cool kids.

Солнечные лучи преломляются на округлых зеркалах заднего вида, угловатыми вспышками находя отражение на зеркальных рэйбэновских солнцезащитных очках, заставляя цветную поверхность переливаться всеми оттенками дискотечного безумия. Мэдисон бесконечно и по-обдолбанному счастлива; она вытаскивает сухой лист из вздыбившейся на ветру темно-каштановой копны волос и сжимает в узкой изящной ладони, покрывая тонким слоем бурой пыли острые коленки и край красно-белой черлидерской юбки. Мэйсон, поворачивая кудрявую голову с запутавшимися в густой шевелюре частичками пуха, просит сестру пристегнуться, но она слишком счастлива, чтобы слушать. Им по шестнадцать, они только что без спроса угнали родительский кабриолет, а когда Мэдисон перебирается на переднее сиденье, прикосновения шершавых ладоней брата к внутренней стороне бедра опьяняют не хуже, чем вязкий и липкий ликер, глубоко запрятанный в недрах школьной сумки. Мэдисон насквозь пропитана этим терпким запахом спирта и кофе. Ей шестнадцать, а значит, она может позволить себе это, да и вообще все, что угодно. Дома их, конечно же, ждет нагоняй, а когда родители запирают нерадивых деток в чулане, чтобы те помолились и подумали о своем поведении, Мэдисон встает на колени и отсасывает брату прямо перед лицом Господа. Мэйсон выплевывает через зубы скрипучее «блядь», а потом закуривает, протягивает сестре тонкую ментоловую палочку, шепчет на ухо о том, что мы, блядь, самые гребанные богохульники в этом штате. Мэдисон выдыхает в рот брата облачко дыма: «Мы не богохульники. Мы с в о б о д н ы е». Этот момент навсегда отпечатывается на внутренностях Мэдисон, время от времени напоминая о себе всплывающими в мозгу нечеткими образами, больше напоминающими голограмму: голову Мэдисон наводнили черно-белые картинки, изъетые шумами и заломами; они заполняли сознание шипением и треском, а на языке всплывал вкус ментола и спермы. Мэдисон после этого выводит гелевой ручкой на своем предплечье цитату о бесконечности из знаменитого подросткового романа, а Мэйсон с усмешкой предлагает забраться на чердак и выкурить по косяку. «Мы с тобой – цветы на чердаке» - пьяно смеется Мэдисон куда-то в шею брата, подкрепляя свои слова ловким движением языка. Мэйсон кончиками пальцев поворачивает лицо сестры к себе и целует ее в губы, Мэдисон отвечает, прогибая спину под скользящими прикосновениями тонких мозолистых пальцев. Реальность медленно растворяется, как шипучая таблетка в стакане воды, окрашивая мир во все оттенки красного, пульсирующего под плотно сжатыми веками. Вселенная в этот момент распадается на атомы, есть только пластиковые цветы в волосах Мэйсона и удушающий запах травки, наполняющий и без того душное, обитое деревянной вагонкой помещение. Когда Мэйсон вынимает язык изо рта сестры, она вдыхает в себя дым, побывавший в его легких, а Мэйсон внезапно спрашивает: «Сейчас мы бесконечны?»; и Мэдисон ничего не говорит, потому что он уже заранее знает ответ. Пластиковые розы из икеи вплетены в кудрявые волосы Мэйсона, на воротнике рубашки размазаны темные разводы новой помады, которую Мэйсон сам выбрал для сестры – она на вкус, как мечта. Чердак тонет в огромном горьком облаке смога, в котором лица приобретают карикатурные очертания, но каждая черточка Мэйсона отпечатана на сетчатке Мэдисон – она проводит пальцем по щеке, обводит контур приоткрытых, измазанных бордовым губ, пересчитывает ребра и останавливается на вырывающемся из груди брата сердце; их тела с самого детства сплетены в знак бесконечности, и там, где кончается один, начинается другой. «Мы – цветы на чердаке», - повторяет Мэйсон без всякого на то повода. «Давай завтра поцелуемся в коридоре, на глазах у всей школы?» Мэдисон и Мэйсон практически с рождения привыкли физически ощущать одиночество и непонимание; они следуют за близнецами по пятам, оставляя в носу щекочущий, сладковатый трупный запах, запах увядших роз и влажной, словно после дождя, земли. Родители нашли свою бесконечность в Иисусе, а Мэдисон и Мэйсон – друг в друге. Им по шестнадцать, они курят и трахаются на чердаке своего частного дома, пока родители внизу надевают накрахмаленные платья и рубашки, собираясь на воскресную службу. Им по шестнадцать, и они всегда мечтали быть похожими на тех классных ребят, потому что у этих классных ребят всегда все получается. Рука Мэдисон сжимает ладонь Мэйсона, и, сцеловывая стоны с опухших губ своего брата, Мэдисон растворяется в эфире незримого осознания, накрывающего ее с головой, словно саван. Утреннее солнце мурлычет им на ухо пьяные истории, пропитавшие город за ночь вплоть до бетонного основания уродливых многоэтажек, а Мэдисон медленно, словно заевшую кассетную пленку, прокручивает у себя в голове мысль о том, что они самые классные ребята в этом городе. Их тела сплетаются в знак перевернутой восьмерки, и в тот момент, клянусь, мы были б е с к о н е ч н ы.