всего остального. Тогда он обещал прийти завтра, и Каку провожал его до дверей, на прощание положив руку на плечо. Он так приободряет. Приглашает. Доверяет. Француз жил недалеко, на противоположном береге Арно. Там он снимал однокомнатную квартиру в жёлтом трёхэтажном домике на Via di Bellosquardo, там стоял у окна его мольберт, там ждали его краски и кисточки, уже испачканные в солнечно-жёлтом, в оранжевом и голубом. Голубом, который небесный, а не васильковый. В квартирке было совсем неуютно, зато освещение оказалось идеальным, и Усопп уже видел полуобнаженное тело у окна и лунный свет, и скрытую силу и мощь старого мудрого дракона - мощь, заключенную в рыжем мужчине с доброй улыбкой. Француз был уверен, что внутреннее тепло Каку растопит холод в этой захудалой квартирке. И в его, Усоппа, одиноком, погрязшем в серости мире. Но до этого было ещё далеко, а пока художник ходил в гости к своему мастеру, пил с ним кофе, ел булочки и наблюдал за работой. Каку был неотразим, особенно с кудрявой стружкой, зацепившейся за волосы, сосредоточенный на работе, пропитавшийся деревом и ладаном, чей дух доносился из небольшой лампадки в углу. Плотник казался сделанным из апельсинового дерева, которое столь часто встречается на бульварах, в парках и других пешеходных зонах. Иногда они гуляли по городу, и тогда Усопп влюблялся в каждый камушек, в каждую церковку. Влюблялся во всё то, от чего так старательно бежал из родной Франции. Возможно, дело было в том самом апельсиновом духе или в щедром солнце, или в широких улыбках, или в человеке, шагающем рядом лёгкой походкой. Каку знал много, даже казалось, что о своём городе он знал всё. И умел это рассказать так, что у француза заходилось в восхищении сердце, расползалась глупая улыбка, а сам Усопп ребёнком прыгал у очередной достопримечательности, на которую буквально две недели назад даже не посмотрел. Теперь всё казалось другим, особенным, сказочным. Всё-ещё-не-тем, но уже близко, ещё чуть-чуть, и художник поймёт настоящую красоту этого города, увидит то, зачем приехал. Каку улыбался и не торопил его, словно всё-всё понимал, и Усопп хотел как-то сказать ему за это спасибо, но постоянно судьба подгоняла его вперёд - плотник отличался широким шагом и мог случайно утопать, оставив своего спутника в задумчивой прострации, но Усопп не злился и всегда догонял. - Что ты ищешь? - однажды спросил Каку, когда они собирались расстаться после очередной такой прогулки у Понте Веккьо. На Золотом мосту кипела жизнь, словно в огромном пёстром муравейнике, но, удивительно, среди толпы оба мастера чувствовали себя уютно и словно наедине друг с другом. - Ищу? - Усопп замялся, потирая ладони о ткань лёгких льняных брюк и пытаясь подобрать слова. - Ну, понимаешь... Что-то особенное! Что-то, что смогло бы завершить мою картину, понимаешь? Каку понимал. Он не стал восклицать что-то вроде "ты художник!" или "покажешь как-нибудь свою картину?". Он задумчиво посмотрел на часы, потёр кончик длинного носа и вновь улыбнулся. - Знаешь, - сказал он, - я, кажется, знаю, что ты ищешь. - Знаешь? - машинально переспросил Усопп, растеряно смотря в скрытую рыже-синей ветровкой спину - ближе к вечеру во Флоренции холодало - и пытаясь подстроиться под широкий шаг Каку. Плотник крепко держал француза за руку, помогая лавировать в потоке восхищённого люда, скапливающего у витрин в ювелирные магазинчики. Они пересекли мост и сразу же пошли вдоль реки, проигнорировав знаменитые сады Баболи, проходя мимо витрин и палаток с мороженным, и вышли к высокой башне из старого серого камня. - Это Piazza Guiseppe Poggi, - проинформировал Каку, широким жестом показывая улицу, - а это, - кивок на башню, задорная улыбка, - ворота Святого Николая - начало нашего пути к твоей картине. Плотник вновь взял Усоппа за руку, будто тот может потеряться, но художник не возражал - ощущать надёжное тепло всегда приятно. Они поднимались вверх, останавливаясь на пару минут, чтобы перевести дух, и дорога напоминала раскинувшую своё извилистое тело под солнцем огромную змею. Вокруг шли другие люди: от большой компании из нескольких семей с детьми до никуда не торопящихся парочек. Каку улыбался всем ничего не значащей улыбкой, ему улыбались в ответ, и Усопп мог бы почувствовать себя лишним, если бы не рука, столь уверенно сжимающая его руку. Это было почти позабытое ощущение. Так к нему прикасался отец, правда, очень давно, а ещё так делал Луффи, друг, почти брат, но его касания несли в себе другую уверенность, хотя и означали тоже "я с тобой". Руки отца говорили: "Я горжусь тобой". Руки Луффи обещали: "Я поведу тебя". И эти чувства были бесценными, но они кардинально отличались от того,что читал Усопп в прикосновениях Каку: "Я буду рядом". Площадь Микеланжело оказалась самым простым возвышением, в центре которого стояла статуя Давида, а сзади мирно спала парковка. Мило, но ничего особенного. Усопп посмотрел на своего спутника с удивлением, но тот только загадочно улыбнулся и повернул художника на сто восемьдесят градусов, осторожно придерживая за плечи, и Усопп, вдохнув, кажется, забыл выдохнуть. - С этой площади открывается лучший вид на Город Цветов, - в голосе Каку слышалась гордость за родную землю. - Если где и можно влюбиться во Флоренцию, то только здесь. Усопп завороженно кивнул, чувствуя, как слабеет тело, побежденное, захваченное открывшейся красотой. - Невероятно, - выдохнул художник, и Каку улыбнулся. - Ты был прав. Солнце уже садилось, и его лучи золотили красную черепицу крыш и проникали в окна высоких церквей. Это действительно было последним штрихом, последним мазком. Картина была закончена. - Хочешь посмотреть мою картину? - дрожащим от волнения голосом спросил Усопп, и получил кивок, улыбку и серьёзный взгляд. - Очень. Ночь застала их врасплох, спешащих, спотыкающихся, улыбающихся - будто мир убрал границы, будто вот оно, вот оно беззаботное детство! Усопп давно не чувствовал себя таким свободным и счастливым, ему казалось, будто что-то светлое щекочет пятки, пронизывает всё тело ослепительным жёлтым, и поэтому он не мог остановиться. Каку его не упрекал, напротив, он казался самим воплощением свободы, и от этого на душе у художника становилось легче. Усопп чувствовал гордость за то, что именно он увидел эту честную добрую и свободолюбивую душу, что именно ему выпала возможность запечатлеть плотника на своем полотне, сохранить его и свои чувства в краске. Но когда они вошли в квартиру, всё естество напряглось натянутым проводом - ещё секунда, и зашипит ток. В помещении было темно до рези в глазах, и Усопп взял своего спутника за руку, спасая того от встречи с дверным косяком. Тепло чужой ладони почему-то не придавало уверенности, но волновало и чуть-чуть пугало. - Если бы мы только успели до темноты, - сам себе проворчал художник, пытаясь таким образом унять дрожь в голосе. Он чуть надавил на плечо плотника - что смотрелось бы забавно при свете дня, ведь Усопп был ниже на пол головы - и Каку покорно сел на двухместный диванчик, с любопытством смотря за действиями друга. Французу же темнота не мешала, словно у него было совиное или кошачье зрение. Он безошибочно нащупал кисточки, взял нужные баночки с краской, ведь они всегда стоят в определённом порядке, и подошел к мольберту. Холст уже заклеймил карандашный набросок, невидный простому взгляду, но Усопп на зрение не жаловался и всё прекрасно видел - даже сейчас. - Не будешь ждать утра? - заинтересованно спросил Каку, следя за действиями художника: тот замер с палитрой в одной руке и с кисточкой в другой и смотрел, не шевелясь и, казалось, даже не дыша. Словно настраиваясь с мирозданием на одну волну - ту, которая отвечала за творчество. - Я, Усопп, мастер по рисованию в темноте, - привычно задрал нос Усопп, и Каку тихо рассмеялся, откидываясь на низкую для него спинку дивана, продавленного, но очень уютного. Вскоре, плотник задремал, и улыбнулся уже Усопп, вслушиваясь в спокойное сопение и, не поворачиваясь, видя нежную улыбку этого удивительного человека. Улыбку, которую он обязан передать. Кисточка танцевала, сменяясь своими товарками, а бумага заполнялась грязными из-за темноты цветами: горьким оранжевым, тусклым голубым, мёртвым кирпичным. Но Усопп видел свою картину, заполненную сочным апельсиновым, нежным небесным с золотыми вкраплениями солнца и персика - предвестников заката. Он видел гранатово-красный купол Санта-Мария-дель-Фьоре и фигуру, гибкую и сильную, совершающую прыжок без крыльев - в небо. Усопп тихонько напевал старую французскую песню о любви, и она кружилась под потолком изящнейшей из танцовщиц, а вместе с ней жила и кисточка - тоньше предыдущей, она придавала куполу нереальности, добавляя сотни оттенков и деталей, не заметных глазу, но добавляющих картине шарма и изысканности. Усопп довольно улыбался, мурлыкал песню и был самым довольным человеком во всей Флоренции. Полдень художник встретил в кровати, укрытый пледом, но из крохотной кухни уже доносился бесподобный запах фруктового чая, которого, Усопп помнил, он не покупал. Довольно зажмурившись, парень выпутался из теплого плена и протопал на запах, зевая на ходу. Каку доедал свой обед, а на столе уже стояла пузатая хозяйская чашка с чаем и заманивала пленяющим ароматом большая порция спагетти, явно предназначенная Усоппу. Художник почувствовал, как на душе становится тепло и, чтобы не обижать друга, приступил к очень позднему завтраку, только в процессе еды осознав, как же он проголодался. - Вкусно? - риторически спросил Каку, с интересом следя за мастером: тот ел так, словно голодал неделю, но при этом аккуратно. - Офень, - закивал головой Усопп, глотнул чаю и выжидательно - и чуть испугано - посмотрел на плотника. Видел или нет? Последнее предполагать было глупо, ведь комната всё-таки одна, а картину художник ничем не завесил, оставляя к ней свободный доступ. Каку молчал, но Усопп видел, что его взгляд немного изменился, стал темнее, глубже. Стал до дрожи пронзительным. - Спасибо. Усопп ещё раньше успел подметить, что взволнованный Каку всегда немногословен, но зато одно его слово было переполнено эмоциями и в этом смысле равнялось сотне самых экспрессивных предложений. Это подкупало, располагало и пугало - с непривычки - заставляло дрожать и отводить взгляд. Потому что за рождённое в ночи спасибо не говорят. А Каку, этот гад, выбивший Усоппа из колеи, вновь улыбнулся и взял руки художника в свои, большим пальцем поглаживая испачканную в рыжей краске загорелую кожу. - Они мне дали крылья, - просто пояснил плотник, и его слова привели Усоппа в неконтролируемое состояние восторга, вдохновения и испуга - он буквально слетел со стула и, спотыкаясь, унёсся по коридору. Но его быстро нагнали до того, как он успел бы сбежать - Каку прижимал его к своей груди, одной рукой аккуратно обхватив за плечи, а пальцами другой зарываясь в густые смоляные кудри. Они так и стояли, пока Усопп не расслабился и не обмяк, откинув голову на любезно подставленное плечо. Он ещё никогда не попадал в ситуацию, когда картина о свободе сплетала бы клетку для своего создателя. И ещё не было ясно, хочет ли Усопп из неё вырваться. - Оставайся, - прошептал Каку. - Оставайся, и я покажу тебе сотни закатов и рассветов, и ни один из них не будет одинаковым. - Остаться? - зачаровано переспросил художник, в груди которого расцветает первый и редкий цветок понимания - нужен. Наконец-то он нужен. Усопп был способным, когда дело касалось логики, особенно бытовой - этого у него не отнять. Но сейчас было не до неё, только чувства играли первую скрипку, будто единую надежную систему превратили в перепутанный клубок ниток, по крайней мере, с мыслительным процессом было туго, а с лица не уходила улыбка: больная и влюблённая. - На сколько? - На день, неделю или навсегда - решать тебе. Усопп кивнул, развернулся, чтобы без слов, одним поцелуем сказать да. Эти две недели были лучшими в жизни одного французского художника, который вновь узнал, что любовь есть. И, возможно тогда он совершил самую большую ошибку в своей жизни, когда на следующий день после бурного обеда и переполненного свободой вечера вползал в автобус и устраивался на заднем сидении. На его губах тогда играла легкая влюбленная, но грустная улыбка, а на шее болтался деревянный медальон, настолько искусный, что действительно напоминал маленькую птичью клетку. Художник уезжал, чтобы его вернули.