Обитель цветущей жизни

      — Здесь и впрямь ветер особый. — Фон с наслаждением вдохнул. Морской воздух был необыкновенно свеж, с легким солоноватым привкусом. Мальчик, подойдя к самой кромке воды, опустился на корточки и провел пальцами по зеркальной глади. В движениях его угадывалась робкая неспешность: он боялся нарушить тихую гармонию, в которой чувствовал себя нужным, родным и настолько естественным, что страшная тайна его рождения казалась сном — неприятным и полузабытым уже.       Справа зашуршала налитая солнечной энергией трава — то Джейк присел рядышком и наклонился, вглядываясь в его лицо. Тонкие брови не были нахмурены, но вот глаза по-прежнему выражали угрюмую серьезность: Литтенбер даже сейчас, в обители чистой, цветущей жизни, продолжал анализировать и неосознанно загонял себя в рамки искусственной логики — надоевшей, но привычной.       — Фон, перестань думать. Помнишь, что я говорил про твою хмурую физиономию?       Мальчик ощутимо вздрогнул, однако тут же перевел исполненный возмущения взгляд на друга: произнеси он эти слова громче, и непременно пошла бы трещинами хрустальная идиллия.       — Вот, опять, опять ты хмуришься! — ничуть не смутился Джейк. — А ведь это относится не только к людям. Природа тоже чувствует. Она — сама жизнь! Не отталкивай ее.       Фон замер, в который раз поражаясь искренней правильности слов Берна. И встретился взглядом с его — беспечно-ласковым, необъятно-ясным, как это небо над головою.       — К тому же, — озорно добавил блондин, — когда ты улыбаешься, твои глаза становятся еще ярче и красивее!       Ощущая, как щеки заливает румянец, Фон неосознанно улыбнулся.       Лесная поляна, пронизанная золотыми нитями солнечного тепла, встретила запахом диких трав. Сладковатый, пряный, он кружил голову весенней свежестью. Растянувшийся на зеленом "покрывале" и раскинувший руки Фон с неясным восторгом смотрел в голубое-голубое небо, не замечая даже, что глаза слезятся от яркого света.       Примостившийся рядом Джейк, наоборот, смежил веки, тихо насвистывая какую-то веселую песенку. В волосах цвета зрелой пшеницы путались блики, и Фон невольно залюбовался. Мальчику казалось, что, проведи он рукой по этому золотистому шелку — Джейк замурлычет: столь вид его был довольный.       «Солнце… Мой друг похож на солнце. Такой же теплый и светлый», — отстранено думалось Фону, пальцы которого все же потянулись к вьющимся прядям, даря эфемерное касание крыльев бабочки.       И, глядя на палитру васильков, тюльпанов, ромашек, Литтенбер осознавал, осознавал и радовался, что остров еще живет. На его многострадальном теле остались уголки, кои не были высушены бесстрастными, слепыми расчетами опороченной науки.       Алые всполохи маков едва качались на тонких стеблях, и со стороны их можно было действительно принять за маленькие огоньки, восхитительные в своей жгучей дикости. Кипенно-белые лепестки ромашек смягчали это пламя, желтые тюльпаны — оттеняли. Шепотом небесной синевы звенели колокольчики, и капельками лесного ручья блестели васильки, и очаровывали особенным теплым цветом голубого незабудки. Рассыпались на ладони миниатюрные сердечки "пастушьей сумки", ласкали нежным шелком волны ковыля. Разве можно убить такую красоту?..       Вновь задумавшегося мальчика отвлекло щекочущее прикосновение к лицу. Он чихнул, озадаченно хлопнув ресницами — пушистыми, кукольно-длинными. А потом увидел разлетающиеся во все стороны "парашютики" и смеющегося Джейка, который держал в руках стебельки одуванчиков. Смех его звучал настолько тепло и заразительно, что собиравшийся было состряпать строго-укоризненную физиономию Фон не заметил, как рассмеялся сам.       Это было очень весело — бежать под дождем, торопливо и доверительно крепко взявшись за руки, и пытаться объять взглядом дивный простор. Вдыхать свободу с вплетениями морских брызг, пьянеть от нее и ощущать, как хмельной аромат вереска растекается по венам жизненной силой.       Раскат грома был неожиданным, на мгновение оглушил даже. Фон чувствовал, как учащается пульс, и все отчетливее понимал простую истину: он живой, он — часть всего живого. Иначе смогло бы сердце, пусть не мертвое, внимать звуку рождения?