Зима Уилсона

      Сказать, что Уилсон не любил зиму – это не сказать ничего. Он ненавидел её так же люто, как и стоклятого демона Максвелла, по чьей милости он и вынужден был свершать вольные мытарства по миру, весьма отдаленно напоминающему райские кущи. Настолько отдаленно, что адские гончие в заснеженной пустыне были, видимо, вместо ангелов небесных, а пинчайки, заставляющие надсадно трещать каменные стены, заменяли толпы верующих, молотящих кулаками в закрытые врата Эдема.        Раньше ученый считал, что лето в этом месте паршивее некуда – наглые жабы, вырывающие удочки из рук своими липкими и больно (до лиловых кровоподтеков) бьющими языками. Время от времени звереющие бифало, решающие сыграть в веселейшие догонялки и насадить неосторожного путника на рога, мерзко шуршащие пауки и ленивые свиньи, живущие через сто футов после окраин обжитого мира. Раньше Уилсон считал, что нет ничего хуже, чем увязнуть в болоте, одной рукой спешно ломая камыш, режущий в кровь пальцы, а второй отбиваясь от длинных шипастых щупалец. Да что может быть хуже, чем четыре часа на дереве, во время драки стравленных пауков и свиней? Чем безумная гонка по пылающему лесу под аккомпанемент зловещего скрипа горящего энта, упорно продирающегося вслед за обидчиком леса.        Зима. Вот что в сто миллионов тысяч раз хуже милых летних «шалостей» окружающей природы. Теперь ученый только горько посмеивался над своими прошлыми бедами. Потому что уныло бродить вокруг лагеря, под тонкой одеждой прижимая к себе камень-грелку – было хуже. Спать по-прежнему в полглаза, не давая костру погаснуть, было привычно. Зарываться при этом в колкий снег, грея ладони о пушистые наушники из белой кроличьей шерсти – отнюдь. Дожидаться подзарядки камня, выплясывая бодрые танцы во время метели – тоже. Никакой возможности покинуть крошечный обжитый клочок земли больше, чем на время дневного перехода. Иногда кончалось топливо, и приходилось в сгущающихся сумерках мчаться в лес, заглушая страх перед энтами страхом перед ночным безумием и черными хлесткими теневыми руками, тянущимися к горлу. Иногда не хватало пищи. Кусты не плодоносили, уснувшие до весны, озера затягивало льдом, грядки прятались под сугробами, паутину для птичьих клеток было не достать, и к концу третьей недели складывалось ощущение, что у него два выхода – либо обратиться кроликом от такого количества крольчатины, либо закурлыкать и вместе с белыми птицами продолжить клевать зерна. На следующую ночь после нападения гончих вокруг лагеря кто-то бродил, не пересекая границы тьмы и света, не показываясь из-за стен, только утробно ворча. Черные псы нападали сразу. Но в этот раз никто не спешил впиться клыками в слабо защищенные плечи. И Уилсону оставалось только таращиться в темноту, почти сунув ноги в огонь. Наутро он нашел перебитую пинчайкову стаю, выпотрошенные заледеневшие тушки и битые яйца. Спать больше не хотелось.        Только иногда так жгуче саднило в груди и хотелось выйти на середину луга, швырнуть на землю рюкзак, топор, эти нелепые наушники и проорать, глядя в темное небо: «Да пошел ты, Максвелл»!        Но, в конце концов, что бы это дало? Уилсон сам виноват, расплачиваясь за гордыню и жажду запретного знания. Ещё одна чертова кукла в этих длинных руках, способных дотянуться до тебя из любого конца, какого угодно мира. Клубящийся сгусток абсолютного мрака, окольцевавший тело, проникнувший в душу, утащивший сквозь дьявольскую машину. Он сам создал свою погибель. Максвеллу должно быть забавно. Это как заставить слепого сучить веревку для собственной виселицы, а потом с нежным, пугающим трепетом затягивать её на тонкой шее. Чувствовать пальцами биение крови, под белоснежной аристократической кожей. Смеяться хлестко и зло, слыша отчаянный крик того, кто уже обречен. Навеки.        В этом мире нельзя умереть. Это Уилсон понял почти сразу, спустя всего неделю полуобморочных блужданий. Голодный, оборванный, злой поначалу, а после отчаявшийся – он вскрыл себе вены бритвой на старом кладбище. Что бы снова проснуться среди насмешливо приветливой зелени и на краю сознания слышать приторно мелодичное: «Слушай, приятель, ты выглядишь не очень хорошо…». И слушая это снова и снова, самому хотелось смеяться. Вперившись немигающим взглядом в фальшивое небо, катаясь по чахлой траве, приминая цветы и пугая зайцев, хотелось смеяться: «Я истек кровью в вязком тумане, я повесился на сосне, меня сожрали заживо, пока я слышал влажный треск собственной рвущейся плоти! Как я могу выглядеть не очень хорошо! Я, да прибудет здесь уже побравший меня черт, просто прекрасен!». Но он просто вставал, держась за гудящую голову, ощущая горечь во рту и темные пляшущие пятна перед глазами. Он сам был своим наказанием.