Реальная история

Звонок раздался в полночь. Ниджимура увидел зеленые цифры, моргнул спросонья, проваливаясь обратно в сон, а потом вскинулся и прихлопнул трубку ладонью. Горло стиснуло — звонить среди ночи могли только из больницы. — Да, — тихо ответил он низким от волнения голосом, хотя можно было не осторожничать: после суточного дежурства мама проснется, когда встанут мелкие, а те дрыхнут так, что из пушки не разбудишь. В трубке молчали. На заднем фоне что-то гудело и завывало, кто-то дышал прямо в ухо — и больше ничего. Ниджимура сообразил проверить номер и нахмурился. — Вас не слышно, — старательно проговорил он, на том конце провода ожили, и сердце екнуло — отозвалось на невесомое, как выдох, «Шу». — Тацуя? — не поверил Ниджимура. — Привет, — как ни в чем не бывало поздоровался Тацуя. Как будто они распрощались вчера, а не прошлой весной. Ниджимура растерялся. — Привет. Тацуя опять молчал, как провалился. — Ты пропадаешь. — Я здесь, — откликнулся Тацуя сквозь далекий гул. Что-то случилось, догадался Ниджимура. Проглатывая зевок, растер лицо. — У тебя проблемы? Потолок осветили фары, взвизгнули покрышки. Ниджимура отсоединил трубку от зарядки, выбрался из-под одеяла и прошлепал к окну. Отодвинул занавеску. Пустая улица, тусклые фонари. С запозданием сработал таймер, и на соседском газоне вопреки призывам губернатора экономить воду застрекотала поливалка. — Я убил человека. Ниджимура раскрыл рот. Решил, что ослышался, но голос лился, будто Тацую прорвало. — …на спуске от Кауэнга-пасс по Малхолланд-драйв. Не доезжая до съезда на грунтовку. Там еще роща сосновая… — Грунтовку, — тупо повторил Ниджимура. Тацуя то ли забылся, то ли был в шоке — он говорил на английском. — Дорога для техники на случай лесных пожаров. Такая… гравием засыпана. А вдруг это пожарный был, — спросил он сам себя и разревелся. Глухие, сдавленные звуки; пару секунд Ниджимура оторопело сжимал трубку, таращась на облезлый газон, а потом собрался. — Где ты? — Я? Да черт его… в Санта-Монике, — пробубнил Тацуя и выругался, защелкал зажигалкой, кашляя и простуженно шмыгая. Так близко, словно стоял рядом. Ниджимура представил бледное нервное лицо, сжатые губы, выхваченные огоньком сигареты. Он машинально включил лампу и сел за стол. Взял карандаш, завертел в пальцах. Когда в трубке стало тихо, попросил: — Говори по-японски. Что ты видишь? — Пиццерию Джоуи через дорогу, — отрывисто сказал Тацуя. — С табличкой «закрыто». — Ты звонишь с уличного автомата? Тацуя утвердительно промычал. Выдохнул дым. — Ты один? — Один. Здесь ни души, не считая мойщика в будке. Вообще-то я не уверен, что он жив. Старый хрыч даже не шелохнулся, когда я заехал на ленту. Ниджимура выронил карандаш, тот покатился по столу и упал на пол. — Ты моешь машину? Сейчас? — Моя детка вся в крови, Шу. Тацуя фыркнул и зашелся смехом. Ниджимура подавил выдох. Тацуя всхлипнул и неожиданно трезво заявил: — Мне нужны деньги. Ниджимура глотнул. Во рту было сухо и кисло, язык еле ворочался. — Сколько? — Я в полном дерьме, Шу, в полнейшем. Мойка сожрала все до последнего цента. В автомате загрохотала мелочь. Ниджимура дернулся, едва не отнял трубку от уха. — Вот, — Тацуя хихикнул, — теперь до последнего. Он помолчал и добавил будничным тоном: — Столько, сколько ты достанешь, Шу. — Ты пьян, — мрачно понял Ниджимура. — Это что, такой розыгрыш? День дурака был неделю назад. — Я не пью. Значит, обкурился, подумал он озлобленно. Где же твои крутые дружки, твоя ненаглядная Алекс? Почему ты не звонишь им? — Тебе не нужны проблемы, Шу, — не меняя тона, сказал Тацуя. — Это нормально, проблемы никому не нужны. Я понял. Пока. — Подожди, — повысил Ниджимура голос и осекся — за стенкой хныкнули. — Не вешай трубку, — сказал он, вышел в коридор. На цыпочках прокрался к приоткрытой двери детской. Подтолкнул ее кончиками пальцев. В комнате мирно сопели, по стенам и потолку скользили радужные тени от ночника. Он потянул дверь обратно, закрыл плотнее. Зажимая трубку плечом, вернулся к себе. Встряхнул джинсы. — Ты еще здесь? — спросил он, просовывая ногу в штанину. — Скажи, куда подъехать. Место, которое я найду сам. — Знаешь старый пирс? Конец шоссе 66, пересечение Колорадо-авеню с тихоокеанским… — Где карусель. Я понял. — Через полчаса я буду на спасательной вышке сразу за парковкой правее пирса. Похоже, к Тацуе вернулось обычное хладнокровие. Ровный голос, знакомый смешной акцент. Ниджимура застегнул ремень, достал чистую футболку. Нахмурился и взял другую, черную. — Ты приедешь? Автобусы еще ходят, кажется. Голос все-таки дрогнул. Ниджимура тянул паузу, справляясь с собственным дыханием. — Приеду. Если через сорок минут меня не будет, позвонишь. И никуда больше ни шагу, ясно? Он бросил взгляд на экран, засекая время, услышал свое имя, и разговор прервался. Стало оглушающе тихо. Слышно, как капает внизу вода. Он проверил заряд, включил звук, сунул трубку в задний карман. Нырнул в футболку, сдернул со стула ветровку и погасил лампу. В детской и маминой комнате было все спокойно. Он спустился, обмирая от каждого скрипа половиц. Не зажигая света, пробрался на кухню. Тихонько прикрутил кран и открыл дверцу шкафчика над вытяжкой, где за коробками хлопьев стояла жестяная банка с кофейными бобами. Ниджимура вскрыл тугую крышку ножом и вытащил обернутый целлофаном и перетянутый резинкой сверток. Взвесил на ладони. Толстенькая трубочка казалась несолидно легкой. Он постоял, кусая губы. Спрятал деньги во внутренний карман, не с первого раза застегнул ветровку. Собрал просыпанные зерна и убрал банку на место, закрыл дверцу. Поколебался и все-таки решил оставить записку. Шлепнул стикер на холодильник рядом с рисунками сестры и разноцветным буквами латинского алфавита. Он приехал раньше, чем рассчитывал — добрался за полчаса, хотя пришлось заезжать на заправку. Карманных денег на полный бак хватило в обрез. Дорогу он знал, движение в ночные часы было свободным, оставалось не превышать скорость, что оказалось той еще проблемой. Он припарковал мотоцикл на круглосуточной стоянке, перемахнул через ограждение и побрел, сунув руки в карманы, туда, где сияли огни и толпились туристы и бездельники. Вокруг пирса и на дощатом настиле до самого дальнего океанского края, тонувшего в тумане, кипела ночная жизнь. Все двигалось, переливалось и шумело. Колесо обозрения наматывало круги — мигало неоном в густой, как молоко, пелене. Запах испанской выпечки, карамели и воздушной кукурузы забивал соленый вкус океана. Прибой накатывал и отступал, невидимый в белесой мгле. Нужную вышку он увидел издалека — заброшенная деревянная будка на сваях прямо за парковкой. Фонари вдоль пирса, будто согнутые под тяжестью воздуха, напитанного солью и сыростью, расплывались желтыми пятнами, и будка на их фоне казалась зловещей декорацией, забытой киношниками. Здесь повсюду снимали кино. На пробежке можно было столкнуться со звездой экрана или случайно попасть в кадр, выходя из автобуса. Ниджимура никогда не попадал, правда. Зато сейчас сам себе казался героем — не фильма, а реальной истории. Чего-то такого, о чем не станешь рассказывать внукам, но будешь вспоминать и гордиться собой. Или стыдиться. Если Тацуя трезвый и не закинутый какой-нибудь местной дрянью, которую можно купить где угодно днем и ночью, если правда случилось страшное, то Ниджимура с минуты на минуту нарушит закон. Станет соучастником — или укрывателем? Кажется, это называется сокрытием. Пособничеством в побеге. Мысли путались. На пирсе танцевали, холодный ветер бросал в лицо обрывки долбящей музыки и смеха. Диджей крутил хит сезона — Фло Райда на все лады призывал свою красотку подвигать попой. Тацуя ему подпевал, отстукивая ритм пальцами с сигаретой. Он сидел на нижнем ярусе смотровой площадки: болтал ногами и курил, сложив руки на перекладине перил, как школьник. Затянулся — огонек высветил лицо — и приподнял раскрытую ладонь, пошевелил пальцами. Ниджимура махнул в ответ, надвинул козырек бейсболки. Горло опять стиснуло долгим спазмом. Кроссовки увязали в песке, каждый шаг давался с трудом, как будто он выдирал подошвы из болота. Он поднялся по боковой скрипучей лестнице, уселся рядом на влажные доски и тоже свесил ноги. Тацуя щелчком отбросил окурок. Ниджимура полез за деньгами и замер — Тацуя закинул руку на плечо и притянул к себе. Уткнулся лбом в шею. Ниджимура сглотнул и открыл рот. Подышал немного, дожидаясь, когда успокоится сердце. — Я... — начал он, но Тацуя перебил. — Знал, что ты придешь. Даже не сомневался, веришь? Ниджимура покивал. Он смотрел перед собой, видел мерцающую трассу за парковкой и огни курортного городка на взгорье, зажатого между океаном и холмами Лос-Анджелеса. — Поэтому и позвонил тебе. На тебя была вся надежда. — А как же Алекс и твои… — Никто ничего не должен узнать. Пока… пока я еще здесь. Он замолчал. Время тянулось, шея неприятно взмокла — лоб Тацуи был горячим, как будто его лихорадило. Ниджимура неслышно переводил дыхание и ждал. — У Алекс и так будут проблемы, страховка оформлена на ее имя. Узнает… потом, когда я уеду. — Куда? — выговорил Ниджимура. Тацуя шмыгнул и выпрямился. Достал из заднего кармана мятую пачку «Лаки Страйк», выбил сигарету. — Домой, — невнятно сказал он, прикуривая. Подбросил зажигалку, поймал. Домой, эхом откликнулось в голове. Шея зудела, прикосновение хотелось стереть, но Ниджимура все не мог заставить себя пошевелиться. — В Японию, Шу. Давно было пора, меня второй год ничего здесь не держит. Все обрыдло. Гребаный Эл-Эй, гребаная Калифорния, пропади она пропадом. Тацуя убрал зажигалку в карман джинсов. Его плечи вздрагивали под расстегнутой цветастой рубашкой, сигарета тряслась в согнутых худых пальцах. Ниджимура следил за прыгающим оранжевым огоньком, растеряв слова. — Я заказал билет, прямой рейс в одиннадцать утра. В восемь надо быть на месте, там работает одна моя… знакомая, поможет пройти контроль. Ниджимура напрягся. — У тебя проблемы с паспортом? — Паспорт дома. Есть права, они в порядке. Их достаточно. Окурок полетел на песок, рассыпая искры. Заказал билет, значит. Ниджимура усмехнулся, поскреб шею и задрал воротник. Выходит, не сомневался, что он приедет с деньгами. Не стал беспокоить своих дружков, а возможно, и подставлять; проверить же случайного знакомого никому не придет в голову. Кто вообще в курсе их знакомства кроме Алекс, ребятишек из баскетбольного клуба и тех волосатых уродов, получивших по заслугам? Никто даже имени его не вспомнит. — Повезло с рейсом, — заметил он сухо. — Может, расскажешь, что произошло? Тацуя опустил голову. Челка свесилась, профиль на фоне длинных черных прядей казался вырезанным из белой бумаги. — Скорее всего, это был бездомный. В драной шубе, здоровенный как лось. Вывалился на обочину из кустов, я его не заметил, потому что какой-то идиот гнал по встречке на дальнем, а потом… Тацуя так задышал, что Ниджимура испугался новой истерики. Неловко приобнял его одной рукой — горячее плечо показалось каменным. Едва удержался, чтобы не проверить лоб ладонью. — Ты горишь. — Ерунда. Я всегда такой. Тацуя плавно откинул с лица челку. — Удар оказался что надо. Бродяга перелетел через капот, шмякнулся на дорогу. Звук был… — Он быстро облизал губы. Ресницы вздрагивали, отбрасывали тени, мешая поймать взгляд. — Жутким. Его размазало по асфальту. Я справился с управлением, затормозил. Там… сзади. Было столько крови. Черная лужа, она расползалась на глазах. И его руки… Он зажмурился. — Руки торчали, как сломанные ветки. Бесформенная куча. Его сложило пополам, как… как… Ниджимура сжал на плече пальцы. Окаменевшие мускулы вибрировали под ладонью. — Скорее всего, перелом позвоночника, — предположил он севшим голосом, откашлялся. — Ты ничем не мог ему помочь, Тацуя. Никто бы не мог. Тацуя закивал. Вроде бы расслабился. — Я сразу это понял. Дорога была пустой, я хотел подойти, но держался за руль и видел в зеркале пятно, видел, как оно… расползается. Он все-таки заплакал. Беззвучно, не морщась — слезы просто катились по щеке, капали с дрожащего подбородка. — Я съехал на грунтовку, собирался сдать назад и вернуться к… телу. Не знаю, сколько простоял. А потом поехал… куда-то. Как оказался на мойке, не помню. Там сидел тот хрыч, читал газету. Наверное, уже позвонил в полицию. — Ты не виноват. Это не убийство, а несчастный случай. Тацуя молчал. — Повтори. — Несчастный… случай. — У тебя два пути: прекратить истерику и позволить судьбе решать, кому погибать от рокового стечения обстоятельств, а кому стать тому причиной. Или продолжать разводить сопли. Ты не пострадал? — Я… нет. После судорожного вздоха, готового прорваться рыданием, Ниджимура не выдержал и полез за платком. — Пиво будешь? — шмыгнув, спокойно предложил Тацуя. Вытер щеку ладонью. Ниджимура уставился на него, опять потеряв дар речи. Глаза привыкли к темноте, и он смог наконец разглядеть лицо — бледное, с покрасневшим носом, но по-прежнему неестественно красивое, как у заводной фарфоровой куклы. Тацуя задержал на нем взгляд и гибко поднялся. Зашуршал пакетом у задней стены будки. Ниджимура потер глаза запястьями. Его словно одурманили. Предложи сейчас Тацуя уехать вместе, действительно убив кого-нибудь, он бы не раздумывал ни минуты. Тацуя вернулся на прежнее место, уселся, свесив ноги, и застыл, как будто у пружины кончился завод. Ниджимура вздохнул и забрал бутылку, скрутил крышку. — Здесь полно бродяг, — сказал он жестко. — Каждую ночь кого-нибудь забивают до смерти. Тацуя ожил, повертел свою бутылку. Ниджимура дождался, когда он ее откроет, и стукнул горлышком об горлышко. — Да упокоится его душа, — прошелестел Тацуя. — Мир праху. Ниджимура поколебался и сделал глоток на пробу. Оказалось не так уж мерзко. — Теплое, — извинился Тацуя. — Зато есть еще четыре. У меня была с собой упаковка, не бросать же в машине. — А говорил, что не пьешь. Брехло. — Это же обычный «Будвайзер», — удивился Тацуя — вполне искренне. Ниджимура только головой покачал. Пиво вовсе не было теплым. Слегка прохладное, крепкое — на вкус Ниджимуры, в рот не бравшего алкоголь. — Думаю, парни не расстроятся, что я его не довез. Зато расстроится какая-нибудь девчонка. Наверняка была вечеринка, на которую Тацуя опаздывал с другой вечеринки, и девчонки. Толпы глазастых красоток с золотыми волосами и буферами третьего размера. — Значит, Япония, — сменил Ниджимура тему. Прикрыл ладонью рот, пряча отрыжку. — Ага, — беспечно отозвался Тацуя. — Сначала Токио, потом будет видно. Поступлю в старшую школу, заселюсь в общагу. — Занятия уже начались. — Ерунда. Навру что-нибудь про аттестат, пересдам экзамены. Только узнаю, где нормальный клуб. Ниджимура мужественно глотал терпкую горечь. Выдохнул и утерся запястьем. — Почему не Токио? — Там меня могут… искать, — запнувшись, объяснил Тацуя. С его голосом было что-то не то, но Ниджимура не разобрал, что именно. Шум в голове глушил даже музыку с пирса. Он скосил взгляд — Тацуя смотрел в никуда, натягивал большим пальцем цепочку на шее. Ниджимура прищурился, разглядывая звенья — обычные, стальные. Блеснуло такое же простое широкое кольцо. Тацуя спрятал его за ворот футболки. — Это память. Второе у брата. Ниджимура моргнул. — Не знал, что у тебя есть брат. — Младший. Ниджимура понимающе покивал. — Та еще забота. У самого двое. Пришла очередь Тацуи удивляться. — Я думал, ты один в семье. — Брат и сестра… Я же тебе про них рассказывал. — Не помню, — помолчав, ответил Тацуя. С чего бы тебе помнить, согласился про себя Ниджимура, каменея от обиды. Алкоголь тому был виной или сам запасливый засранец, но настроение стремительно падало. Все повторялось. Тогда, год назад, после их общей истории — первого и последнего реального приключения в чужой стране — он всерьез решил, что нашел себе друга. И чем все закончилось? Парой дежурных сообщений ни о чем, так и не сыгранным матчем и бесцеремонной просьбой о помощи. Ниджимура ожесточенно давился пивом. Не было никакой дружбы, и быть не могло. Его использовали, вот и все. — Как ты вообще, Шу? Чем занимаешься? Ниджимура усмехнулся, избегая смотреть на него. — Нормально. Учусь, работаю. — Играешь в баскет? — Некогда. Тацуя помолчал. — Как дела со здоровьем твоего отца? Ниджимура крепче сжал бутылку, утерся большим пальцем. — В порядке. Почти. — Не сомневайся, ему помогут. Здесь хорошие врачи, можешь мне верить. Ниджимура покивал. — Где будешь искать клуб? — придумал он свой вопрос. — Где-нибудь… На севере. — На Хок-кайдо, — икнув, предложил Ниджимура. Тацуя засмеялся. — Не настолько на севере. Там, где летом жарко, а зимой снег. Я тысячу лет не видел снега. Ниджимура кивал, как заведенный, и не слушал. Он видел родной пригород, дом с деревянной террасой и садом, где все деревья и цветы были посажены отцовскими руками или его собственными. Школьный палисадник, весной усыпанный лепестками, словно розовым снегом. Спортивный корпус, клубный зал, знакомый до последней щербинки на паркете. — Шу? — мягко вклинился тихий голос. Он открыл глаза и нахмурился. Моргнул, наводя фокус, забрал протянутую бутылку. Не глядя отставил пустую, та упала и покатилась, свалилась на песок. Тацуя беззвучно трясся от смеха. — Первый раз вижу, чтобы так развозило с пива. Ниджимура сделал длинный глоток, решив оставить наглую ложь без ответа. — Твои друзья тебя не ищут? — Не знаю, — сказал Тацуя равнодушно. — Я отключил телефон, там заряда на один звонок. Ниджимура задумался и поставил бутылку, вытащил свой телефон. — Давай его сюда. — Зачем? — удивился Тацуя, но послушался. Вскрыв обе трубки, Ниджимура поменял сим-карты местами и вручил ему свою «Нокию». — Оставайся вне зоны доступа. Включишь, когда пройдешь контроль. — Спасибо. — Не за что. Ниджимура убрал его телефон в карман, снова принялся за нескончаемое пиво. Щелкнула зажигалка. Тацуя выдохнул дым, сказал мечтательно: — Сколько звезд высыпало. Ниджимура задрал голову и засмотрелся. Музыка вернулась, но больше не долбила в уши — рассыпалась эхом в небе, глубоком, словно перевернутый колодец, седом от звездной пыли. Дым тянулся в безветренном воздухе, как след самолета. — Дай-ка мне тоже сигарету. Пожалуйста. Тацуя удивленно хмыкнул. — Ты же у нас спортсмен, — протянул он. Издевался? Ниджимура помрачнел. — А ты? — Гм… Ладно. Ниджимура расправлялся с пивом, поглядывал с превосходством — Тацуя вяло копошился в карманах своей жуткой рубахи. Кого еще развезло, спрашивается. Когда поиски увенчались успехом, Ниджимура едва не облил колени и закашлялся. Тацуя похлопал по спине, держа самокрутку двумя пальцами. — Это не сигарета, — многозначительно пояснил запасливый засранец, когда он отдышался. — Смелее, Шу. — Да неужели, — проворчал Ниджимура, с облегчением поставил бутылку и развернул бейсболку козырьком назад. Тацуя вручил ему зажигалку, а косяк сразу вставил в рот — Ниджимура едва его не выронил, сцепил зубы. Они курили по очереди в умиротворенном молчании. Веселье на пирсе затухало, диджей сжалился над жертвами с танцевальной площадки и перешел на классику. Песня оказалась любимой — Ниджимура болтал ногой, напевая про себя знакомые слова бог знает какой по счету кавер-версии. — Тоже ее любишь, — сказал Тацуя. Было слышно, как он улыбается. Ниджимура покивал, щедро наполняя дымом рот. На выдохе речитативом подхватил слова последнего куплета: — Вся листва увяла, в небе солнца тень. Сообразил, что пел вслух, вытаращил глаза и закатился беззвучным смехом. — Выйду погулять, — поддержал Тацуя и с поклоном принял косяк обратно, — в этот зимний день. Добил в две затяжки, отправил щелчком в короткий полет. Ниджимура смеялся и не мог остановиться, потом взял себя в руки и смахнул слезы. Горло опять будто передавило чьей-то ладонью, под ложечкой дрожало дурное веселье. — Я б уже уехал, но дал слово ей. — Теплый берег снится в промозглый зимний день, — вывел Тацуя чистым верным голосом. Ниджимура изумленно повернул голову, выставил большой палец и не успел ничего сказать. Все смолкло — финальный проигрыш «Грез о Калифорнии» захлебнулся, в ушах повис высокий звон и тянулся на одной ноте. Ниджимура понял, что не дышит, когда заныли легкие. Прерывисто выдохнул, засопел носом. Тацуя оторвался от его губ, хрипло дыша, снял с него бейсболку, зарываясь пальцами в волосы, надавил под затылком, потянул на себя. Набросился с яростью, будто хотел его ударить, а не поцеловать. Голова кружилась вместе с перекладиной, больно впившейся в плечо. Ниджимура падал и не чувствовал никакой другой опоры. Потерянно шевельнул пальцами в попытке ухватиться за воздух, запустил в волосы — гладкие пряди оказались жесткими, как осока. Тацуя держал его крепко, трогал лицо свободной рукой. Пахло сигаретами, сладкая дурь мешалась с незнакомым теплом чужого дыхания. Касания пальцев были почти робкими, а движения языка и губ — ожесточенными: Тацуя как будто намеренно причинял боль, и это делало все только хуже. Слишком идеальным, чтобы оказаться реальностью, а не одним из мучивших весь прошедший год бессвязных снов, после которых Ниджимура просыпался в поту, стискивая ногами скрученное одеяло и давясь стонами. Тацуя всхлипнул в рот, опустил руку — и невозможное прикосновение ударило по взвинченным нервам, вынудив отшатнуться всем телом. — Шу, — позвали его из темноты. Мокрые губы обдало дыханием. Ниджимура слепо моргнул, увидел совсем близко бледное лицо с пятнами румянца. Не вытерпел — придержав за висок, поцеловал его прямо так, с открытыми глазами. Большим пальцем провел по темнеющей родинке, и твердая ладонь прижалась к паху теснее. Надавила — медленно, тяжелая и горячая даже через джинсы. Тацуя не отводил сумасшедшего взгляда. Ниджимура уронил голову, ткнулся лбом ему в плечо, кусая губы. Перехватил запястье, по ушам резанул тихий смешок. — Ты… что ты… Какого хрена, — нашелся он, поднимая голову. — Тебе же нравится, — возразил Тацуя, но голос дрогнул, как у провинившегося ребенка. Взгляд изменился, на секунду стал растерянным — и снова жестким, как его ладонь. Хватка не слабела, рука плавно двинулась вверх-вниз, и Ниджимуру так повело, что пришлось ухватиться за перекладину. Тацуя снова присосался и целовал с неряшливой жадностью, широко раскрывая рот. Сейчас кончу, — застучало испуганно в висках; Ниджимура замычал, вывернулся и отцепил его пальцы, оттолкнул руку. Поднялся, шатаясь, как пьяный. Обычный «Будвайзер», напомнил себе и перегнулся через перила. Когда отпустили последние спазмы, сплюнул, утерся запястьем. Поморгал, стряхивая слезы. Тацуя держал его — обхватив поперек живота, перебирал волосы, отводил челку с мокрого лба. — Не умею пить, — тяжело ворочая языком, признался Ниджимура. — Ерунда. С каждым бывает. Как ты? — В порядке. Он сполз на пол, привалился к перекладине скользкой от пота спиной. В паху ныло и дергало, голова еще кружилась. Неловкими пальцами он расстегнул ветровку и только теперь вспомнил про деньги. Тацуя забрал их молча. — Посидишь? Я воды принесу. Ниджимура покивал, с трудом удерживая голову. Когда он пришел в себя и открыл глаза, сквозь доски со всех сторон сочился серый свет. Грохотал прибой, ветер пел в щелях, доносил крики чаек. Он привстал на локте и увидел рядом Тацую. Руки сложены под щекой, волосы разметались спутанными прядями, рот приоткрыт, воспаленный и припухший. Ниджимура машинально тронул свои губы, лизнул сухую солоноватую корочку. Тацуя невнятно забормотал во сне, повернулся на другой бок, и Ниджимура похолодел, увидев на его спине свежие ссадины и царапины. Воспоминания просыпались скупым дождиком: разрозненные кадры, неясные, расплывчатые, как неудачные фотоснимки. Из тех, что не показывают внукам. С горящим лицом он кое-как поднялся, отыскал свои джинсы. Проверил время — шесть тридцать две. Мама шутила, что по нему можно сверять часы. Он отмел мысли о доме, закрыл чужой «Самсунг» и убрал в задний карман. Застегиваясь на ходу и спотыкаясь о кучки водорослей и брошенную как попало одежду, побрел к двери. Под ногами что-то блеснуло: он покачнулся и наклонился. Кривя губы от застучавшей боли, вытянул из щели в полу цепочку. Кольцо раскачивалось, повиснув на разорванном звене. Ниджимура подставил ладонь, успел его поймать. Затолкал в карман вместе с цепью, отомкнул простенькую задвижку, шагнул на холодные мокрые доски. Океанский простор ударил в лицо. Низкие длинные волны облизывали полосу отлива, широкую, как стадион, пенились у обнаженных грязных свай. Пляж еще спал, только на дальнем краю пирса горбился одинокий рыбак. Чайки кружили над его головой, пикировали на воду и взмывали в бесцветное небо. Неподвижное колесо поскрипывало кабинками, желтыми и красными, хлопал на ветру забытый воздушный шарик. Ниджимура спустился по трухлявому, когда-то выкрашенному голубой краской помосту, огляделся, зябко подняв плечи и стискивая в карманах кулаки. Плюнул и нырнул под днище вышки, вывернул болт, дернул молнию. Запрокинул голову, не сдерживая долгий блаженный выдох. Отсюда было видно только ограду парковки, зато слышно, как просыпается город — если он вообще засыпал. Верхушки холмов золотили первые лучи. Переваливаясь через полосу ограничителя скорости, к пирсу съехал мусоровоз, раскатилась энергичная гортанная брань. Ниджимура стряхнул последние капли, застегнулся и побрел налегке обратно. На двери болтался сбитый замок. Ниджимура задумчиво толкнул его пальцем. Дрожа от холода, заложил руки в карманы. Он ни черта не помнил. Кажется, замок сломал Тацуя, заявив, что им нужно выспаться. Выспались, хмыкнул про себя Ниджимура, переступил порог, закрыл за собой дверь. После ледяного ветра в будке было душно, воняло водорослями, мокрым песком и какой-то затхлой дрянью. Тацуя еще спал. Ниджимура с трудом отвел взгляд, увидел в углу распотрошенную упаковку минералки и окончательно проснулся. Когда он напился, умылся и привел себя в относительный порядок, тянуть время стало не только бессмысленно, но и опасно. Он пожевал губу и от души гибко свистнул сквозь зубы. Тацуя вскинулся и схватился за голову. Сощурился на свет. — Мы проспали, — прохрипел он обреченно. — Не проспали. Одевайся и поехали. Тацуя облизнул губы. Заморгал, озираясь, опустил взгляд на себя и застыл. Ниджимура мстительно насладился румянцем, расползающимся на бледном лице, и повторил: — Одевайся. — Не ори, — шепотом попросил Тацуя. Морщась, тронул шею там, где багровели синяки, потянул к себе джинсы, вывернутые комком. Вяло встряхнул. Ниджимура заметил, что верхний болт вырван с мясом, и потер лоб. — Я тебя снаружи подожду. Тацуя не шелохнулся. Ниджимура смотрел на него, снова похожего на сломанную куклу, и не мог заставить себя уйти. Ожил Тацуя после стаканчика дурно пахнувшего кофе и сигареты. И кофе, и пачку «Лаки Страйк» купил Ниджимура на подъезде к аэропорту. Отсчитав сумму на билет, Тацуя отказался от остальных денег и пообещал выслать долг, когда найдет подработку. Ниджимура скептически покивал — знал он эту подработку. Самое большее — игра на деньги в бильярд или стритбол. Что Тацуя устроится в любом школьном общежитии с комфортом, сомнений не вызывало. Пока не началась регистрация, о его стройную фигуру спотыкался взглядом каждый второй из бесконечного людского потока, будь то мужчина, женщина или даже ребенок. Ниджимура отдал ему свою ветровку и бейсболку и прикрывал собой, когда доносились звуки рации и мимо проходили полицейские; потом появилась та «знакомая» — совсем еще девчонка, золотоволосая красотка с рекламными зубами, одинаковыми и блестящими, как клавиши новенького рояля, и Тацую отпустило. Поигрывая своей улыбочкой, он нес обычную ерунду, которую любят девушки — и половины не разобрать, но все и так было ясно. Златовласка вручила посадочный талон, Тацуя повернулся, еще сияя этой чужой улыбкой, и до Ниджимуры дошло, что все кончилось. — Я верну всю сумму сразу, как смогу, — сказал Тацуя, перейдя на японский. Голос был ровным, как будто он делал заказ в пиццерии. — Только попробуй не вернуть. У меня в заложниках твой «Самсунг». Златовласка перевела на него взгляд и улыбнулась, прикрыла ресницами карие глаза. Ниджимура смешался. Тацуя ждал, хотя это давалось ему нелегко — Ниджимура чувствовал его напряжение, как свое собственное. Он нахмурил брови и сосредоточился. — Япония не Америка, Тацуя. Не лезь на рожон и не вздумай драться. Тацуя улыбался. — А если на меня нападут? Кому придет в голову на тебя нападать, беззлобно огрызнулся про себя Ниджимура. — Защищайся, но не бей первым. Ты спортсмен и старшеклассник, а не уличное хулиганье. Тацуя рассмеялся. — Окей. Златовласка показала часы на запястье, покачала головой. — Она правда моя хорошая знакомая, Шу. Не больше. — Тебе пора. Тацуя не двигался. Ниджимура отвел глаза, не в силах смотреть. — Тебя ничего здесь не держит, — напомнил он. — Если бы я мог, тоже вернулся домой прямо сейчас. — Держит, — возразил Тацуя. — Если бы не… несчастный случай, я бы остался. «С тобой» повисло в воздухе. Он не дождался ответа и добавил: — Пусть тебе повезет больше, чем мне. Ниджимура сглотнул. — Не забудь сообщение отправить. Хотя бы это он точно сделает. Кивнул красотке за стойкой и ушел, не оглядываясь, застегивая на ходу цветастую гавайскую рубаху, кривя губы от ее въевшегося в кожу запаха, не видя чужих одинаковых лиц. Что-то свербило, сбивало с шага, как будто он не успел сказать или сделать важное. Спину жег взгляд, и до самого поворота Ниджимура ждал, что его окликнут, развернут за плечо; но так бывает только в придуманных историях со счастливым концом. Он понял, о чем забыл, когда отыскал место стоянки и полез за ключами, вытянув блеснувшие на солнце стальные звенья. Может быть, сработало пожелание Тацуи, потому что было искренним, или удача оказалась на его стороне — так или иначе, спустя полчаса он сидел возле мотоцикла на асфальте, уронив на колено руку с визиткой златовласки, перечитывал полученное «Спасибо за кольцо, ты лучший, Т.», и не знал, что ответить. История не закончится, пока он не найдет правильный ответ; отдышавшись после бега по переходам аэропорта, Ниджимура поднялся, сунул визитку в задний карман, отключил телефон, чтобы не тратить батарейку, и завел двигатель. * * * Нужное место он нашел сразу — пятно и правда было огромным, уже выгоревшим от полуденного зноя. Откатил мотоцикл к обочине и подождал, когда на дороге никого не будет. Постоял, сунув руки в карманы, изучая размазанное сотней шин свидетельство преступления, и двинулся, не отрывая взгляда от темных пятен, к сосновой роще. След почти не прерывался и вывел к грунтовке, по обе стороны заросшей кустарником и заваленной мусором. Продравшись через свежий пролом, Ниджимура выбрался к засыпанной гравием поляне — очевидно, тому самому месту стоянки пожарной техники на случай возгораний в подлеске окрестных холмов, застроенных виллами знаменитостей. Где-то играла музыка, чирикала городская птичка. «Смелее, Шу», — пробормотал он под нос, перевел дыхание и подошел к жертве рокового стечения обстоятельств. Над вытекшим глазом роились мухи, второй, помутневший, целился в небо. Облезлый мех искрился на солнце, как шкура ценного зверя. Ниджимура смотрел, зажимая нос, пока терпеть не стало невозможно, и попятился, на ходу достал телефон. Отвернулся и ускорил шаг, глотая чистый воздух. Притормозил, едва не полетев вниз. Он оказался на склоне над открытой чашей амфитеатра. На той стороне каньона уже расположились любители ранних пикников, пестрели разноцветные палатки и торговые лавки на колесах. Рабочие готовили сцену к летнему сезону, из динамиков орала музыка. «Ну что ж, священник просто знал, что я останусь здесь, — машинально подпел Ниджимура. — Теплый берег снится в промозглый зимний день». Уселся, скрестив ноги, на чахлую травку и включил телефон, молясь, чтобы хватило заряда. Набрал сообщение негнущимися пальцами и отправил раньше, чем сдохла батарейка и экран погас. Возвращаясь домой, он думал о двух вещах: во-первых, история еще не закончена; во-вторых, подходит ли зарядка от «Самсунга» сестры к телефону Тацуи или лучше сразу заехать за новой. Только закрыв дверь своей комнаты, он позволил себе увидеть равнодушно-приветливое кукольное лицо и представить, как оно изменится. Как поступит Тацуя первым делом, когда узнает, что расправился с древним полуслепым оленем. Как скоро он найдет деньги на обратный билет и забудет о бредовой авантюре с «лучшим клубом на cевере». О чем напишет в ответном сообщении, когда приземлится самолет. Найдет ли слова, которых сам Ниджимура найти не смог. За стенкой привычно шумели мелкие, мама гремела на кухне посудой. Зарядка подошла; он включил телефон, подобрал с пола карандаш и высчитал время прилета. Включил лампу и сел за стол, опустил тяжелую голову на руки, сложив их, как школьник. Ждать до конца этой истории и начала новой оставалось всего ничего.