Расскажи мне про смерть

- Расскажи мне про смерть. Потребовала она откуда-то из-под одеяла. Я поперхнулся, откинул его край и столкнулся со взглядом бесконечно наивных голубых глаз. Гладкая кожа, ресницы полумесяцом, носик кнопкой и волосы кудрявым облаком. Милое дитя, невинное и до невозможности капризное. - Я никогда не говорю об этом, ма шери. Усмехнулся, на миг дав себе эту волю. - Ну расска-ажи-и... Закончила моя новоиспечённая девушка, по-змеиному ловко и по-щенячьи мило подползая ко мне и заглядывая в глаза. Я глубоко вздохнул. - Лишь молчанием, мой ягненочек. Вот только обратного пути нет. Она завороженно кивнула. Я знал, что должно появится в моих глазах. В конце концов, оно появляется там постоянно. Закономерно. Периодически. *** Зимний ветер зло оскалился, обнажив белоснежные острые зубы, идеально заточенные, налезавшие друг на друга через ряд, мелкие, кривые, выгнутые по прихоти и без оной, крепкие как денежные узы и ледяные, как невзаимная любовь, многочисленные, новехонькие, как молодящийся подполковник в отставке, чьи погоны уже давно сожрала моль, что окончательно заплутала в его коллекции усов, с болезненной педантичностью разложенных и собранных по цветам и мастям, но уже облезших местами, потерявшим клоки выцветших волос и отваливающихся с положенного места при каждом шаге их владельца, суетливо то и дело их поправляющего и озирающегося в поисках несуществующих свидетелей своей беспомощности, готовый в любой момент раззявить пасть и разразиться мелким кашлем-лаем, защищая пропыленные и сгнившие иллюзии. Таков был ветер мегаполиса, шумного и грязного людского муравейника, многомиллионика, где никого не волнует случайная смерть под маршруткой незнакомого парня, чьи кишки и мысли так живописно разлились по изъеденному реактивами и солью асфальту; поодаль валяется папка. Потянуть за порванную от удара о серость грязи под ногами, и к ней примешается ворох бумаг да бумажек, исчерченных вдоль и поперек. Какие рисунки - мусор под ногами, размокающие остатки деревьев, закиданные неясными дрожащими линиями чьей-то души, что рванула в задохнувшееся от смога грязно-розовое небо города в тщетной надежде достичь Небес. Рванула и грохнулась обратно в ошметки своего тела, в жижу из костного мозга и белых обломков и осколков костей, из натекшей и уже побуревшей крови, что не хотела замерзать в месиве из непереваренных и отрыгнутых городом остатков чего-то ранее чем-то бывшего. Упала, затрепетала, заскакала, жалкая, обугленная, бескрылая - где вы видели бабочек в навозе и ласточек на свалках? - замызганная своими же нечистотами, потухающая, прилипшая как глупая жирная муха, жужжащая непрерывно, теряющая свой истинный облик, обрюзгшая, мерзкая, уже не вызывающая жалости - а только омерзение и тошнотворный интерес, интерес к подыхающему загнанному уродцу, немому, лысому, тощему, в лохмотьях собственной кожи, в язвах да лишаях, медленно обугливающемуся под одобрительные крики случайных зевак. *** Ребенка топят в ванне. Коровьи осоловелые глаза, розовая сморщенная кожа и сучащие беспорядочно о края ехидно молчащей белой железяки студенисто-жирные конечности, как личинки или слизняки, беспомощные, вызывающие желание растоптать и боязнь прикоснуться. Оно хочет жить, оно не хочет воды, легкие разрываются, раскрывается маленький глупый рот, раззявает свою беззубую пасть, розово-мясистую, как свежеразделанный кусок говядины, захлебывается вонючей водой, булькает, хрипит, жадно вбирает хлорированные литры в тщедушное тельце, вцепляясь на искорке, уходящей во тьму, в тонкие холеные руки, в тонкие железные руки, в тонкие ледяные руки, в тонкие ленивые руки, в тонкие ненавидящие руки, в тонкие ядовитые руки, вцепляясь и моля, заливаясь бесконечным воплем ненужной жалости, поворачивая ее в себя и коля, коля свои кишки тупым кухонным ножом самолюбия и страшной жажды жить, существовать, дышать смесью кислорода и мутной газовой сини, заполонившей, заставившей, обнявшей все вокруг себя, убаюкавшей, качающей в надежном кольце рук из пара, смога и лжи, рук из азарта, гнили и подлости, рук из жажды, жадности и эгоизма, рук из зловонного дыхания мегаполиса. Стук прекращается. Вода не капает. Плавает белый мешок в белой ванне, плавают отсветы на потолке. В соседней комнате стреляет пробка шампанского. Сотой части звука этого выстрела хватает, чтобы легкие белого плавающего мешка, раздувшиеся от непомерного употребления воды в экстренном порядке, разорвались слизью, изошлись внутри маленького скрюченного тела желчью и не переварившейся H2O. *** Пулемет говорит, льет монолог расплавленного свинца, наполняет треском неродившихся цикад предназначенное им природою место, шипит разъяренным маслом на перегретой сковороде, плюётся ядом похлеще, чем раздавала черноволосая барышня более двух тысяч лет назад свои взгляды, полные обожания и любви к червякам, называющих себя царями да хозяевами разрушенного до самого основания дома, разграбленного, растащенного по кусочкам, раскиданного, разбросанного, разбитого, распиленного, растраченного и забытого, как забыты все, кроме поэтов и убийц. Как будет забыт тот паренек, выскочивший на противоположном конце войны, выскочивший и тут же вставший, вставший навсегда, нашпигованный как плохо приготовленная утка, которую пожуют, скривятся и выбросят дворовым помойным псам, этим попрошайкам, утратившим подобие верным до извращения безмолвным рабам, шакалам мусорных саванн и степей, выбросят, ее понюхают брезгливо и сожрут, ведь другой еды может и не быть. А чем не еда - летят ошметки из прорванной спины, видно мясо, чистое, свежее, еще живое, в нем сокращаются мышцы и хлещет красная жидкость, вышвыриваются цветные кусочки, по которым можно угадать, что еще осталось внутри хомовидного примата, самонадеянного посчитавшего долг и честь выше, чем своя жизнь, сытое существование гриба, хоть и в окопах, но живое, а сейчас всё не так. Он падает, подергивается очередями, застывает в заслоне пуль и снова летит до следующей порции свинца, глаза стеклянные, бьются как пластмассовые бусинки, безнадежно, устало, надтреснувше, потерянно. Автомат выпадает из мятых, вялых как у амебы рук, из одутловато мягких рук, шмякается о землю, пыльную, жирную, наглую, испившую крови и прочей жидкости нашего тела, погибающей самой, но державшей нас всеми присосками, щупальцами, исхитрениями. Это несложно - удержать не желающего уходить. Колокол бьет свинцом. Растерзанный манекен кормит ворон да паразитов, не слышавших звона и звука рвущихся снарядов, их свиста, их шепота, их глумливого злобного шороха по телу неба, того самого, которое не выходит убить, растоптать, раздавить, распылить, раскидать. *** Девушка стоит на крыше. Рядом еще одна. Ухмыляется рожа, нарисовано дрожащей акварелью сочувствие, стекает мокрая краска голубыми разводами, синими, алыми, мешается все в серый и течет серая масса с лица, лишая его живости, лишая настоящности, обнажает кости, из-под которых мерзко хихикает череп, ему вторят черепа на свитере, на бандане, которой подвязан рот - из него не должно вылететь разоблачение, вот и закрыт он куском материи, лживый поганый рот с жемчужинками зубов и вульгарно накрашенными губами, обведен черным контур, подведенными жирным масляно-черным глаза, слиплись в тугой ком ресницы, стрелки разляписто расширяются к вискам, словно недобитые пули последнего затвора с подмоченным порохом - револьвер не выстрелит. Вниз трещинами бегут стены, распахивают немым криком черные рты, корчатся от боли кривыми рамами окон, струятся облезлой желтой краской, облетевшей штукатуркой как последними иссохшимися листьями по осени, когда выглядываешь в окно - а за ним лишь беспросветность, лишь слякоть и пакость, и желтый цвет полусгнившей листвы задыхается под кубометрами грязи и шагов, тусклых, застревающих и спешащих, тягучих, плюющихся, зловонных и отравленных. У второй распахнуто пальто, кулон-сердце почти не бьется, колготки перекручены и на зубах налип никотин, в глазах - недосып, а под ним - синие озера нескольколетней усталости, безграничной, обрюзгшей, ненавистной, безысходной, мучительной, мазохистски сладкой, приторно горькой, уже мерзко воняющей и разлагающейся, словно позабыто брошенная на солнцепеке селедка, тухнущая, зловонная, текущая серым липким запахом и соком, безглазая, тоскливая до одурения и желающая его так, как может желать того труп. Обрыв. Надцатый этаж. Внизу - гудки и визг тормозов существования толпы. Наверху - шаг. Один. Некрасивое пятно вывороченного мяса на асфальте спустя несколько секунд. Крик, застывший и разбившийся об омерзительно вонючий серый воздух, запачканный дымом дешевых сигарет, ползущим из-под снятой банданы с черепами, всасывающим дикий молчаливый хохот, истерический, икающий, слезливый, размокший желтым горохом, просыпавшимся на кляксу человеческого тела в количестве одна штука где-то внизу. *** Я закрыл глаза, зажмурил их и медленно снова открыл, гоня прочь призраков из своих зрачков, заполнивших радужку. Главное - разорвать ту цепь, что создалась. Полностью прозрев в реальности, первой я увидел ее. Глупое дитя, пожелавшее узнать чуточку больше о смерти. Наивное дитя, зажавшее уши в тщетной попытке не слышать смерть. Но я не рассказываю - я молчу. Каждый видит сам, каждый смотрит сам. Я - лишь проводник, только тень, которая не может отказать, сколько бы ни желала. Пустые голубые глаза. Я мягко укачиваю ее, совсем как ребенка, напевая что-то невразумительное. Что бы ни видела она, я ее не отпущу. Никогда и никуда. Раньше мы просто любили, теперь мы благословлены. Или прокляты, смотря с какой стороны смотреть. Я предпочитаю не проводить эту грань, когда дело касается Смерти. И Смерть мне платит за это тем немногим, что умеет дарить, - своей улыбкой. А уж благосклонность это или эпитафия - решать вам и только вам, хоть раз заглянувшим к ней сквозь мои глаза.