Я уснула в камере пыток

      Нет, всё должно было быть совсем иначе.       Каждую ночь, укрываясь тонким одеялом в насквозь промёрзшей комнате, я пытаюсь уснуть, не перебирая в памяти события... Какой там давности?       Сколько же я здесь? Дня три? Неделю? Месяц? Очень жаль, что я забыла посмотреть на календарь, перед тем как моему отцу прострелили голову, и не смогла вести на так любезно предоставленном мне листе бумаги личный календарь. Даже если бы я это сделала, я всё равно перепутала бы все числа, потому что иные ночи или дни — в моей камере нет окон — я лежу без сна, а в какие-то, я уверена, из-за тревожных мыслей или воспоминаний только дремлю часа два, а это полубдение всегда кажется мне вечностью. У меня никогда не было чувства времени, а теперь оно и вовсе размыто.       Вот и сейчас я лежу, почти не чувствуя озябших ног, и думаю, что могло бы быть и хуже. Они могли бы перевести меня в другую камеру, где есть — я видела мельком, когда меня и моего двоюродного брата сюда привезли, — всевозможные приспособления для нанесения тяжелейших физических увечий. Так они вытянули бы из меня все сведения, что им так нужны, и спокойно бы убили меня, нет же, им надо смотреть на мои терзания в маленькой комнатке с единственной дверью и лампой, которая включается в коридоре, вероятно, по личному распоряжению Макалистера.       Вы спросите, где мой треклятый кузен? Пару дней назад его приводили ко мне, судя по ужасающим кровоподтёкам и жутким ранам, из того самого настоящего пыточного застенка, а не подобной моей камере каморки. У него не было правой кисти, идти он не мог, а на лице я не различила ни одного живого места. Я смотрела на него без какого-либо выражения на моём до сих пор красивом лице, а он, конечно же, не видел меня, ибо вряд ли ему сохранили зрение — глаза ему завязали, я и теперь сомневаюсь, что его не ослепили. Все остались произведённым эффектом очень злы: мои тюремщики — потому что я так и не сказала, где дядя, кузен — потому что ему не дали быстро сдохнуть, ведь это наверняка произошло бы, если бы я раскололась, а я сама — потому что я утратила возможность сопереживать кому-либо, она у меня от сидения в одиночестве атрофировалась. Потом покалеченного бедолагу уволокли с глаз долой, и я всё время, отведённое для сна, молилась богу, в которого я никогда не верила, чтобы его поскорее убили, но не проронила ни слезинки.       Больше я никого из семьи не видела. Мою близняшку спас её досточтимый муж, а меня же некому было защищать. Отца убили, мать, разумеется, тоже, несмотря на то, что она была снова беременна, а меня и треклятого кузена доставили сюда — вероятно, в это место что-то вроде пыточной Макалистера и иже с ним. Только меня пытали не физически, а морально. Они могли не выключать лампу сутками — если, конечно, верить моему сомнительному чувству времени, могли приводить ко мне истерзанных в настоящих камерах людей, могли приходить и садиться напротив меня, часами или днями чего-то ожидая.       Но настоящей пыткой для меня всегда был чистый лист на столе. Для меня даже раздобыли чернильницу и гусиное перо, однако я никогда не прикасалась к ним.       — Алекс, ну напиши же, тебе всегда есть что сказать, — вежливо просил чаще других приходивший ко мне тюремщик. У него были удивительно синие глаза и рыжие, как у Макалистера, волосы, которые он часто ерошил, словно стараясь придать себе больше обаяния или заинтересовать меня. Я лишь молчала, глядя на него и чувствуя его похоть. Он мог бы изнасиловать меня, но даже ни одной попытки с его стороны я не заметила. Он, как и все прочие тюремщики и калеки, не был способен на вытягивание из меня слов. Я не спрашивала, как его зовут, я не посылала его к чёрту, я бросала на него равнодушные взгляды пару-тройку раз за всё долгое время, что он не сводил с меня глаз. Моя рука никогда не тянулась к перу и чернилам, я не поправляла кокетливо до сих пор мягкие и не седые после всего увиденного волосы, я не закидывала ногу на ногу и не краснела от его пристальных взглядов. Когда он уходил, ничего не добившись и ругаясь на меня сквозь зубы, я всё так же сидела с идеально ровной спиной и безвольно лежащими на коленях руками, не делая ни движения в сторону листа.       Когда-то я мечтала стать журналисткой и легко описывать всевозможные происшествия. Что я написала бы сейчас?       Привет, я в пыточной Макалистера, которому никто так и не сказал, где мой злосчастный дядя. Мой кузен, надеюсь, давно замучен до смерти, родители убиты, а сестра с мужем — опять же уповаю на милосердную судьбу — в бегах и далеко отсюда.       Хотя, почему "привет"? Это вообще не соответствует стилю...       Я сажусь в хлипкой кровати. Я так замёрзла, что даже руки отнимаются. Наверняка это их новый трюк — им надоело терпеть моё высокомерное молчание в любых обстоятельствах и равнодушие ко всему миру. Они хотят, чтобы я постучала в дверь и умоляла их пустить по допотопным батареям живительное тепло.       Проявила какой-то интерес хотя бы к себе.       Напрасно.       Мои глаза почти привыкли к темноте, однако мне любезно включают лампу. Я прохожу к столу и сажусь с другой стороны — там, где как раз лежат письменные принадлежности. Неужели я наконец выдавлю из себя слова?       Нет, всё во мне по-прежнему мертво, а моя душа покрылась такой коркой льда, что с ней не может сравниться морозный воздух в комнате. Я обмакиваю перо в чернила и пишу на листе лишь одну строчку. Рука меня не слушается, выходит коряво — видел бы мой учитель по каллиграфии, он бы провалился под землю от стыда! — но мне уже всё равно. Потом я возвращаюсь к кровати и устраиваюсь на ней, небрежно бросая одеяло на пол. Пользы от него никакой, а так я замёрзну быстрее. Я забыла проверить батареи, однако воздух не становится теплее. Я выдыхаю в давно изученный серый потолок облачко пара и понимаю, что они решили всё-таки от меня избавиться.       Слава богу. Дождалась.       Я не помню, когда мне в последний раз давали поесть милосердные тюремщики. Мне неоткуда брать энергию, и мне всего лишь нужно уснуть с включённой в комнате лампой, что я делала уже не раз. Я поворачиваюсь на бок так, чтобы света на лицо падало как можно меньше, и закрываю глаза. Голова моя давно пуста, и я надеюсь, что не засыпаю в камере, а медленно умираю, наконец ощутив лёд не только душой, но и телом.       Мне остаётся только верить в то, что это действительно моя смерть, а не новый этап в пытках, и в то, что написанное на листе верно. Я повторяю эту строчку про себя сотни раз, пока ещё нахожусь в сознании.       Какой бы сволочью ни был мой дядя, вам всё равно его не достать.