Беги за солнцем

Он не хочет жить. Единственное, что Томас отчётливо помнит, – он никогда не горел желанием жить. А разве кому-то нужна такая жизнь? Он чувствует себя изгоем, ничтожеством, дрянью. Он боится опозориться перед обществом, которое и так особо его не жалует. Ему стыдно. Он боится собственных чувств, собственных мыслей. Не так поймут, не примут. А у него нет оправдания. Томас смотрит на себя в зеркало. Изменился. Слишком. Перед собой он видит лишь изнеможенное лицо: впалые щёки, мешки под глазами, слипшиеся волосы и сухие дорожки от слез. Да, он плакал! Ревел, как баба, дни напролёт. И ему не стыдно в этом признаваться. Нет. Парень опускает взгляд на ржавый кран и включает воду. Мутная и грязная, она на удивление соответствует его настроению. Он смотрит на струю, словно загипнотизированный. Томаса мутит от всего, что его окружает: от серо-зеленых стен с плесенью, выступающей местами, от потрескавшегося и облупленного потолка, от скрипучей кровати, от двери с поломанным замком. Его мутит от одного осознания того, что он находится в этом проклятым мотеле уже вторую неделю – один. Томас вздрагивает, когда слышит скрип открывающейся двери. Кто-то без стука входит в комнату и останавливается в нескольких шагах от парня. Сердце бешено бьётся, наровясь выпрыгнуть из груди. Томас прижимает ладонь к груди – то ли из-за боли, то ли боится, что гость услышит хаотичный стук его сердца. Сглотнув, парень поворачивается. Все мысли, все слова в один миг исчезают, покидают его, оставляя один на один с его главным страхом. Томас цепенеет и, распахнув глаза, смотрит на друга. — Зачем пришёл? — охрипшим голосом кое-как выдавливает из себя он и скрещивает пальцы, надеясь услышать столь желаемый ответ. Совсем по-детски. Совсем глупо. — Надеялся, что ты ума наберешься, — Минхо хрюкает в свойственной ему манере и как-то равнодушно пожимает плечами. — Я соскучился по тебе, чёртов шенк! — Я тоже, — Томас несмело улыбается, делая шаг навстречу другу. Минхо смотрит на парня с подозрением, потом ободряюще улыбается, сам подходит к нему и сжимает в объятиях. Томас не понимает – не хочет понимать. Это сон? Быть может, просто его воображение? Нет, нет, это невозможно! Он чувствует тепло Минхо, слышит его сердцебиение – ровное и монотонное. Он знает точно: это его запах, ибо помнит его – столь родного, но столь далекого. Томас чувствует дыхание друга – прерывистое и тёплое, оно обжигает его затылок, хоть порой и кажется слишком холодным, равнодушным...чем-то запретным и недоступным. Томас закрывает глаза. Воздух кончается. Надо бы уже отстраняться. Но он не хочет. Он понимает: это в последний раз. Томас, наконец, отстраняется. Он смотрит Минхо в глаза. Бездна... Он хочет утонуть в этой чёрной бесконечности. Не всплывать никогда. Нельзя. Томас обречённо вздыхает. Он сделает кое-что. И это кое-что вряд ли понравится азиату. Но иначе никак. Он должен. Пусть потом весь мир его отвергнет, отвернется от него. Не страшно. Но он никогда себя не простит, если упустит эту возможность, если не сделает то, к чему стремился с того времени, как у него появилась новая память. Томас сглатывает. Он снова прикрывает глаза и тянется к Минхо. Мгновение, их губы соприкасаются. Томас осторожно и неуверенно целует друга. Он чувствует его сухие губы, пытаясь запомнить каждую трещинку на них. Минхо бездействует: не сопротивляется, не отвечает. Он вообще ничего не понимает. Осознание происходящего приходит неожиданно и, словно разряд электричества, проходит по всему телу. Он вздрагивает и резко отталкивает друга, так, что тот падает на пол. Минхо в гневе. Минхо в бешенстве. — Чтоб тебя черти трахнули, Томас, ты что творишь! — Минхо краснеет от злости и сжимает кулаки. — Какого черта, кланкорожий, какого черта, я тебя спрашиваю, ты ко мне полез?! Томас молчит. Ему обидно, досадно, больно. Ему хочется заплакать, уткнувшись в чью-то шею. Ему хочется провалиться сквозь землю. Но он лишь постанывает, потирая ушибленную ногу. А что говорить? Все. Это был конец. Всё сожжено, всё разбито, всё потеряно. И он сам это сделал. — Оглох, что ли? — Минхо кричит так громко, что на побагровевшей шее выступают вены. Томасу кажется, что он начинает считать их. Один, два... — Я пришел сюда, чтобы поговорить с тобой, сука, а ты что устраиваешь? Мы с тобой через столько прошли! Бегали, искали, сбивая ноги в кровь. И что? Ты, дебил, вот так ставишь точку?! Минхо пинает единственный стул в комнате, что находится рядом с ним. Из-за слишком сильного удара, тот отлетает к стене и падает на пол, уже сломанный. Азиат начинает тяжело дышать и проводит рукой по лицу, смахивая капельки пота. Томас не оправдывается. Он вообще не любит оправдываться. Ему к этому приучили еще в Приюте. Он должен отвечать за каждый свой поступок. Это и есть одно из самых важных правил жизни – его жизни. Он даже не поднимается на ноги – сидит на полу, все так же потирая ногу, цепляясь за маленькую причину, чтобы не смотреть на друга. Друга? Друзья ли они теперь, после всего, что здесь произошло? Вряд ли. Нет. И именно сейчас нет надежды. Нет ни одного грёбаного шанса. Наверное, так кончается жизнь? Постепенно дотлевает. — Чертов гомик, — Минхо немного успокоился. По крайней мере, цвет его лица стал нормальным, он не кричит, да и дышит спокойно. — Иди и трахайся со своими дружками, а меня оставь в покое! Он с холодным презрением смотрит на Томаса, плюёт на пол и выходит из комнаты, хлопая дверью (или это был ветер?). Плюёт Томасу в душу. А тому, кажется, уже все равно. Он весь оплеванный. Он в грязи, он в болоте, он тонет. И нет никого, кто бы помог. У него нет никого. Абсолютно. И это так страшно, что хочется просто сдохнуть. Томас поднимается с пола, стряхивая с одежды пыль. Он, прихрамывая, подходит к умывальнику и только сейчас замечает, что вода все еще течет. Слава Богу, струя тонкая, и раковина не успела заполниться до краев. Парень вздыхает, закрывая кран. Что-то забытое и родное врывается в его мозг. Что-то слишком дорогое. Эта хромота... Она слишком знакома. Но он не хочет вспоминать. Его трясёт. Он цепляется пальцами в край раковины и слегка наклоняется. Вдох. Выдох. Вдох... Пальцы белеют, сливаясь с эмальным покрытием. Томас резко поднимает голову, когда начинает захлебываться в собственных слезах. Он лихорадочно вытирает слёзы онемевшими пальцами, лишь размазывая их по всему лицу. В глазах щиплет. Нет, они горят – горят невыплаканными слезами, несказанными словами. Томас опирается на раковину, прислонив голову к зеркалу. Оно холодное – холодное, как пустота внутри него. Глупо, правда? Холодная пустота... Впрочем, сам он одна большая глупость. В ушах стоит звон, и ему кажется, что он всё ещё слышит голос Минхо, будто он кричит где-то в дальних коридорах, оскорбляет его, обвиняет. Ненавидит. Совершенно неожиданно Томаса посещает самая глупая мысль из всех возможных. У него нет смысла. Томас – всего лишь слово, пустое сочетание букв, бессмысленная трата времени. Он никому не нужен, ни на что не годен. Впервые за столько лет он уверен, что в Лабиринте было лучше. Намного. Томас резко поднимает голову и смотрит на свое отражение. Господи, как же он жалок! Бедный и запутавшийся мальчик, совсем еще ребенок. И ему двадцать лет. Он ненавидит себя именно за эту мерзкую слабость – жалость. Он жалеет себя. Он задыхается в этой жалости. Он живет этой жалостью. Ничтожество. Пустое место. Кучка кланка. Томас рычит сквозь зубы и со всей силы бьет кулаком о зеркало. Слышится звон, и осколки разбитого стекла падают на пол. Парень шипит, выдергивая из ладони осколок. Она сразу краснеет от крови, стекающей в воду. Томас переводит взгляд на кровь. Шикарная. Волшебная. Он никогда не задумывался, что кровь может быть такой манящей. Этот цвет... Он просто завораживает. Он прекрасен. И Томасу это нравится. Он думает, что, когда было много крови, не было столько проблем. И если ему дадут право выбора – он выберет кровь. Она такая манящая... Знакомая, оставшаяся далеко в прошлом. Еще она похожа на рассвет. Бывают такие. Кроваво-красные, словно скорбящие о чьей-то гибели. Похожа на солнце, то, что вставало в Глейде. Томас не помнит, какого оно было цвета, но он помнит, что тогда было слишком много крови, чтобы разглядеть другие цвета. И он помнит одну походку – самую родную, самую... Он помнит всё до мелочей, но не подаёт вида, потому что это больно. И он боится боли. Тогда его захлестнула волна отчаяния. Надежда осталось где-то между стенами Лабиринта. Тогда, он понял, что выхода нет. Тогда он сдался. И именно в тот день на его немой вопрос "что делать?" Ньют ответил: — Томми, ты же Бегун! Так беги, черт тебя подери! Беги за солнцем, так можешь сделать только ты. Томас помнит. Все помнит. Но он больше не может бегать — его ноги в крови. И эта кровь чертовски привлекательна.