Давай сгорим в яростном рассвете, провожая осень в месте, которого нет

Давай сгорим в яростном рассвете, провожая осень в месте, которого нет на картах. О, эти прекрасные места, которых нет на картах. Эти пустынные дороги и улицы-призраки. Эти запылённые лестницы и бесконечно высокие деревья над окнами домов, которых, возможно, даже не существует. Скромная красота диких земель и немые, бесшумные грехи, замирающие в тени. Пепельный порок сливается с вечной невинностью, чистотой чего-то первозданного. «Заберите меня в туман, замёрзшие истощённые поля». «Пусть холодная горькая роса осеннего утра накроет мои истерзанные веки и раскрасит мои сны в нежно-голубой». «Я хочу забыться в твоём разноцветном взгляде». «Может быть, следующую жизнь я проведу под этим самым небом». Грубый ветер царапает кожу своими когтистыми костлявыми лапами, но Тому всё равно, у него под кожей почти ничего не осталось и даже кровь равнодушно холодная. Когда Францис жёстко выдыхает свой приговор, Том уже готов. «Это ты виноват». Когда от резкого удара, он валится на землю, на мгновение боль такая всепоглощающая, что он не может вспомнить имени своего покойного любовника. Не может вспомнить, своего собственного имени. Зато отчётливо чувствует на своём плече чьи-то сильные пальцы и это единственная реальность, которая для него существует. Поля, обступающие дом такие серые, такие непроходимые и бесконечные, что Том почти верит, когда до дрожи знакомый голос говорит, что теперь всё это и есть его мир, что Тому не нужно то, что за пределами туманного мрака, потому что оно ненастоящее. Так он обретает частичку нового дома в месте, которого нет на карте. В месте, которого, вполне возможно, вообще нет. Он представляет, как лежит где-то на обочине безымянной дороги, ведущей прочь из Монреаля и, медленно умирая от тоски и непереносимой грусти, задушенный потерей и внезапным одиночеством, видит коматозный сон. Сон о том, как в кукурузных полях далёкого серого-серого мира мужчина с разными глазами вырывает из него остатки души своими сильными и грубыми руками. Когда он просыпается, ветер всё так же безжалостен, стены обступают со всех сторон и вера в собственные силы тает, как лучи солнечного света, так и не сумевшие прорваться через пелену пепла над этим проклятым местом, которое его заставляют называть новым домом, потому что иначе последует наказание. Францис пропитан злостью. Его гнев жаром тлеет на руках. На руках, которые до абсурда нежно держат запястья Тома. Он зол на мир, который запер его в своей холодной и обесцвеченной тюрьме. Он гневается на брата, бросившего его на этой границе жизни и призрачного существования. Его ярость кипящей кровью разливается на языке и заставляет давиться горечью несбыточного будущего. Францис страстно придаётся своим инстинктам. В нём что-то опрометчиво сломано и потому, руки ожесточённо разрушают то, что глубоко погребённые желания отчаянно умоляют оберегать. Из-за Тома, его ярко-красная душа, словно вулкан, извергает потоки лавы, опаляя землю, которая его выносила. Иногда Францис грезит увидеть рассвет цвета огня, открыть глаза и наблюдать за тем, как вечно серое, стянутое железными прутьями небо расцвечивается алыми лентами, как восходящее солнце сжигает, наконец, стены его тюрьмы. Когда Том судорожно выдыхает ему в рот и сдавленно шепчет что-то со своим забавным монреальским акцентом, Францис готов поклясться, что видит на дне его глаз заходящийся рассвет. «Закрой глаза», велит он. Потому что боится сгореть вместе с этим прогнившим миром, как его неотделимая часть. Ведь его Том только снаружи мягкий и податливый. Внутри у него чёрная дыра размером с кукурузное поле, и безумные черти скребут его кости, силясь выпустить наружу всю удушающую, нестерпимую тоску. Францис пытается подобрать слово, которое подошло бы их связи. «Отчаяние». «Отмщение». «Уничтожение». «Любовь?» «Безнадёжность». Он находит его, возвращаясь с полей и занося с собой в дом упавшее на плечи седое небо. «Октябрь». Вот их верное слово. Октябрь, терпкий и густой, иссушающий всё живое. Превращающий мягкое в острое, светлое в тусклое, настоящее в прошлое. Том, это слишком рано пришедшая на смену лета осень. И Францис всего лишь пытается прогнать его обратно в своё время. Пытается так сильно, так старательно, что не успевает вовремя заметить, как руки по локоть в крови утопают в тускло-медовом шёлке волос и осень теперь прижжена к нему, словно клеймо. Когда Францис везёт Тома домой, по радио обещают, что совсем скоро северный циклон принесёт с собой похолодание и ясное небо. И если бы старший Ланшан помнил, что такое вера, он бы удивился возможностям своего угольного сердца. Алый рассвет озарит небо над полями – потому что ветер гонит на юг бесконечные слои облаков и грядёт ясное небо. Том опережает небесную серость, он исчезает раньше, чем облака успевают покинуть своё место над фермой. Том несётся прочь от безумного сна, от смирения и жажды раствориться в сизом тумане с чужими руками на горле. Он покидает поля и оставляет Франциса в одиночестве дожидаться своего рассвета. Радио молчит, но Францис и так знает: ветер решил покапризничать, пустился бегом по кукурузному полю, сбиваясь с запланированного пути, и северный холод, и ясное небо он тянет за собой. Циклон уходит на запад и взамен долгожданных перемен к лучшему, место, которого нет на картах, погружается в беспросветные ливни.