Горстка пепла

      Когда Юнги впервые видит Чимина, то сердце юного гидроса сжимается, не сумев границы ужаса сдержать. Стоящий перед ним детёныш солнца, поджарый, выносливый на вид и грозный, не внушал ему ничего кроме осознания скоропостижной кончины своей. Будь его воля, Юнги бы не задумываясь, подставляя беззащитную спину врагу, ринулся бы прочь, петляя и прячась, защиты прося у замершего под жаркими лучами сухого сезона Амфиболя. Но, как и сам город, он вынужден замереть, оставаясь на месте долгие дни и месяцы, наблюдая за тем, как чужой народ вторгается в его жизнь и жизнь его племени. Незавидная участь, если подумать, но Юнги привык, смирился жить так и никак иначе, ведь, давайте будем честными, какой выбор предоставлен ему?       Пирос, издеваясь словно, а быть может действительно обескуражен, удивлён не меньше, ведь раньше Юнги видеть народ солнца не доводилось, это его первое знакомство, и видят боги океана, боги луны, он думает последнее, подходит медленно, запинаясь, с трудом равновесие удерживая. Едва не падает на горячий песок у самого пьедестала гидроса, на который он умостился с лирой в руках. Чуткий — музыкальный — слух Юнги может различить сбитое дыхание врага, острый взгляд отмечает дрожащие тонкие пальцы, покрытые мозолями. Он ощущает огрубевшую кожу, когда мальчишка, а на вид ему столько же, сколько самому жителю Амфиболя, касается осторожно и трепетно чужого лица окаменевшего.       Юный гидрос хочет зажмуриться, но не может, увы, судьба неблагосклонна к нему была, как он думал. Всё, на что способен Юнги, — это смотреть в ответ. В тёмные, почти чёрные глаза, в которых заместо ожидаемой ярости и злости, юноша видит лишь удивление — отзеркаленное, отнятое — вперемешку с…       …что же это?       Неужто восторг? Чему так радуется детёныш солнца? Победу над беззащитным гидросом празднует загодя? Ну, что же, пусть не надеется, Юнги ему своего замешательства не покажет, страху отразиться не даст на каменном, округлом лице, таком отличном с точёными скулами темнокожего мальчишки.       Но ему, пиросу, испуг Юнги не нужен. Он трепетно, подобно тому, как гидросы высекают статуи из камня, в пассивной, трусливой — напоминает себе житель Амфиболя — защите, проводит подушечками пальцев по кончику чужого носа. Осторожно, боясь навредить. Юнги думает, что действия эти похожи на садистскую прелюдию перед убийством. Безжалостным и изощрённым.       Что чувствуют гидросы, возносясь к небу, сгорая в солнечных лучах раньше, чем их тела распадаются на кусочки, превращаясь в пыль, которая смешивается с песком под ногами рыцарей, обряженных в чёрные, как сама смерть, которую они несут, латы?       Юнги не знает этого. Зато он знает, что совсем скоро присоединится к братьям своим и сёстрам, разделяя чужую боль, чужие безмолвные крики. Их ветер разнесёт по стенам Амфиболя и дальше, в пустыню, Долину смерти пересекая, где они сотрутся из истории, из памяти тех, кто их жизнь отнял.       Мальчишка одет небогато, и зверь его, лупоглазый и пугливый, покорно стоит в сторонке, с ноги на ногу переминаясь бестолково; эти двое совсем не похожи на тех высокомерных существ, чёрным панцирем покрытых, и их всадников, а значит перед Юнги оруженосец, читай слуга, гонимый соплеменником, что выше по рангу. Можно ли считать его виноватым в смерти юного гидроса, когда тот пытается лишь свою жизнь сохранить? Как бы Юнги не пытался, ему себя не заставить, он видит перед собой врага.       Юнги чувствует жар от чужих прикосновений, он хочет избежать их, но он не в том положении, чтобы условия диктовать. Единственное, что ему остаётся, найденному, но не раскрытому, наблюдать, выжидая, когда пирос окропит его каплями воды, которая пробудет его ото сна, подарит мнимую свободу, выдаст, предательница.       Но мальчишка не торопится, стеклянная бутыль с «дождевой смертью» до поры до времени его не тревожит, оставленная в нескольких шагах позади, позабытая им, как что-то ненужное в его походе за душой Юнги. И хотя гидросу до сегодняшнего дня видеть детёнышей солнца не доводилось, он был осведомлён о том, как кощунственно чужеземный народ обзывает священную воду. Дикари, что с них взять. И совсем не вяжется, с тем, как аккуратно юный пирос контуры лица Юнги обводит, пытаясь запомнить, впитать в себя тепло каменной кожи нежно-зелёного цвета.       Душу высосать пытается, думается гидросу. Он фыркая озлобленно, устало и, что самое важное, про себя. Как благородно, подумать только. А услышал бы речи гневные, в его сторону направленные, то проткнул бы остро заточенным клинком, не задумываясь. Да только сталь трещинами пойдёт, расколется, тут вода нужна, она одна и источник жизни, и лютая смерть для народа Юнги.       Пирос тем временем ведёт ладонями вниз, смыкаясь на шее, плечи обхватывает, поглаживает ласково, до щекотки, до лёгкого покалывания в груди. Это камень солнца на тепло чужое отзывается, ластится. Предатель, святой воде уподобившись, иначе и не скажешь.       Юнги думает, что так у всех, что это в их природе, в природе гидросов, душой тянуться к теплу, что убьёт их тотчас. Глупый Юнги не знает ещё, что дело не в камне солнца вовсе.       Дело в нём и в этом молодом храбром пиросе, который наклоняется, щекой прижимаясь к чужой груди, и улыбается широко, счастливо, заслышав размеренное, скованное каменным сном сердцебиение. Тот внутренне подбирается весь, ждёт, вот оно, думает. Сейчас мальчишка рыцаря позовёт, сейчас-сейчас, вон как головой крутит, ищет хозяина своего, больше ему и некого искать здесь, среди безжизненных статуй.       — Эй, оруженосец, что встал столбом, пошевеливайся, давай! — раздражённый голос всадника пироса заставляет подпрыгнуть от неожиданности, от Юнги отскочить, словно он дракон, какой-нибудь оголодавший, что съест его тотчас. — У нас не так много времени. Давай этого проверяй и дальше пойдём.       — Да я уже… — кивает в сторону Юнги, наблюдая за тем, как соплеменник сундук с взрывчатой плазмой достаёт. Пальцем тычет в хмурое лицо спящего гидроса, попадая пару раз юноше по носу — не будет он улыбаться, зная, что этот сезон его последним оказаться может, хотя… на фоне улыбчивых физиономий, это, наверное, и стало причиной, отправной точкой отсчёта — синяк при пробуждении точно останется. — Эти статуи, они как живые, знаешь, — глупо и мечтательно улыбается. — Прям как настоящие, кажется, вот-вот спрыгнут и плясать начнут, — голос у него звонкий и мелодичный, в противовес грубому, глухому рыцарскому. Юнги, в преддверии своей кончины, думает о том, что не отказался бы послушать, как поёт мальчишка.       — Я сейчас на твоих костях плясать начну, если ты за работу не возьмёшься, клютсово отродье! — раздражённо рычит пирос-всадник, замахиваясь рукой в кожаной перчатке. Мальчишка головой машет испуганно, за бутыль хватается, а затем, вот дела, проходит мимо Юнги будто и не видел его никогда, и минуту назад тщательно лицо не ощупывал, вторгаясь в чужое личное пространство, как в своё собственное. Словно он обычная статуя, которая не стоит внимания доблестных рыцарей. Словно, Юнги не верит — да не может такого быть, — словно шанс на спасение даёт.       Пирос. Гидросу. Кому расскажешь, на смех поднимут ведь.       Вот только рано Юнги радуется, как и мальчишка думает, что его «оплошность» с рук ему так легко сойдёт.       — Куда пошёл, а ну, к этому вон иди, — и на Юнги указывает.       Детёныш солнца, если и теряется, то вида не показывает, быстро себя в руки берёт, и улыбается так же глупо, словно, действительно, дурак дураком, и на йоту больше.       — Я проверял его, говорил же. Статуя это.       — А я не видел, давай-ка живей.       — И воду потратить зазря? — комично расширяет глаза, будто бы от удивления, зля рыцаря-пироса пуще прежнего, своим телом загораживая Юнги.       — Ослушаться вздумал, поганый оруженосец! — за рукоятку меча хватается, предупреждая. Морщинистое лицо искажает гримаса ярости, но юный пирос, то ли смелостью наполнен с избытком, то ли глупостью, раз, не боясь, выступает против своего господина. Ни то, ни другое шкуру его не спасёт, умрут они оба, он — от рук рыцаря, а Юнги от взрывчатой плазмы, как только пиросу-всаднику станет понятно, что он не статуя, а замаскированный, заснувший каменным сном гидрос-трус, ценность в котором, лишь одна душа.       Детёныш солнца, переполненный решимостью, разбивает бутыль, и вода разливается по песку прямо под ноги всаднику, заставляя того отскочить. Мальчишка двигается соплеменнику навстречу, клинок обнажая, отчего-то решив, что защитить врага — это цель всей его жизни, во имя которой он родился и сюда пришёл. Юнги затуманено осознаёт, что ему бы чуточку благодарнее надо быть, раз он сам о себе позаботиться не в состоянии, а не ворчать, поливая ядом и обидчика своего, и того, кто якобы обидчиком быть перестал.       Но, что с него, напуганного, переполненного смесью разъедавших изнутри эмоций, ненавидевшего слабость свою, своё бессилие, возьмёшь? Ничего, кроме тихих ругательств, миролюбивым гидросам не свойственных. Но Юнги всегда выделяться любил, даже в том, чтобы выбрать место для сна — самое людное облюбовал, в центре Амфиболя, надеясь, наверное, что пиросы не подумают в очевидных местах искать. Ага, как же, с него и начали как раз.       Не имея возможности глаз отвести от юноши, следим за тем, как он старательно подталкивает всадника в сторону, поддаваясь, загоняя себя в тупик, тем самым от гидроса уводя. Ну, что за опрометчивый мальчишка. Того и гляди помрёт быстрее, чем Юнги сам на это рассчитывал.       Он молится о том, чтобы долгожданный дождь поглотил обоих пиросов, смыл их из Амфиболя единым мощным потоком, до тех пор, пока оруженосец, подловчившись, не ударяет, прижавшего его к стене противника рукояткой меча наотмашь, а затем, когда тот теряет концентрацию от боли, пробивает лезвием чужую глазницу. Отбрасывает обмякшее тело, дышит сбито, хватаясь раненой рукой за стену, от боли морщится.       Испачканный в грязи, едва на ногах стоит от бессилия, но живой. Улыбается широко, будто только что не он соплеменника жизни лишил безжалостно. Но с другой стороны, не Юнги его судить и отчитывать. Всё-таки роль стороннего наблюдателя ему не нравилась никогда. Всегда остаёшься должен кому-нибудь обязательно. Вот, что например этот мальчишка попросит взамен, не просто ли так уйдёт себе с миром, покинув стены Амфиболя?       И правда… уходит. Подхватив тело убитого товарища, всё дальше и дальше, пока не скрывается из виду, оставляя Юнги одного со своими мыслями, вопросами, на которые ответить не сможет, когда вернётся. А он, юный пирос, обязательно вернётся, как только, благородства не лишённый, похоронит тело рыцаря, как предписывают традиции, установленные много веков назад, ещё при зарождении Орфалеза, кажется.       Оруженосец с всадником своим были последними из прибывшего отряда, а значит хватятся их не скоро, скорее всего, и не хватятся даже, учитывая, что рыцарь, которому он должен прислуживать был, стар, злобен нравом и не любимым ни кем из отряда. А значит, вполне возможно, остальные посчитают, что они сгинули в пустыне, так до города и не добравшись.       В этом, нервно теребя ремешки браслета на тонком запястье, юный пирос и признаётся Юнги, предварительно сняв его с пьедестала, и осторожно донеся до источника, который, каким-то чудом не иссох в разгар солнечного сезона. Улыбается неловко — видимо, живой гидрос перед ним совсем не то, что он ожидал увидеть. Возможно, он и не рассчитывал, что Юнги пробудится ото сна, просто так предположил, поверив в сказки пироса-всадника.       Гидрос недоверчиво отплывает на безопасное расстояние, замечая, что и сам мальчишка пытается держаться подальше, опасаясь не то Юнги, не то водной глади, которая, как после узнает он, для пиросов всё равно, что кислота, разъедающая до мышц, сухожилий, костей.       Разговор у них не вяжется, напряжение нарастает, и пускай у Юнги, и в мыслях нет вреда детёнышу солнца причинить, ему ведь этого не объяснишь. Всё-таки они слишком разные, ведомые традициями и правилами своих племён, диктующих им, что да как. А потому гидрос шепчет едва разборчивое «спасибо», пирос кивает в ответ, словно само собой разумеющееся, и они расходятся: Юнги ныряет на самое дно, силясь, впитать в себя, как можно больше влаги, пирос же спешит солнечными лучами насытиться, что дадут ему силу на несколько томительных дней прежде, чем сухой сезон окончится, уступая место сезону зелёному.       Гидрос задумывается об этом не сразу, ему и дела-то нет до мальчишки, что облюбовал себе местечко невдалеке, косясь изредка на источник, как на что-то запретное, опасное, но не менее привлекательное, по-своему чарующее, как для Юнги пламя, которое, и выталкивает его на поверхность, гонимого любопытством.       — Что же это? Магия? — не решившись выйти на берег, он остаётся по пояс в воде.       — Ох, кто тебе сказал такое? Настоящая магия там, в Орфалезе происходит, — очаровательно хихикает мальчишка, смущаясь, достаёт из походной сумки кусок мяса, запах которого заставляет, Юнги поморщиться с непривычки. — Огонь разжечь сущие пустяки, и магия никакая не нужна. Стыдно бы было огонь создавать щелчком пальцев — дело-то плёвое. Хотя, признаюсь, среди наших и такие найдутся.       — Правда, это и есть огонь? — он пропускает и половину сказанного мальчишкой, заглядевшись на его заразительную улыбку, что глаза превращает в умилительные щёлочки. Гидрос сглатывает, едва не поперхнувшись, образовавшейся в его груди сладостью.       Что же это он? Забыл, с кем разговаривает? Чимин смотрит на него в ответ и кивает.       — Я слышал о нём, но никогда не видел. И ты не боишься его? — Юнги вот боится, он чувствует опасность, инстинкты говорят ему скрыться в водной толще, спрятаться, как делает он постоянно, стоит сухому сезону в силу вступить. Юнги боится, но видя, как пирос без страха касается ярко-оранжевого, под стать его коже, пламени, ему тоже не бояться хочется. И он тянется вперёд, завороженно наблюдая, чувствуя, как внутри откликается на зов жара камень солнца, его душа, от тепла оторванная.       — Подожди, осторожнее, — мальчишка выставляет руки вперёд, и Юнги замирает, только сейчас замечая, что опрометчиво вплотную к пиросу приблизился, завороженный танцем противоположной, чужой для него стихии. — Тебя нельзя так близко подходить.       — Боишься, что огонь твой водой залью?       — Что мне огонь, я и новый разжечь смогу, а вот ты пострадаешь, если обожжёшься случайно. Сам-то магией обладаешь, если вдруг раны залечить придётся? — чужая честность, которую ни с чем не спутаешь, обескураживает.       Пирос улыбается неуверенно и смотрит своими глазами карими, не хитря, и не прячась. Чтобы вот так, все чувства напоказ, так только гидросы умеют, так почему же детёныш солнца смотрит на него подобно… подобно соплеменнику, так бы Юнги сказал. Словно знает его не один день, словно всю жизнь знает. Гидрос открытия этого понять не в силах и выпаливает первое, что ему в голову приходит, дабы отвлечься, тему перевести:       — Имя-то у тебя есть, маг великий?       — Да говорю же, не маг я вовсе. У нас только рыцари магичат, оруженосцам не положено.       — Запрет какой?       — Не умеем. Без дара рождены, — плечами жмёт мальчишка. Не будь его кожа столь смуглой, покраснел бы от смущения, а так вот и не поймёшь, что у него на уме. — Чимин я.       — А я Юнги.       Вот и познакомились.       Соседство с пиросом, особенно с таким шумным и шебутным, действовало Юнги на нервы. Совсем немного и только первое время. Они привыкали друг другу, постепенно и не торопясь, с недостатками мирясь, и за сходства цеплялись всеми силами, пока сухой сезон убывал с каждым днём, оставляя после себя прощальные солнечные лучи, которые Чимин принимал с благодарностью.       Гидрос сочувствующе наблюдал за ним, не имея возможности теплом поделиться, если только душу отдать, не раздумывая, как сам Чимин пошёл против соплеменника, вставая на защиту врага. Как самоотверженно и глупо, так свойственно его новому другу, облюбовавшему местечко рядом с источником, не желая Юнги покидать, охраняя его, или, быть может, укрываясь от своих же.       — Вернуться домой ты не сможешь, верно?       — Сухой сезон короток, я не успею, — безмятежно отвечает мальчишка, мягко перебирая струны одолженной у Юнги лиры. Звуки, рождаемые инструментом, хрупкие и неуверенные, как и слова юного пироса. — Да и не ждут меня там, предателя.       — Ты не сделал ничего такого…       — Я убил своего господина. Это преступление против законов Орфалеза.       — Мог бы этого не делать, — чеканит Юнги, и Чимин морщится, хмуро разглядывая его бледное, по-особому привлекательное лицо. Мысли эти глупые и неуместные, но юный пирос не в силах оторвать взгляда от маленького носа, пухлых губ, что очаровательно изгибаются в улыбке.       — Но ты бы погиб тогда.       — Эка невидаль, — хмыкает Юнги и плечами жмёт. — Ваши рыцари только и делают, что наведываются к нам в Амфиболь, как к себе домой. Моя жизнь и не стоит ничего.       — Неправда! — вскакивает, едва, не сбивая гидроса с ног, ведь он — вновь и вновь зачем-то — подходит непозволительно близко, забывшись или игнорируя возведённую стену между ними. Ограничение, на которое им пришлось пойти, зная, что иначе общаться не получиться. Слишком опасно.       Даже сейчас, находясь рядом с Чимином, вместо прикосновений, разделяя безопасное расстояние, (они проверяли, половина вытянутой руки), Юнги способен ощутить волны жара от пироса исходящие. Они не причиняют боли, касания к мокрой коже скорее напоминают щекотку, мягкое покалывание — так капли испаряются с тела гидроса, оставляя после себя ещё не каменную корку, но что-то похожее на неё, ей предшествующее. Как если бы солнечный сезон только-только начался. Странно и страшно осознавать, что один-единственный пирос может обладать такой властью над ним, над Юнги.       — Твоя жизнь стоит того, чтобы за неё бороться, — упрямо напирает Чимин, на своём настаивает. Губы его кривятся обиженно, и он отворачивается, догадываясь, или видя по лицу гидроса, что причиняет ему боль. Сжимает дрожащие пальцы, топчется на месте.       Юнги может видеть, как перекатываются литые мышцы, ладонь обжигает желанием, коснуться напряжённых лопаток, успокоить, сказать, что всё в порядке, что у него нет проблем с осознанием ценности предначертанного пути. Просто не ценой чужой жизни, и речь сейчас не об убитом пиросе-всаднике — он заслуженно понёс своего наказание, место его славы стало его погибелью. Речь о Чимине, который вынужден остаться здесь, среди чужого народа. Отверженный и покинутый всеми, кто ему, когда-либо дорог был.       Гидрос не уверен, что смог бы пережить подобное. Может быть, Чимин просто этого не осознал ещё, или же, наоборот, представляет слишком ярко в своей голове и оттого прячется. От себя. От Юнги, от последствий, насколько сил хватит и времени.       — Прости, прости, Юнги. Я расстроил тебя, но я всё ещё считаю, что поступил правильно, — поворачивает голову, смотрит, не отрываясь, словно думая, зная, что Юнги так будет легче поверить ему, глаза в глаза и ни шагу больше.       — Я не обвиняю тебя, Чимин, — голос предаёт его, опускается до шёпота, и гидросу подойти бы, схватить за руку, переплетая дрожащие пальцы, до сих пор, до сих пор дрожащие, но Юнги останавливает себя, осознавая раньше, что это навредит детёнышу солнца сильнее, чем ему самому. — И никогда бы не стал, зная, — слова тяжело даются, — на что ты пошёл, чтобы мою жизнь сберечь.       — Я сам этого захотел, ты не заставлял меня.       — Я бы не смог.       Они замолкают, прячутся в своих раковинах. Переживают эти томительные минуты, обоюдно сплетённое чужое одиночество, вот так, на расстоянии в половину вытянутой руки, взгляда не отрывая. Будто запомнить пытаясь, будто боясь, что им придётся расстаться здесь и сейчас, хотя, как уже было обговорено, Чимину некуда идти. Только обратно в Амфиболь, где он такой же чужак, как и в Орфалезе теперь.       И он действительно возвращается. Начавшийся сезон дождей гонит пироса к Нефритовой пирамиде, там где сухо и тепло, единственное место на границе города гидросов, где детёныш солнца мог бы выжить. Юнги не отходит от него ни на шаг, взяв на себя ответственность за неугомонного мальчишку, которому, что град, что грозы, проливные дожди, всё нипочём. Юнги осознаёт, не сразу, но догадывается, что стоило неуверенности Чимина пройти, отступить страхам, как его натура, яркая и музыкальная, вырвалась наружу.       Он нравился гидросу таким, неунывающим, любящим всё вокруг, ведь видит мир под пологом дождя впервые. И нет в его сердце отвращения. Лишь принятия себя, как частицу, маленькую и крохотную, в калейдоскопе спиралей происходящих событий. И он вливается в них, подобно недостающему пазлу, которого и не хватало для полноценной картины мира одного незадачливого гидроса.       Иногда Юнги кажется, что таким образом Чимин опрометчиво растрачивает своё тепло, силясь отдать его кому-нибудь другому, как что-то ненужное себе самому. И тогда Юнги начинает привычно бояться. Скрасить одиночество Чимина спешит. И возмущается, когда вместе с ним, желание изъявляют ещё с десяток жителей Амфиболя. Пляшут вокруг него, песни поют, рассматривая, юного пироса, как диковинную зверюшку. Юнги недовольно бурчит себе под нос ругательства, всё-таки не утерпев, под заливистый смех Чимина, усевшегося у входа Нефритовой пирамиды.       — Ревнуешь?       — Вот ещё, — морщится, словно Чимин какую глупость сказал. — Больно надо, — руками машет, отгоняя излишне назойливых соплеменников, способных облить пироса водой. Он же сам дитё великовозрастное, не додумается, не отодвинется, да так и навредит себе. Мальчишка улыбается очаровательно, зачёсывая спутанные волосы назад (Юнги думает о том, чтобы подарить ему гребень), в руках трепетно сжимая лиру, которую так и не вернул Юнги. Учиться играть на ней с завидным упорством, установку поставив к концу дождевого сезона отточить мастерство до отметки «не вспарывает музыкой своей чужие барабанные перепонки».       — Оставь её мне, — просит Чимин, когда они остаются одни. Юнги сидит в отдалении, прислушиваясь к ласковой трели, неокрепшей ещё мелодии, прикрывает глаза, подставляя лицо льющейся с небес влаги. — Скажи, что я хорош, да?       — От скромности не умрёшь точно, — усмехается гидрос, не желая признавать талант Чимина. — Мне без неё грустно будет в тишине Амфиболя, — помолчав, добавляет неохотно. — Она угнетает меня всё то время, пока я буду стоять на пьедестале, не имея возможности с него сойти.       Чимин вздрагивает, Юнги же прижимает колени к груди, подбородок на них укладывает. Вздыхает тяжело. Он долго думал об этом, о том, что Чимину придётся пережить грядущий засушливый сезон одному, в стенах Амфиболя среди множества статуй. Одинокий и вновь — вновь! — позабытый всеми. Юнги этого не хочет, боги знают как сильно, но иначе поступить у него не получиться.       — Разве ты не останешься со мной? — спрашивает Чимин осторожно, мысли читает кареглазый подлец, хитрое создание. Юнги с грустью осознаёт, что под влиянием мальчишки он слишком много черт от него перенял. И частые ругательства едва ли одна из положительных.       — Я не способен выдержать весь засушливый сезон у источника. Мне не прокормиться будет и я умру от голода.       — Я могу добывать тебе пищу.       — Ты и сам знаешь, что фрукты и овощи, которые мы выращиваем, не способны выжить на таком жаре.       — Но…       — Чимин, нет, — обрывает попытки пироса, уговорить его, остаться. Юнги хотел бы, действительно, не ему от своих желаний отказываться. Но не ему решать, а законам природы. — Ничего не выйдет, прости.       Пирос молчит, слова Юнги обдумывая. Гидроса гложет совесть, он видит обиду на лице детёныша солнца, её ничем не скроешь, не спрячешь, не сотрёшь, но и сам Юнги кремень — не поддаётся, отворачиваясь, чтобы не видеть глаз Чимина, которые слишком чистые, слишком ясные, грустью и предстоящей разлукой наполненные. У пиросов не может быть таких глаз, убеждается не единожды, но каждый раз первым ощущается.       Как и оглушающее желание прикосновения к горячей смуглой коже, обдающей жаром, теплом, поправляет себя Юнги. Трясёт головой и капли с его волос стекают на ладони, как если бы это были слёзы.       Ассоциации странные, и мысли гидроса странные, навеянные переживаниями, коих в голове считать не пересчитать, а должно быть лишь одно-единственное — как засушливый сезон пережить.       Без Чимина под боком. Такого яркого. И родного. Близкого и одновременно недосягаемого.       — Я буду играть тебе, пока ты будешь спать, — заявляет радостно, прерывая чужих мыслей поток.       — Что? — Юнги сбит с толку, глаза таращит, наблюдая за тем, как пирос приплясывать начинает, окрылённой новой идеей. Ему видимо и стекающая с неба дождевая смерть не страшна, потому что ещё метр где-то или меньше, и черту перейдёт, из-под купала выйдет. Гидрос шипит недовольно и Чимин пятиться назад, не переставая радостно посмеиваться.       — Сухой сезон позволит мне покинуть Нефритовую пирамиду и я буду рядом с тобой, — лицо Юнги вытягивается от удивления, отчего Чимин смущается и глаза отводит. — Буду играть всё это время, — указывает на лиру, хотя, говоря честно, Юнги не будет удивлён, если юный пирос научиться обращаться и с другими музыкальными инструментами Амфиболя. — Чтобы тебе не было скучно.       — Ох, боюсь под твои песнопения я и заснуть-то не смогу.       — Кто сказал, что я петь собирался? Не было такого. Не было, не было.       — Да ты так постоянно делаешь, — смеётся, отчаянно пытаясь скрыть волну нежности, которая обязательно затопит, погребёт под собой, ей только волю дай. И тогда Чимин испугается обязательно, не ожидая, не ведая, какую он над Юнги имеет власть. Такой радостный и сияющий изнутри, словно в груди его камень солнца сокрыт, а не наоборот, как природой заложено. Вполне возможно, и этому хмурый гидрос не удивиться, что Чимин душу Юнги отобрал, себе присвоил. — Не злись, Минни, не злись, пожалуйста.       — И не думал даже. Вот не буду играть тебе, и помрёшь ты со скуки в своём Амфиболе.       Но он играет. Боги, как же он играет. Никогда Юнги такой чарующей музыки слышать не доводилось. Он не может пошевелиться, как и в прошлый раз взгляда отвести от Чимина не в состоянии, а он издевается, как пить дать издевается, придвигаясь ближе, усаживаясь на пьедестал, мягко касается плеч и рук, и пальцев. Как тогда, когда Юнги казалось, что пирос, чужой ещё тогда, неизведанный, непринятый им, смотрел так, словно никого кроме Юнги для него и не существует.       Замирает, обдумывая, смелости набираясь, а затем касается чужой щеки, гладит подушечками пальцев, большим круги выводит, узоры сложные и Юнги чувствует тепло, и камень солнца в его груди откликается, трещинами идёт, обжигая, почти причиняя боль. Но она сладка, она ожидаема, когда Чимин рядом, но коснуться его нельзя.       Это тоска, понимает Юнги, это ненависть к самому себе, за то, что дарить в ответ у гидроса не получится, только получать тепло юного пироса, принимать его, как самое дорогое, что у него есть, самое ценное и любимое.       Чимин играет без устали, сдерживая слово, данное Юнги, который и не просил ничего, не надеялся. Он прерывается на сон и охоту, потому что так же обещал, что позаботиться о себе. Но всегда возвращается. И Юнги ждёт его, каждый день ждёт, восседая на своём пьедестале, надеясь однажды, что сможет прикоснуться в ответ, в ответ улыбнуться, просто, потому что глаза пироса в свете солнца ещё ярче становятся.       Отряд рыцарей возвращается в Амфиболь, как по часам, день в день, словно и не было препятствий на их пути. Оруженосцы, каждый раз новички, испуганно оглядываются по сторонам, как делал это Чимин когда-то, ожидая, что вот из любого угла ему навстречу выскочит разъярённый гидрос с шашкой наголо.       Но город детей дождя тих и мрачен, одним за другим теряют камни солнца его жители, и Чимин ненавидит себя за то, что он должен отсиживаться в укромном уголке, пока народ Юнги страдает.       — Глупый мальчишка, тебе не выстоять одному, — пытается вразумить его гидрос, не выпуская Чимина из Нефритовой пирамиды. А тот упрямится, дай только волю наперекор пойти, злиться, мол, это не Юнги решать. А как же не Юнги, когда он, Чимин, этот самоуверенный сверх меры юный пирос, не покидает его, рядом сидит верным щенком и чтобы гидрос против был. Просто… просто… он слов не находит, теряется, а Чимин напирает из последних сил, словно и не знает, как опасно это — защищать гидроса в разгар охоты пиросов-всадников.       — Я не буду это обсуждать с тобой.       — А с кем, позволь спросить, ты будешь? — скрещивает руки на груди, мокрые от дождя пряди падают на лоб. — Со своими соплеменниками, которые спят и видят, чтобы украсть наши камни солнца?       — Вот именно! — Юнги не прав был. Чимин истинный пирос, взрывной и опасный, обжигающей в своей красоте и силе. Гидрос отступает ближе к дождю, подальше от жара, спасаясь, прячась, прячась.       Чимин видит, Чимин ненавидит себя за то, что своей несдержанностью способен напомнить кто он есть и кем ему быть следует. Смягчает тон, губы облизывает и между ними вновь это граница, и если раньше это солнце палящее, то сейчас дождя стена. И непонимание. И разочарование. И страх. Страх потерять. Юнги знает какого это. Чимин понимать должен.       — Я не останусь в стороне, зная, что тебя убить могут.       — Ты должен, — устало повторяет, зная, что ничего не поможет уже, как ни старайся, как ни умоляй. — Чимин, пожалуйста, пойми, я ведь не назло тебе, я ведь…       — Я знаю, Юнги. Но я не могу иначе.       — Почему? — ответь, признайся, наконец, позволь осознать и согласиться или же опровергнуть, заставить передумать, уговорить, в своих словах усомниться. Юнги так устал, от осознания неминуемого, от тревоги за жизнь детёныша солнца, который под этим самым солнцем останется один-одинёшенек среди статуй, что не споют вместе с ним, не станцуют под задорную мелодию, сочинённую вот так только что, и на нежные прикосновения не ответят. Сердце Юнги сжимается. Он не хочет ответа знать. Пусть Чимин молчит, пусть, пожалуйста, пусть.       Но он смотрит, знает, как ему не знать, он ведь не дурак.       — Потому, что это ты, — набатом в голове, гулом крови и барабанные перепонки рвутся, сердце ухает вниз, и сам Юнги не Юнги уже. Давно-давно, стоило только одному юному пиросу на его сторону встать в этой жестокой войне. — И я не могу иначе.       Как приговор. Как осознание. Последнее, окончательное. И у Юнги руки опускаются. Он кричит, предупреждая, что вот они враги, за его спиной, беги же, дурак беги. Они здесь. Они вернулись. Они смогли найти их, вот так, просто, словно Амфиболь это маленькая деревушка размером с одинокую улицу, где все друг друга знают, а не город в котором без особого труда потеряться можно. Хотя, возможно вполне, что рыцари за столько лет выучили его, как пять своих пальцев, карту составили и пересказывают её из уст уста, чем бы им ещё заниматься в Орфалезе, как не выискивать беглого пироса на куске пергамента, отмечая крестиком, где бы он схорониться мог.       Паника прошивает Юнги горькой слизью на окровавленных губах Чимина. Юный пирос отшатывается, боль претерпевая, не давая себе упасть. В руках одного из всадников бутыль с водой, капли от неё попадают на ничем неприкрытую кожу детёныша солнца. Не боится, несущий смерть смерти дождевой, размахивает ею, как самым грозным оружием, что страшнее остро заточенного меча. Но глуп он и наивен, если думает, что Чимин отступит, испугается, и в руки им сдастся послушной собакой побитой.       Мальчишка вскрикивает, запал в его груди ярко-красными всполохами, подобно огню, сотворённому умелыми руками на глазах Юнги, разрастается и в грудь ударяет одному из всадников, да так, что тот из седла вылетает, изрыгая ругательства одно за другим.       Чимин не теряет времени, которого нет, мчится на близстоящего рыцаря, не давая ему возможности, на застывшего каменным сном, как он думает, гидроса внимание обратить. Отработанным движением выбивает оружие из рук, рычит разъярённым зверем, скидывает седока на землю, разделив голову и тело на неравные части. На шум спешат остальные рыцари, их не так много, поэтому у Чимина есть шанс живым выбраться.       Основной отряд доберётся в Амфиболь через дня два, первыми идут те, кого не жалко, неопытный молодняк, что рыцари, что оруженосцы, которых в Орфалезе тьма тьмущая и ещё горстка особенно верных до отрезанных языков, до ожогов от дождевой смерти, как знак верности. Юнги считает это омерзительным, и оттого ещё сильнее беспокоиться за Чимина, просит его не рисковать понапрасну, на рожон не лезть. Но тот словно назло, и рыцарям, окруживших кольцом, и гидросу, что замер не в силах помочь, сколько клубы магии не концентрируй, не призывай, толку никакого. Тут слишком жарко. Сухой сезон безжалостен. Сухой сезон приносит лишь смерть или ожидание её. А если пронесло, то обязательно, в следующий раз заберёт, тебя или близких твоих.       Юнги усвоил, Юнги боится до сих пор. Но не за себя, не за родных, за них, конечно, тоже, но за Чимина в сто крат сильнее. Гидрос ненавидит его за смелость, за отвагу, за желание защитить, когда не просят, ведь лучше пусть Юнги заберут. Его жизнь, его камень солнца, лишь бы юного пироса не трогали.       Их становится больше. Таких как Чимин, пиросов-предателей, убивать невинных не пожелавших, убивать за то, что они не способны отпор дать, за то, что их души согревают народ солнца в самую промозглую пору. Удивительно, но среди вражеского племени кроме Чимина есть ещё самоотверженные, борющиеся за правое дело, восстающие против угнетателей, воины. Ужасы, происходящие в Амфиболе, заставляют их очнуться от тёмного сна, обрести путь сквозь непроглядный туман, выйти на свет. В город, наполненный статуями, наполненный теплом, которое они могут получить другим способом, не забирая чужие жизни.       Юнги слишком боится смерти, раньше своей, теперь же чужой, чтобы опускать эту тему, отводить глаза от ожогов, коих всё больше и больше на теле Чимина. И магия исцеления не поможет здесь, не спасёт, сколько бы гидрос не врачевал тайно, молясь всем известным богам, чтобы сила его, водный элемент, могла бы другом для огня стать, а не его погибелью.       Пускай их становится больше со временем, храбрых оруженосцев, мудрых рыцарей, как будто ход войны это изменит. Лишь больше жертв, и Чимин может стать одним из первых. Когда повторяет без устали, повторяет упрямо, словно и сам верит — теперь они смогут народ Юнги защитить. Попытаться хотя бы. Встать живой стеной, мечи обнажив навстречу приближающимся отрядом всадников Орфалеза.       Они жаждут камней солнца, они жаждут головы Чимина.       Для Юнги это самый страшный сон: очнуться и не увидеть его рядом с собой. Верного, искрящегося, подпитывающего душу влюблённого гидроса своим теплом. На рыцаря-пироса больше, чем ожидалось, хотя бы одного, или даже с тем же количеством, но более умелые, более выносливые воины на горизонте покажутся и тогда…       Юнги не хочет думать о том, что тогда будет.       — Ты должен верить мне. Да, нас мало, но каждый наш боец стоит дюжины рыцарей.       Так говорит Чимин и первый в бой готов ринуться. «Вдохновить примером» — как он это называет. Юнги называет это эффект пушечного мяса и за эти слова, брошенные, безусловно, со злости в лицо восторженного мальчишки, задевают, их обоих простреливают колкой обидой. Словно все чувства на двоих, словно всё общее, кому-то отдельно не принадлежащее, в тайне.       Юнги хочет коснуться. Просто так за плечо ухватить, останавливая, пальцы переплести, показать, что все, о чём он думать может — это как рядом с Чимином быть. Всегда. Всю жизнь. Переступить незримую границу так легко, если подумать, для него, для гидроса. Он не усохнет, не превратиться в камень, если капли дождя вдруг не будут его кожу ласкать. Каменный сон — это спасение и проклятие, каменным сном пиросы не засыпают, а значит переходи границу, не переходи, Юнги своей смелостью, своими шагами первыми, ничего не изменит.       Страх живёт внутри гидроса, его так много, что он не способен думать ни о чём другом, кроме как загадывать каждый раз, чтобы встреча у стен Нефритовой пирамиды не оказалась последней. Так легко, если подумать, Чимина потерять, вот так просто, и нет его больше. Словно и не было этой встречи, этой жизни за стенами Орфалеза.       Дымка, дурной сон, навеянный солнцем. И лучше бы так оно и было. Может быть, Юнги удалось бы выдохнуть, вернуть к своей прежней жизни, перестать волноваться каждый раз, ощущая Чимина рядом с собой, он ведь продолжает и дальше слово своё держать. Он всё ещё рядом. Но недостаточно.       Слишком далеко. Слишком неправильно. И, однажды, черёд Юнги приходит, и что-то глубоко внутри него ломается. О, наверное, это барьер, что его чувства сдерживал.       — Я хочу поцеловать тебя, — выпаливает он однажды, набравшись смелости.       Чимин осекается, на его лице эмоции проявляются одна за другой, Юнги едва успевает их считывать, теряется и тонет, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Он не знает, что он видит.       Удивление, страх, которым Юнги уже пропитан насквозь, доверху переполнен? Или может недоверие, что если Чимин думает, что это лишь шутка игривого гидроса и не более? Что если так? Такое ведь может быть, правда? А что если…       — Я тоже, — облизывает губы, нервно зачёсывает отросшие волосы назад. — Мне тоже поцеловать тебя хочется.       — И?       Чимин глазами хлопает. Мотивы Юнги ему не понятны. Мотивы Юнги ему не известны. Юный пирос нервно сцепляет пальцы перед собой. Отводит взгляд, словно посмотреть на гидроса, на Юнги, у него смелости не хватит. Он стоит перед ним, капли дождя скатываются по его бледной коже, губы сжаты в тонкую линию, и боль в его глазах, ощущается на расстоянии, за чертой Нефритовой пирамиды.       Чимин признаётся в своей трусости, глубоко в душе, которой у него никогда и не была, раз он пирос, и раз они чужие души крадут зазря, не отдавая ничегошеньки взамен. Даже поцелуя.       — Так сделай это. Давай же. Сейчас.       Юный пирос пристыженно опускает глаза.       Юнги уходит ни с чем. Проклинает себя, за несдержанность, за то, что Чимина напугал. Эту растерянность в глазах не забыть, ничем не заменить, не заполнить. Юнги злится, в порыве эмоций ударяет стену, рассекает руку, костяшки раздирая. Шипит от боли. И плачет. Плачет, а капли дождя смывает его слёзы, уносит с собой вглубь земли, что даст жизнь новым растениям, пока сухого сезона пора не настанет, пока он новые жизни не заберёт.       Юнги зациклен на потере, гидрос предполагает, что дело в скоротечности событий, сквозь него проходящих, а он лишь сторонний наблюдатель, он лишь мальчишка-певец, музыкант, что не в состоянии, что ему дорого защитить. Он слишком слаб, он слишком наивен и труслив, раз не решился сделать это раньше.       Поцеловать Чимина, почувствовать тепло его бронзовой кожи перед тем, как они оба умрут от боли, прежде чем пострадает вначале пирос от ожогов, а затем и гидрос, каменея уже на века, на тысячелетия и может уже не проснётся никогда. Юнги эгоист, он знает об этом так же хорошо, как и о своей трусости и тошно от этого и тоскливо.       Юноша садится на пьедестал, его руки пусты — лира всё ещё у Чимина — гидрос надеется, что обида пироса будет столь велика, что он не навестит Юнги, не придёт и следить не станет. Единственное, что он хочет - свободы пиросу дать. Детёныш солнца не должен привязан к нему быть, подобно верной собачке.       Сухой сезон наступает, пятый, если отсчитывать с начала изгнания юного пироса. Юнги спит, какую неделю, не видя лицо Чимина перед собой. Гидрос чувствует горькое удовлетворения, понимая, что боги его желание исполнили. Безжалостно отгородили, нить разорвав, связь. Юнги тоскует, но Юнги думает, что так лучше для них обоих.       Чем дальше они друг от друга, чем дольше не видятся, тем легче расставание пережить. Расставание, которое неизбежно настанет, когда пиросы-мятежники выиграют эту войну, как Чимин пообещал Юнги. Он же себе обещал, что при таком раскладе юного пироса отпустит, не оставит ему места после своего пьедестала.       Слишком жестоко, слишком самодостаточно для него, для Юнги, гидроса, что от лучей солнца умереть не способен, лишь каменным сном заснуть. Но пирос, но Чимин, ему ведь среди гидросов вечно быть возможности не представиться, он обессилит от влажности и умрёт.       Медленно и мучительно будет он умирать на глазах Юнги, который знал, который предвидел, но сделать ничего не захотел. И смерть Чимина на его руках — вина гидроса исключительно.       Он так уверен в этом, словно это действительно произойдёт. Пробудится весть, из кошмаров Юнги восставшая, градом с небес опустившись, дождевой смертью. Легенды гласят, что-то была самая жуткая буря, вторая на памяти племён. Первая после смерти Великого Космического Дракона.       Искажённое яростью лицо пироса-всадника проступает, словно в тумане, сквозь плотную дымку слёз. Юнги уверен, что они не катятся по щекам, а засыхают внутри него.       Они опоздали. Они не успели. Раз Чимина нет, значит…       Чимин появляется, уже порядком потрёпанный, с вывихнутым плечом, и раной, рассекшей ему половину лица. Он снова яростный зверь, обнаживший клыки на своего обидчика. На обидчика Юнги.       Видит это раз за разом всё равно, что думать, верить, что не реальность это уже давно. Кошмар, галлюцинация, порождённая предсмертными судорогами. И сам Юнги уже мёртв. И никакого Чимина никогда и не было.       Рыцарь пошатывается, хрипит, воя от боли. Мальчишка не даёт ему времени и на лишний вдох, придавливая к земле, и голову привычным движением отделяет от туловища. Сколько силы в этом тщедушном теле. И сколько её утекает сейчас, рассеивается по ветру, остывает на песке вместе с бездыханным телом.       И Чимин, раненый, зажимающий рану, не пожелавший умирать, не попрощавшись, добирается до Юнги, до его пьедестала, ведь сухой сезон царствует над землёй, гидросу положено спать в своём каменном коконе. Спать и видеть, как умирает самое дорогое, самое ценное, увядает на глазах, истончается.       Магия Чимина источается. Она была, всегда была, внутри дремала, а юный пирос так и не успел познать её, ощутить, случая не представилось. Значит, опасность была не столь велика, чувства не столь сильными.       Или может быть — осознание прошивает, как тогда, в прошлый раз, когда мальчишка был окружён рыцарями, а сейчас нет никого, Амфиболь пустует, как ему и полагалось бы, не будь уже середина сезона солнечного — он слишком долго сдерживался, слишком долго скрывал. Пламя своё, свой жар, что гидроса погубит обязательно, стоит прикоснуться только.       Он знал, что огонь, внутренний Чимина огонь, убьёт Юнги тут же, стоит, только прикоснуться, друг друга ощутить, распознает, как врага, как противника. Сила не знала, что единственное, что мог пожелать Юнги для Чимина — это любовь, любовь и только.       Гидрос плачет, гидрос кричит, внутри своей каменной корки он бьётся, но силой себя пробудить, сколько не старайся, сколько магию внутри себя не выплёскивай, не получится. Юнги может вызвать дождь, ручей согнать к пьедесталу, если постараться очень, то получится обязательно, но ведь тогда Чимин пострадает, Чимин умрёт в муках. Он словно не понимает, цепляется за него, хрипит и от боли стонет.       Его кровь, сухим песком, только для пиросов, для детёнышей солнца, рассыпается, пачкает, следы оставляет, на ногах Юнги, на его руках и груди, когда Чимин касается его, трепетно и нежно. Улыбается, о, боги, этот дурак улыбается, ласково оглаживает щёку гидроса, прощаясь, в последний раз, дрожащими губами касается губ гидроса.       Поцелуй смазанный, чужой кровью пропитанный, чужой болью и отчаянием. Юнги прочувствует это сполна, когда вновь шевелиться сможет, ведь сейчас от него толку меньше, чем, если бы его вообще здесь бы не было. С Чимином, показав, что рядом, что помнить будет. Да, как его такого забудешь-то?       Юнги хочет многое сказать, выплакать всю боль, вырвать её вместе с частичками себя, которые вместе с Чимином умирают прямо сейчас. Наверное, это камень солнца трещинами покрывается, грубыми, резкими, ещё чуть-чуть и сам Юнги рассыплется, оставляя лишь прекрасное в осознании своём ничто.       — Ты сказал, что хочешь поцеловать меня, — голос Чимина хриплый, он давится, когда Юнги умоляет силы свои поберечь. — Легко тебе говорить, ты в лучшем случае в камень превратишься, а мне, что от ожогов умирать? — смеётся, этот глупый мальчишка смеётся, умирая на руках гидроса. На руках врага, которому дал шанс другом стать, а затем вот, так и не перейдя заветную границу, они сейчас её переходят с первым поцелуем, томительным, желанным. Но не последним. Ни когда времени непозволительно мало.       Юнги не может ответить. Но он почувствовать может, как магия огня с магией воды сталкивается, впервые настолько близко, вспоминая, сливаясь, порождая что-то общее, что-то…       У Юнги нет этому определению. Он замирает в ожидании чуда, но ничего не происходит. Она рассеивается, их магия, покидая тело Чимина вместе с жизненной энергией, вместе со словами, о том, что он хотел защитить, о том, что просто хотел быть рядом. Боялся своих чувств, боялся, что вред причинит, что станет опасен. А он ведь не переживёт этого — Чимин не сможет жить без Юнги, дышать без гидроса у пироса не получиться.       — Мы — одно целое, — шепчет, улыбка с его губ не сходит. Слабеющие пальцы гладят на шее Юнги медальон Чимином подаренный, осторожно — два сплетённых дракона, красный и синий — и это важнее всех слов, важнее признаний. Это связь, порождённая случайностью, но нерушимая, крепкая, самое дорогое, что у них есть.       Всё, что у них осталось.       Пиросы-повстанцы, те, кому удалось уцелеть в том бою, не позволили дождевой смерти тело юного пироса уничтожить. Он был похоронен по традициям воинов солнца, с почестями, с уважением на устах людей, которые шли за ним, которые ему верили. Рождённый в огне и обратно к нему вернувшийся, Чимин стал частью истории Нефритовой пирами, которая и по сей день пристанищем для многих оруженосцев, не пожелавших подчиняться воле Совета консулов, считается. Среди них и рыцари были. Они и сейчас есть. Ведь война продолжается. И тайна камней солнца, всё ещё большой секрет для многих жителей Орфалеза.       Юнги так и не пробудился, не выбрался из плена каменного сна, пожелав душой вместе с Чимином вознестись, разделив душу на двоих, расколов её на две части. И, когда рыцари-пиросы таки уничтожат тело гидроса, что так ревностно охранял мальчишка-предатель, камень солнца они не найдут. Как и медальон — два сплетённых дракона, синий и красный — в песках затерянный, в легендах позабытый, словно и не было. Клятв произнесённых не было. И встречи той, судьбоносной, между детьми дождя и солнца не было тоже.       Ведь любви… Любви порой бывает недостаточно.