Не то, что входит в уста, оскверняет человека; но то, что выходит из уст, оскверняет человека. Матф. XV, 11 Всякое занятие развивает в нас новые качества. Хозяйство и кухня требуют чистоты и проворства. Ровность характера также имеет большее значение, нежели предполагают. Женщина вспыльчивого, неровного характера не может хорошо вести хозяйство. Тут необходимы чувство меры, решительность, умение делать все вовремя. Ж. Мишле «Женщина»
Июнь 1793 года. – …Бабетт, ты уже проснулась? Хватит думать о своем Филиппе, помоги накрыть на стол! Тебе не попадалось мое новое фишю, с вышивкой? – Нет, Виктория, спроси Элеонору… Она всегда все знает. – Она уже на кухне… Схожу к ней, и ты поспеши. Девушка быстро спустилась по лестнице. Лишь половина седьмого, а плита растоплена… Разве доверит старшая сестра кому-то другому приготовить завтрак для Неподкупного? Эту обязанность она с радостью взяла на себя почти два года назад и с тех пор, кажется, не пропустила ни одного утра, – даже когда они все вместе отдыхали в Шуази у дядюшки Жан-Пьера, поднималась ни свет ни заря… – Элеонора, ты не видела того платка, что я сшила на прошлой неделе? Я надела его пару раз, и он пропал. – Посмотри на верхней полке в шкафу, дорогая. – Выбившаяся из-под чепца прядка падала аккурат на глаза, и сестра чуть тряхнула головой, – поправить волосы рукой, когда месишь тесто, затруднительно, если не хочешь нечаянно их напудрить. – Ты ведь третьего дня разбирала вещи, помнишь? – Ах, Корнели, благодарю тебя!.. Элеонора улыбнулась. – Ты вся светишься сегодня. Случилось что-то особенное? И не называй меня так… Я не сказала ничего мудрого [1]. Виктория взяла с полки кофейник и задумчиво протерла его блестящий медный бок салфеткой. Точнее, аккуратной тряпицей: некогда белый, вышитый лен посерел, и однажды салфетка, чинно занимавшая центральное место на сервированном столе, была отнесена на кухню, где и осталась, продолжая служить в ином качестве. – Ох, хоть бы сегодня Шарлотта была повежливее с матушкой! – Увы, уверена, это она считает невежливыми нас, – вздохнула Элеонора, возвращаясь к работе. Ее руки были по локоть в муке, и она попросила сестру поддернуть рукава повыше. С хлебом сейчас так трудно! Но Максимильен наверняка обрадуется этому сырному печенью и овсяной каше с цедрой… и горячему кофе, который пусть и не так хорош, каким полагается быть кофе, но уж лучше того непонятного напитка, что только и могут купить себе депутаты… – Доброе утро, гражданки Дюпле! Элеонора обернулась и вежливо склонила голову, приветствуя сестру их именитого жильца – Шарлотту Робеспьер. Лицом она походила на брата, но характер! Разве напоминала она хоть чем-то строгого, но мягкого и доброжелательного Максимильена! Элеонора невольно прикусила губу, готовясь к новой порции упреков. – Только каша? – нахмурилась Шарлотта. – Право, вы уморите его голодом! Более несправедливое обвинение семье Дюпле было трудно адресовать. Неприхотливый Робеспьер вполне довольствовался по большей части скромной едой, подаваемой здесь, но это ни в коей мере не успокаивало Элеонору с матерью, и они всегда старались накормить жильца повкуснее. При его-то работе и слабом здоровье! Виктория с опаской покосилась на гостью. Модная полосатая расцветка платья не красила обладательницу, а лишь подчеркивала худобу и строгость, мало оживляемые пышными складками хлопкового платка на груди. У девушки возникало ощущение, что Шарлотта родилась в этом наряде; и самое удивительное, этим она невольно напоминала ей Робеспьера – гражданина депутата Виктория тоже не могла представить ребенком. Но, право, если подумать, что здесь необычного? Неподкупный ведь ее брат. Хотя Робеспьер-младший совсем другой… – Будет еще печенье и свежая зелень, – напомнила Элеонора. – А каша с цедрой, – вы же знаете, как Максимильен любит апельси… – И знаю об этом поболе вас, так и запомните, – ворчливо отозвалась Шарлотта. Она не терпела, когда ей прекословили – быть может потому, что сама была склонна к этому. Вышел Максимильен – подтянутый, элегантный. Почти неуловимо коснулся губами щеки сестры и улыбнулся Элеоноре. – Я пришел сегодня раньше, чем полагалось. Можно мне одно печенье? – Он протянул руку и так и замер, не беря ничего с тарелки. Пахло выпечкой и свежестью утра, в столовой ощущалась прохлада – дневная жара еще не наступила. Такое утро бывает только летом… На паркет упал солнечный луч, в котором играли пылинки, и это тотчас привлекло внимание полосатой хозяйской кошки. Пытаясь подцепить его лапой, она недовольно наклоняла голову, всем своим видом выражая неодобрение, и вдруг живо напомнила девушкам Шарлотту. Присоединившаяся к сестрам Элизабет подхватила кошку на руки. – Отнесем-ка тебя на кухню! Ты такая задира, что Брунт побаивается тебя, хотя должно быть наоборот. Прижимая кошку к корсажу, она со смехом выбежала из комнаты. Разрумянившаяся «Корнели» посмотрела вслед сестре. – Конечно, друг мой, вам не нужно спрашивать. Ох уж эта Бабетт! Во всем найдет повод для шутки. – Бон-Бон еще не вставал? Мой брат – ленивец, – покачал головой Робеспьер. – Очень вкусное печенье, Элеонора. – Благодарю… Не будьте слишком строги к вашему брату… – Элеонора смутилась, не желая напоминать о вчерашнем скандале, когда Огюстен выступил в роли царя Соломона. Она считала, что он вполне заслужил отдых. – Кроме того, ленивцы все же деятельны… – Если упадут в воду, Корнели. Я тоже читал Бюффона. – Максим, ты меня не замечаешь? – то был, разумеется, голос Шарлотты. – Отчего же. Или моего приветствия недостаточно? – Максимильен, нам нужно поговорить наедине. Элеонора перехватила ее взгляд и отвела глаза. Как и всегда, при Шарлотте она чувствовала себя скованно и становилась куда более молчаливой, чем обычно, стараясь не раздражать сестру Максимильена еще сильнее. – Отлично. Где же? – В твоем кабинете и тотчас, – с решимостью, продиктованной раздражением, ответила Шарлотта. – До завтрака? – спросил Робеспьер тем хладнокровным тоном, который равно мог как скрывать недовольство, так и не означать ничего. – Хорошо, если тебе так срочно нужно мне что-то сказать. Шарлотта резким движением подобрала юбки и стала подниматься наверх. Робеспьер пожал плечами – «что я могу сделать?» – и пошел за сестрой. При всей своей предупредительности одного обстоятельства он не знал, а оно самым непосредственным образом характеризовало умонастроение его придирчивой родственницы. Шарлотта вела дневник, по строгому порядку изложения больше напоминающий расходную книгу почтенного негоцианта, нежели то, что призвано запечатлеть порывы души молодой женщины. Он изобиловал меткими, как ей казалось, сравнениями и упреками, а недавно туда были занесены новые соображения. «Старшая девица Дюпле невыносима. При всем моем стремлении не показывать ей своего нерасположения, сделать это выше моих сил. Но брат недоволен мною, а огорчать его – значит быть хуже, чем семья, в которой он, волею случая, сейчас живет. Посему я следую долгу сердца и отваживаюсь на разговор, который ему не понравится, но который спасет его от дурного влияния». Оставшись наедине с Максимильеном, Шарлотта закрыла дверь на задвижку. Эта предосторожность заставила Робеспьера удивленно поднять брови, но он промолчал, не желая начинать старую беседу по новому кругу. Однако его слов и не потребовалось. – Максим! Они чрезмерно любезны, ты не находишь? Я заперла дверь, чтобы нам не помешали. – Шарлотта, они искренни. Садись, пожалуйста, – Робеспьер выдвинул стул, никак не комментируя последнее заявление. О тактичности Дюпле с Шарлоттой было говорить бесполезно, к тому же Мари-Франсуаз и в самом деле иногда давала повод упрекнуть ее в чрезмерной настойчивости. Но та, к которой была обращена эта любезность, продиктованная сейчас не столько расположением, сколько требованиями вежливости, осталась стоять. – Я тоже искренна!.. Брат, дорогой мой брат… – Оставим… – Максимильен поморщился. – Для чего ты позвала меня? Чтобы обижать моих друзей? – Которые имеют на тебя виды! – Ах, достаточно. Право, ты не в первый раз говоришь мне об этом. Дюпле – добродетельные и разумные люди, разумен и я. – А я – нет, это ты хочешь сказать мне, Максимильен? – Я голоден и не хочу опоздать к завтраку. Идем. – Но наш разговор… – Шарлотта прислонилась к косяку, сложив руки за спиной, точно всерьез желала помешать ему выйти. – Подумай обо всем еще раз, и поговорим позже. Робеспьер одернул сюртук и, взяв ее за плечи, отстранил от двери. Едва ли он сам мог ожидать от себя подобного, но внезапность маневра оказалась кстати: удивленная его волевым жестом Шарлотта притихла и больше не спорила. Максимильен мимолетно оглядел себя в зеркале, и вместе с сестрой покинул комнату. На лестнице их встретил Брунт – пес, в котором Робеспьер души не чаял, хотя и вел себя с собакой так же сдержанно, как и с людьми. Но сухим его считали только те, кто не знал лично; для избранного же круга нечастые минуты беспечной радости обретали особенную ценность, ибо проявление в близкой компании натурой холодной своих теплых качеств – одна из самых удивительных вещей на свете. Большой, черный и лохматый, Брунт вероятнее всего был какой-то помесью ньюфаундленда, и помесью очень добродушной. До того как его призвали к порядку, он успел лизнуть руку Шарлотте и, перебирая от восторга передними лапами, – что можно было счесть несолидным для такой большой собаки! – наступить на лакированную туфлю хозяина. Несомненно, передышка была лишь временной, однако краткое спокойствие – лучше, чем вовсе никакого. За столом некоторое время сохранялось молчание. Шарлотта развозила кашу ложкой по тарелке; наконец она отметила, что цедры маловато. Максим так любит апельсины, и неужели нельзя было… – Апельсины дороги… – негромко заметила Элеонора. – И кофе нынче без сахара… Шарлотта поджала губы – совсем как брат. Значит, не одобряет, подумала Дюпле. Но что же она такого сказала? – Так он еще ароматнее, – вмешался в разговор Огюстен. – Шарлотта, тебе ведь просто не хочется сегодня кофе? Недавняя ссора не помешала ему заснуть сном младенца, и он выглядел румяным и отдохнувшим, являя собой полную противоположность брату. Тот, в отличие от легкого на подъем Огюстена, ничего не мог с собой поделать и предпочитал размышлять не только днем, но и ночью. – Гражданин Робеспьер, – вмешался в разговор Жак-Морис, сын-подросток Дюпле, – что ж будет с этими бриссотинцами? Два негласных правила – не беседовать за столом о политике и не расспрашивать Робеспьера, пока он сам не захочет поговорить, – были нарушены, и главе семейства пришлось напомнить о себе. – Жак-Морис! У нас завтрак, да будет вам известно, молодой человек, – заметил почтенный хозяин столярной мастерской. – Но… – Помолчи, Жак, – вмешалась Бабетт, которая была свидетельницей недавнего разговора брата с друзьями – те упрашивали его узнать у Робеспьера что-то поинтереснее написанного в газетах. И он, даром что уже не маленький, послушал их и вовсе не думает о том, что попусту беспокоит Неподкупного! Но все же Элизабет с любопытством посмотрела на Робеспьера, – не расскажет ли чего, в самом деле? – в противоположность Элеоноре, которая была то ли огорчена, то ли встревожена. Робеспьер отметил, что его слов ждут, сцепил пальцы в замок и с легкой улыбкой кивнул юноше – шутливо отдавая должное его заинтересованности. – Бриссо… – промолвил он. – Да, мы будем еще много о нем говорить, но даю тебе честное слово, дорогой Жак-Морис, что тема эта вовсе не занимательна, тем более, когда в нашем кругу столько прекрасных особ. – На сей раз он посмотрел на хозяйку дома. – Элеонора, подай еще печенья, – незамедлительно откликнулась Мари-Франсуаз. – Сейчас, матушка… Шарлотта вновь поджала губы, но промолчала. – Максим, печенье удалось на славу, – одобрительно заметил Бон-Бон, протягивая руку за новым кругляшом. Максимильен кивнул. – Возьми еще, – подсказал Огюстен. – Я решил бы это и без тебя, Бон-Бон, – с улыбкой ответил Робеспьер. – Не заставляй меня смущаться перед дамами. – Это священная женская обязанность – кормить мужчину, – продолжал полусерьезно Огюстен. – В нашем климате многие плоды не достигают той зрелости, что необходима человеческому желудку, а женщина довершает действие солнца и балует нас яствами, обновляя наши силы, – он взял еще одно печенье, а следом и веточку петрушки. Брат последовал его примеру, ответно пошутив: – Ты сегодня в голосе, Огюстен. – Максим, а ты помнишь то печенье с корицей, что я пекла в Аррасе? – спросила Шарлотта. – Ты всегда его хвалил. – Надеюсь отведать его вновь, – тон Неподкупного был ровен и доброжелателен. – Быть может, на ужин испечь еще немного? – предложила Элеонора. – Муки пока достаточно… – Экономия была ей свойственна и по натуре, и по обстоятельствам, но как она могла не предложить добавочного угощения, видя, что Максимильену завтрак пришелся по вкусу! Сократят расходы в чем-нибудь еще… – На ваш выбор, Элеонора, – тепло отозвался Огюстен. – Право же, будем умеренны, – поправил его Робеспьер-старший. – Уверен, вы с вашими кулинарными талантами сыщете сему блюду достойную замену. Элеонора согласно кивнула: – Хорошо, Максимильен. – Максим, – Шарлотта не притрагивалась к печенью, – ты упоминал вчера о прогулке… Пойдем нынче на Елисейские поля, тебе необходим отдых, что бы ты ни говорил о своей работе. Элеонора подняла на секунду взгляд, и в ее серых глазах отразилась грусть. Максимильен хотел погулять с ней… – Почему бы нам не сходить всем вместе? – предложил Робеспьер-старший. – Каюсь, Шарлотта, ты же знаешь, я порой забывчив в отношении того, что касается развлечений. Я обещал прогулку Элеоноре в ближайший свободный день. – Сказать по правде, полностью свободных дней у него никогда не было – какие-то дела находились всегда, однако сегодня он решил позволить себе отдохнуть. Письмами можно будет заняться после ужина. Огюстен с ужасом представил этот моцион. Пойти с ними и отвлечь внимание сестры? Влюблен Максим в старшую из дочерей Дюпле или нет, но нельзя допустить, чтобы приятное времяпровождение превратилось в очередную перепалку! А Элеонора скорее всего смолчит, и это хуже всего… Разве она виновата в собственническом характере Шарлотты, пусть та и заботится о брате? – Я тоже могу пойти с вами, – с готовностью предложил он. – О, право… – Шарлотта поправила темный локон, задумавшись над ответом, но тут вмешалась Мари-Франсуаз: – По-моему, просто отличная идея! – «Огюстен, вы настоящий дипломат», – подумалось ей. Робеспьер-младший незаметно подмигнул Элеоноре – и девушка, обрадованная этим неожиданным разрешением проблемы, еще больше смутилась. Пусть прогулка состоится в обществе Шарлотты, но с нею будет Максим!..* * *
До прогулки предстояло убраться в комнатах. Бабетт с Элеонорой ушли на второй этаж, Мари-Франсуаз и Виктория должны были навести порядок на первом. С тех пор, как уютный дом неподалеку от монастыря Зачатия стал жильем не только для них, девушки начали относиться к своим привычным хлопотам еще серьезнее. Элизабет доставалась девичья и комната родителей, а Элеонора, помимо кабинета Робеспьера, прибирала и апартаменты Бон-Бона и Шарлотты. Как хочется убедить Шарлотту в том, что к ней не относятся плохо! Она ведь сестра Максимильена! Бабетт рассказывала, что ей нравится, когда Шарлотта вместе с ними посещает заседания Конвента. Неужели только у нее все обстоит так дурно?.. Элеонора привычно сложила стопкой книги – благо их было гораздо меньше, нежели на столе у Максимильена. Напевая тихонько «Карманьолу», вытерла далее стол и поправила крышечку на чернильнице. Какой порядок! Лишь эту тетрадь, наверное, нужно куда-то убрать… Что это, никогда раньше ее здесь не было… Встревожившись, – Шарлотта как-то говорила о том, что тысяча ливров в год за проживание слишком дорого, – она на мгновение задержала взгляд на странице, думая увидеть подсчет расходов. Вдруг плата и в самом деле слишком высока? Но Максимильен сам настоял на ней, и не дорого это вовсе… Обычная цена… Ее добрый друг, и тут он желает, чтобы все было по-честному… Но нет, это вовсе не для посторонних глаз! И забытый дневник был бы немедленно закрыт, не заметь она свое имя. Это было плохо, это было недостойно… но наполненные ядом последние строки оказались прочтены, и безмерно подавленная и растерянная, она села на стул и закрыла лицо руками. То, что Шарлотта относилась к ней подобным образом, возмущало до глубины души, и обида на несколько минут заставила Элеонору оцепенеть, мешая думать о том, что следует предпринять далее. Но свойственная ей рассудительность увлекла ее иными мыслями, – мыслями, отдающими дань действию. Она поняла, что уже не Шарлотта тяготит ее, а прежде всего осознание необходимости вести себя так, будто ничего не случилось. Ради Максимильена. Ни к чему ему эти волнения… Иначе надежды на мир вовсе не останется. Посидев с минуту, она поднялась, чтобы завершить уборку, а потом вспомнила, что не вернула Робеспьеру книгу. Наверное, он пишет сейчас… Не отвлечет ли она его? Зайдет лишь на мгновение… – …Максимильен, я принесла вам Корнеля… – Элеонора замерла на пороге. – Поставьте на нижнюю полку слева, Элеонора, – Робеспьер слегка обернулся и тут же вернулся к письму – удержать мысль, только удержать мысль, которая так удачно сложилась! Как хорошо, что он не стал ждать вечера. Он вновь обмакнул перо в чернила. Элеонора выполнила просьбу, аккуратно убрав книгу и машинально проведя пальцем по дереву. Когда Максимильен переехал к ним, для его библиотеки потребовалось место, а в отведенной для него комнате полок не было… И отец смастерил их. Сколько сочинений!.. Почти все тома потрепанные, но видно, что только от времени, а обращались с ними бережно. Вот эта выделяется среди других… Большая, с иллюстрациями… Одна такая – видно, дорогая… Конечно же, это любимый Расин… Да и то не сам он, наверное, купил – подарил кто-то… И уж верно Максимильен не сразу принял, – словно видится сцена! Кто-то очень любящий, может, Огюстен с Шарлоттой скопили денег? В который раз ей хочется спросить, но неловко… А у нее нет денег на такую книгу, хотя она хотела бы подарить ему весь мир, если могла… В этом мире есть тенистая аллея и пруд, сад и луг, такой и зеленый, и пестрый… Как сладко, когда в саду пахнет созревшими яблоками, и как светло на душе, когда вокруг тебя множество полевых цветов… Соберешь букет и спешишь домой… – Максимильен… Мы скоро можем идти, когда вам удобно? Робеспьер поднял ладонь, прося подождать. Элеонора тихонько села рядом. Какие у него красивые руки и как четко он пишет… Через минуту Максимильен отложил перо и рассеянно посмотрел на девушку. – Вы о чем-то спрашивали, Элеонора? – Да… Мы можем идти гулять в любой удобный для вас час, мой друг. Когда вас ожидать? – Мне нужно дописать письмо, – Робеспьер поправил очки. – Что-то случилось, Элеонора? – Почему вы спрашиваете, Максимильен? Ответ дался ему нелегко. – У вас грустные глаза. А она и забыла в эти минуты о Шарлотте! Рядом с ним было так хорошо… – Ничего, мой друг… Я просто устала. – Но тогда, быть может, вам не стоит идти гулять? – Робеспьер отодвинул письмо. – Сейчас жарко. – Свежий воздух лишь взбодрит меня, – улыбнулась Элеонора. – Подумайте, как красиво вокруг! Всюду зелень и цветы… – А если пойдет дождь, вы совершенно точно простудитесь. – Максимильен, я бы не пригласила вас, ожидая, что погода испортится! Вам нужно беречь себя… – Девушка замолчала, вспомнив, что визит должен был оказаться кратким. Робеспьер подвинул лист ближе и снова взял перо. Присутствие дочери Дюпле и стесняло его, и в то же время вызывало у него расположение. Он бы, вероятно, поблагодарил, если бы кто-то подсказал, как преодолеть это непонятное смятение. С Элеонорой он чувствовал себя иначе, нежели с другими представительницами слабого пола: ей не нужны были витиеватые красивые фразы, а ему не хотелось их говорить, хотя он был галантен и предупредителен. Быть может, это происходило оттого, что они не вели переписки, обычной между людьми, симпатизирующими друг другу, и не успели привыкнуть к тому слогу, что принят в ней? Он не знал, что думает Элеонора об их прогулках, но поговорить начистоту не находил в себе сил. Или знал? Чистое чувство, без тщеславия и корысти… Возможно ли это? Но если осквернено соображениями выгоды и чувство этой девушки, что иное достойно доверия? Невинная и не по годам рассудительная, серьезная и справедливая… Добрая душа… Сможет ли она быть счастливой рядом с ним, человеком, без остатка посвятившим себя самому праведному и нужному сейчас, но и изнурительному умственному труду – политическому?* * *
Шарлотта надела самое красивое платье, будучи спокойна насчет мнения Максимильена – все ее наряды были достаточно скромны, чтобы не вызвать неудовольствия брата. Синяя и красная полоска, белое фишю – популярный триколор, цвета Революции. Элеонора остановилась на любимом светло-сером корсаже и серо-голубой юбке, платке с кружевным узором и трехцветной каймой. Главное же различие одежды братьев было в том, что старший по обыкновению предпочел туфли, младший же надел сапоги. Брунт, радостно помахивая хвостом, наблюдал за сборами, радуясь довольно редкому развлечению, – в последнее время хозяин был очень занят. А когда его решили взять с собой – счастью пса не было предела. У Дюпле Брунту нравилось – тут было много комнат, двор, пахнущий стружками и с множеством интересных предметов (правда, грызть их ему не давали – хозяин однажды строго пристыдил его за испорченную доску, но Брунт уже не был щенком, и второе внушение не понадобилось), а кроме того, с ним любила играть одна из дочек столяра, самая смешливая и юная. Средняя чаще всего просто угощала его чем-нибудь вкусным, ну а серьезная старшая никогда не забывала проверить, наполнена ли его миска чистой водой и достаточно ли густой ему налили суп. Словом, счастливее его могли сделать только прогулки – тогда хозяин не читал, а шел рядом с ним и даже мог несколько раз бросить для него палку. По прошествии недолгого времени пары утвердились, к огорчению Бон-Бона: Шарлотта шла под руку с Максимильеном, предоставив ему составлять компанию Элеоноре. Совсем не этого он хотел. И предпринял первую попытку: – Милая сестрица, не угодно ли вам… – После, Огюстен!.. – Шарлотта крепче взяла брата под локоть. – Так вот, Максимильен, в вопросах обеспечения хлебом, я полагаю… Шарлотта стремилась заинтересовать Робеспьера умными разговорами, тот желал отдохнуть от политики и с некоторой тоской думал о том, как бы, не нарушая этикета, предпочесть сестре дочь его домохозяина. Он негромко что-то машинально отвечал и думал о своем, время от времени отходя от Шарлотты и собирая понравившиеся цветы. – Дорогой брат, слушаешь ли ты меня? – О да, я отвлекся. – Три василька были аккуратно добавлены к ромашкам и макам. – Так в чем состоит предмет твоего беспокойства? – Роялисты ведут пропаганду, что хлеба просто нет, а спекулянты тут ни при чем… В провинции же… Робеспьер утомленно потер лоб. – Шарлотта, давай оставим этот разговор. Я устал. Позволь, я уделю внимание и другим? Бон-Бон, – иным голосом продолжил он, – о чем вы говорили? – О Бюффоне и дальних странах, – охотно ответствовал Огюстен. – И еще о Лафонтене. Точнее, от Лафонтена и экзотических животных мы как раз перешли к Бюффону. Это было удачным предлогом кавалерам поменять дам – как в танце, и теперь Максим вел под руку смутившуюся от радости Элеонору. Недавнее огорчение заслонилось дымкой краткого счастья. – Значит, Бюффон… А как вам Корнель? – Да, Максимильен. Та ваша книга была очень увлекательна… И Руссо… Он самый мой любимый автор… Я бы хотела нарисовать что-то по его сочинениям, но нужно успеть выполнить задание мэтра Реньо… – И что вы сейчас рисуете? Осторожнее!.. – Он потянул зазевавшуюся девушку в сторону от лужи. – Не будьте так неловки, как я. – Античные бюсты, – с улыбкой ответила Элеонора, незаметно бросив быстрый взгляд на подол – не запачкался ли. – Но мне интересны композиции… – Не смею предложить вам рисовать мужественный поступок Сцеволы… Эта тема не для дам. Клятву Горациев ранее уже изобразил Давид, и зачем вам повторять старое? Нарисуйте аллегорию Торжествующей Республики, Элеонора. Вот с этим букетом. – Он протянул цветы собеседнице. – О, Максим… – У девушки перехватило дыхание. Почему она так смущена? – Я… Тут только она заметила, что они ушли далеко вперед. – Чудесная идея, Максимильен. – На ее глазах выступили слезы. – Что с вами? – Вы… прекрасная прогулка. – Элеонора опустила лицо в цветы. Ромашки… ее любимые. И еще она очень любит фиалки… Максимильен ни разу так и не сказал, нравятся ли ему духи… Фиалковый аромат самый нежный и одновременно долгий… – И милая компания. – Да. Я… – Что, Элеонора? – Нет, ничего… – Она с наслаждением вдохнула пряный цветочный запах и посмотрела на любимое лицо. – Пойдемте дальше. – Подождем Огюстена и Шарлотту, – предложил Робеспьер, также стремясь скрыть неловкость, и оглянулся. Со стороны можно было подумать, что Шарлотте эта прогулка доставляла такое же удовольствие, как и остальным, но неодобрение не давало ей полностью насладиться погожим днем и приятным (хотя бы наполовину) обществом. Что касается матери семейства Дюпле, то она раздражала ее не меньше, чем Элеонора, – и не могло быть иного отношения, ведь гражданка Дюпле питала такие надежды в отношении своей дочери! О да, они заботятся о Максимильене, но Шарлотта может делать это не хуже, сестра она ему или не сестра? Подул ветер, и Шарлотта, придерживая одной рукой шляпку, а другой – юбку, поспешила вперед. Огюстен поправил шляпу и почти обреченно пошел за ней, меся сапогами пыль. – О чем шла ваша беседа, дорогой брат? Или же это секрет? – Мы с Элеонорой большей частью обсуждали ее занятия живописью, – учтиво отозвался Максимильен. – Над чем вы сейчас работаете? – как могла любезно поинтересовалась Шарлотта. – Над эскизами скульптур, – постаравшись смирить свою неприязнь, ответила Элеонора. Впрочем, ей тут же стало неловко за подобную краткость, и она добавила: – Мэтр Реньо учит нас делать наброски углем. – Вы вроде бы еще любите пастель, Элеонора? – спросил Огюстен, стремясь разрядить обстановку. – Да, очень! Но пока мне нужно завершить рисунок в другой технике. – Девушка немного помолчала. Нет, ни единой душе… Сколь ни были мучительны эти неискренние любезности, открытая вражда с ее стороны глубоко расстроит Максимильена. Вдруг он даже решит покинуть их дом? – Какой чудесный выдался день! Дойдем вот до того дерева? Вдалеке виднелся огромный платан, раскидистую крону которого было бы так хорошо зарисовать… Но портреты лучше отвечали ее вкусам в искусстве – и как ценительницы, и как художницы, они побуждали изучать и открывать новые глубины выразительности живописи и графики. Ах, если бы домашние хлопоты оставляли больше времени для занятий! Тот набросок… Максим получился как живой, и взгляд даже удалось передать – сосредоточенный и чуть печальный, словно и на собеседника смотрит, и внутрь себя… – Побежим наперегонки, – пошутил Огюстен. – А что, Бон-Бон? Гражданки, держите… – Робеспьер снял шляпу и отдал ее Шарлотте. – Максим, уж не думаешь ли ты… – Думаю, и жду тебя. Огюстен передал шляпу Элеоноре. Ему не нравилась эта идея, ведь у брата слабое здоровье. Но каким-то внутренним чутьем он понимал, что сказать сейчас об этом – значит обидеть его. Он вел себя как… влюбленный? А может, просто позволил себе расслабиться? Изящный, почти хрупкого телосложения Максимильен выглядел намного слабее своего брата, также стройного, но обладавшего крепкой конституцией. Настал редкий момент, когда и Шарлотта, и Бон-Бон, и Элеонора стали солидарны в своих пожеланиях к нему, ибо ко всем равным образом не прислушивались. – Раз, два, три! – сам скомандовал Робеспьер-старший, и братья сорвались с места. Брунт гавкнул и помчался за ними. – Боже мой, – опомнилась Элеонора, – что же это? – Что за поведение для Максима! Пойдемте, Элеонора, и побыстрее. …Прислонившись к дереву, Максимильен тяжело дышал и промакивал платком лоб – осторожно, чтобы не стереть пудру, которая и так пострадала. Брунт вилял хвостом и пытался облизнуть ему руку. – Мы прибежали почти одновременно, – сказал он Огюстену. – Ты уверен, что не пожалел меня и не нарочно обогнал так ненамного? – Конечно, Максим, – кивнул тот. – Абсолютно уверен. Ложь во благо, да к тому же он действительно не ожидал подобной скорости от брата. Элеонора тревожно наблюдала за ними, осмелившись успокаивающе коснуться руки Максимильена. – Вы оба бежали очень быстро. – Это очень неразумно, – проговорила Шарлотта. – Посмотри, как ты дышишь!.. – Неразумно, зато весело, правда, друзья? – Максимильен перевел дыхание и посмотрел на могучие ветви. – Платан… Шарлотта по-своему истолковала его восхищение природой. – К оружию! – Она сорвала с дерева лист и засунула его за ленту своей шляпки. – Теперь я – Камилл Демулен! Ты об этом вспомнил, милый брат? – О нет, – слабо улыбнулся Робеспьер, – хотя логично, что платаны напоминают нам о сем знаменательном событии. – Он забрал у Шарлотты шляпу и, поправив и без того идеально приколотую кокарду, надел ее. Брат повторил его движение. – Куда далее лежит наш путь? – На Сент-Оноре? – предположил Огюстен. – Да, вернемся. Много работы. – А позже можно будет устроить пикник. – Обязательно, Бон-Бон. Элеонора? – И Робеспьер предложил ей руку. По возвращении домой от былой зыбкой гармонии не осталось и следа. Если Максимильен, Огюстен и Элеонора сполна наслаждались тем настроением, что подарил краткий отдых, то Шарлоттой вновь начало овладевать недовольство. Как и всегда, чем радостнее был день, тем досаднее старой деве было наблюдать общение Дюпле с постояльцем. И когда всем остальным казалось, что ссоры ничто не предвещает, она как раз и случалась. После прогулки мысли Шарлотты были равно далеки как от природы, так и от дружбы. «Молюсь и стараюсь быть терпеливой, – гласили торопливо написанные строки в дневнике, – но будто мало прочих хлопот! Один Господь знает, буду ли я продолжать вести эти записи, быть может, и вовсе уничтожу их, но эти строки даруют мне облегчение тогда, когда я не могу высказать всей своей горечи… Но если бы Дюпле довелось прочитать их, я бы не испытала сильного замешательства, ибо втайне надеюсь на это…» Гроза разразилась, когда за ужином стакан с водой у Максимильена почти опустел. Элеонора потянулась к графину, Шарлотта одновременно с ней. Их пальцы встретились на узком горлышке, и Шарлотта потянула его к себе, уверенная, что Элеонора должна признать за ней исключительное право услужить Максимильену. В результате графин чудом не разбился, а часть воды выплеснулась на жабо и отвороты фрака Робеспьера-старшего. – Вы несносны! – бросила Шарлотта испуганной девушке. В комнате воцарилась звенящая тишина. – Что случилось? – добродушно спросил мэтр Дюпле, никогда не принимавший участия в семейных распрях и придерживающийся нейтралитета – отчасти благодаря своей флегматичности, отчасти потому, что основная часть скандалов приходилась на время его пребывания в мастерской. – Шарлотта, как вас понимать? Робеспьер отложил вилку, стряхивая капли с кружев. – Прошу извинить мою сестру, она, видимо, устала после прогулки. Шарлотта, тебе нужно прилечь. Шарлотта возмущенно поднялась из-за стола. Такое унижение, да еще в этом доме! – Ты не откажешься меня сопроводить? – холодно проговорила она. И мудрый политик, строгий к себе и другим человек последовал за ней, точно послушный ребенок. Было ли это уступчивостью или внешняя мягкость скрыла стремление навести порядок? Каждый думал о своем, не желая начинать разговор, посему ужин продолжился в полном молчании. Даже словоохотливая Бабетт не шутила, а Жак-Морис казался испуганным. Он восхищался Робеспьером и полагал, что его семья должна быть совершенством, а тут гражданин Робеспьер при всех почти что отчитывает сестру! Но право же, как он строг и невозмутим… И невдомек было мальчику, что Неподкупный сам растерян и тяжело переживает из-за размолвки, не первой и, увы, не последней… Элеонора же понимала чувства дорогого ей человека, но не в ее силах было сейчас излечить неприязнь, возникшую не вчера и питаемую ежедневными мелочами. Эта беспомощность причиняла ей не меньше страданий, чем сами нападки Шарлотты. Она так старается, чтобы в доме был мир! И все же не выходит… Простите меня, милый друг, мы обязательно с этим справимся… – …Максим, они хотят, чтобы ты общался лишь с ними. – Это не так. – Это так, милый брат! Их забота… ты же понимаешь, что это неспроста. – Что ты имеешь в виду? – Элеонора… Ты завидный жених для нее. – Что за чушь, – Робеспьер отвернулся и продолжил: – Глупости. Наши отношения совсем не таковы, какими они тебе представляются. – Я все вижу, Максим, и это… это невыносимо! Как она смотрит на тебя… – Что ты хотела мне сказать? – Максимильен сделал попытку вернуться к сути дела. – Давай жить вместе на Сен-Флорантен, – Шарлотта взяла его за руку. – Я, ты и наш младший брат. – Шарлотта… – У тебя есть любящая семья, зачем тебе быть квартирантом? – Но это тоже… своего рода мой дом, – несколько смущенно ответил Робеспьер. Теперь негодующе отвернулась сестра. – Послушай себя! Эта интриганка… – Элеонора? – искренне удивился Робеспьер. – Ей выгодно разлучить нас, – упрямо продолжила Шарлотта. – Возможно ли быть такой бесцеремонной? – Ты так уговариваешь меня переехать? – сухо спросил Максимильен. – Элеонора просто не знает твоего истинного отношения к ней, хотя, к моему огорчению, ты позаботилась, чтобы она не осталась в неведении. Мне неприятны твои споры с Дюпле. – Прости, Максим! – прижала та руки к груди. – Но признай, что я права… – Разве что зерно истины… – устало возразил старший брат. – Зерно, и из него должен появиться росток нашего воссоединения… Максим… – Шарлотта приблизилась к нему, вынуждая развернуться. – Ты говоришь, как политик… – А Элеонора, как женщина? Что ты в ней находишь?.. – Хватит, – Робеспьер отдернул руку и расправил манжет – тщательно, не спеша. – Я никуда не еду. – Ты компрометируешь этих девиц, – Шарлотта вынула последний козырь, зная, сколь щепетилен ее брат в вопросах морали. – Разумеется, иной особе подобная ситуация и выгодна. При отсутствии иных благоприятных обстоятельств для нее это последняя возможность, и она непременно воспользуется… Робеспьер наконец вспылил: – Я не живу нахлебником у Дюпле. И не позволяю себе большего, что уместно квартиранту. – Твои прогулки с Элеонорой могут быть истолкованы превратно. – Превратно – это как? – вдруг заинтересовался Робеспьер. – Ты понимаешь меня! Будто вы… помолвлены, а то и больше… Кисть Робеспьера конвульсивно сжалась, почти скрывшись в пышном кружеве. – За кого ты меня принимаешь, хотел бы я знать? Она – невинная девушка… – Искушенные замужние дамы уже получили свое, – тонкие, как у старшего брата, губы Шарлотты сложились в насмешливую улыбку. – Выйди вон, – утомленно проговорил Робеспьер, через силу разжимая ладонь. Вены так явственно проступили... И кожа бледная и сухая. А ведь у него красивые руки. Лишь здоровье подвело. Он пару секунд смотрел на гладкие полированные ногти, отрешившись от мира. Самолюбование было ему чуждо, но была близка самодисциплина – как в образе жизни, так и в поддержании облика, приличного человеку его положения. – Пусть Дюпле уйдут из твоей жизни, Максимильен! – бесцветный голос сестры зазвучал с каким-то театральным надрывом, вырвав его из оцепенения. – Вон, – жестче повторил Неподкупный, внезапно задрожавшими руками срывая задвижку с двери – устраивать домашнюю осаду у Шарлотты становилось традицией. – Право же, ты не ценишь меня! Прости снова… я поистине лишаюсь разума, когда говорю об этом, – подойдя сзади, она прильнула к нему и прижалась головой к плечу. – Похоже на то, – поджал губы Робеспьер. Гнев на сестру не исчез, но от порога комнаты он отошел и притворил дверь плотнее. – Две недели… Хотя бы две недели, не прошу о большем… Если не освоишься, то вернешься, но я надеюсь всем сердцем, что этого не случится… – Шарлотта вновь взяла его за руку и заглянула в глаза, ловя хотя бы малейшую тень сомнения на его лице. – Я бы не настаивала так, если бы можно было убрать из этого дома двух человек… – Что?.. – Робеспьер подумал, что ослышался. Оказывается, его еще можно было удивить. Он посмотрел на женщину даже с некоторой растерянностью, не зная, что возразить на такое заявление. Шарлотте бы выступать в Конвенте… – Ах… Вот видишь, что творится со мной здесь. – Если Шарлотта и не испытывала гнева, то недовольство, вызванное столь сильной ревностью, в этих обстоятельствах не оставляло надежды на примирение. – Я не могу говорить с тобой сейчас. – Максимильен отошел и сел за стол, замерев с неестественно прямой спиной. – Побеседуем позже. Он досадовал из-за этого срыва, такого несвойственного ему. И срыв когда! В разговоре с родной сестрой! К тому же не все в ее словах выглядело таким уж абсурдным. – Максим, – Шарлотта вновь обняла его за плечи, – здесь даже воздух нездоровый. И я видела мышь. – Здесь нет мышей, – возразил Робеспьер. – Тебе просто не по душе эта семья. – А ты излишне деликатен… – Вовсе нет. Но я… перееду к тебе. – Можно спросить, почему? – Голос сестры стал мягче и вкрадчивее. – Сравнение в таких случаях представляется мерой полезной и убедительной. Бон-Бон мерил шагами комнату, Максимильен собирал вещи в разложенный на постели чемодан. Время от времени младший брат недовольно смотрел в сторону старшего, однако последний и не думал заговаривать первым. Как это обычно и бывало в подобных случаях, молчание нарушил Огюстен. Собственно, все было справедливо – ибо инициатором разговора являлся он. Так, во всяком случае, думал Максимильен. Тебе нужно – и ты говори. – Не понимаю, зачем тебе переезжать! – возмутился Огюстен. – Чего именно ты не понимаешь? – Робеспьер аккуратно складывал сорочку и, казалось, был всецело увлечен своим делом. – Ничего! Ничего, Максим! – Огюстен в досаде хлопнул книгой о стол. – Послушай, Шарлотта совершенно не права. Робеспьер прижал руку ко лбу. – Нам лучше поговорить об этом, когда ты успокоишься, Бон-Бон. – Он принялся укладывать в чемодан чулки. – А Дюпле? – продолжал брат. – Так ты отблагодаришь их? – Я уважаю их всех, и они знают это. Что ты хочешь, чтобы я сделал? – Отказал Шарлотте. – Нет, Бон-Бон. И приглашаю тебя поехать с нами.* * *
Известие было подобно грому среди ясного неба. Элеонора помогала собирать оставшиеся вещи, что-то отвечала, но движения ее были непривычно неловки, а взгляд – грустным. Ее старания уберечь Максимильена от осознания всей сложности ситуации не принесли желанных плодов. Быть может, следовало побеседовать с Шарлоттой по душам? Но как говорить с тем, кто не слышит тебя и все толкует по-своему?.. Уборка в комнате трактовалась как оправдание желанию порыться в вещах (при этой мысли Элеонора вспомнила дневник и вновь устыдилась сего поступка), желание уточнить, что лучше подать на ужин – как мелочность в выборе продуктов и чрезмерная экономия, доброе слово Максимильену – как стремление общаться с ним всецело, не замечая ее. О Дева Мария, да к ней неловко и обратиться лишний раз… Неужели им удалось совершить несколько прогулок вместе и не поссориться? Даже думать об этом теперь странно… Улучив минуту и подойдя к Неподкупному, девушка все же спросила о том, что ее так тревожило: – Максимильен… Мы ничем не обидели вас? Робеспьер, одетый в оливковый сюртук, который так нравился ей, тщательно расправил кружевное жабо на груди. – Вы вовсе ни при чем, Элеонора, ни вы, ни ваша семья. Ах, да отчего же он так краток? И вынуждает ее спрашивать и далее… – Так неожиданно, мой друг… – Вижу, что вы расстроены, но право же, – Робеспьер протянул было руку, чтобы поправить ей локон, но спохватился и замер, – ваши суждения лишены оснований. – Я рада… – Девушка посмотрела в сторону, чтобы скрыть слезы. Все было так хорошо! Зачем это Шарлотте? Она не любит ее и не уважает… Никого из них. Лишь Максимильена, и он должен всецело ей принадлежать. – Мы будем видеться, – слегка улыбнулся Робеспьер. – В Конвенте и клубе… Кроме того, обещаю навещать вас, как друг вашей семьи. Вы проводите меня, Элеонора? – Нет, нет… – Элеонора постаралась более ничем не выказать волнения и замешательства. – Не стоит… Всего вам самого доброго, Максимильен. Мне лучше пойти к себе. Элеонора вышла из комнаты и тут же пожалела о том, что поторопилась: перед ней стояла Шарлотта. Хотя, должно быть, она направлялась как раз в эту комнату… Элеонора опустила взгляд; несмотря на все события, произошедшие в их доме, она не могла допустить и мысли, что гостья подслушивала. В глазах Шарлотты читалась странная смесь усталости и торжества. – Не огорчайтесь, гражданка Дюпле. Вы, конечно, не сможете теперь часто видеть гражданина Робеспьера… – Я понимаю… – Элеонора поправила фишю, будто хотела закутаться в вышитый муслин и таким образом защититься от слов, которые ей говорят сейчас и еще скажут… Что же это, почему ей так больно? Быть может, Шарлотта в чем-то права? Она переживает, безмерно переживает из-за отъезда Максимильена… Но нужно думать о том, где ему будет лучше… Ведь речь о его благе, несправедливо выказывать иные чувства, кроме одобрения. Но как тяжело! Ее чувства… Она сама их порой боится, порой не понимает. Но в иные моменты кажется, что сердце разорвется от нежности и одновременно глубокого уважения… И еще… почтительности?.. Любви? – …Вы будете продолжать настраивать ваших родных против меня, разумеется, но это ничего не изменит. – Я… настраиваю?.. Позвольте, это слишком… – Вы заинтересованы в том, чтобы меня здесь не было. Это было уже чересчур, и Элеонора ответила громче и тверже: – Вы судите по себе. – И как же? Напряженный разговор грозил обернуться перепалкой, но этому не дал свершиться сам невольный виновник затяжного домашнего скандала. Беседу, ведшуюся на повышенных тонах, он отлично слышал через дверь и был немало удивлен тем, что Элеонора поддалась на провокацию Шарлотты. – Дорогие гражданки, позволю себе напомнить, что подобный тон вам не приличествует. – Мне, право, жаль, Максимильен… – Элеонора почти испугалась – он никогда прежде не делал ей замечаний. – Элеонора, прошу вас… И тебя, Шарлотта. Этот спор не первый, но он будет последним. Церемонно поцеловав кисть Элеоноры, он взял сестру под руку и так дошел с ней до лестницы, а затем пропустил вперед.* * *
…Жених и невеста решили венчаться по церковному обряду. Кто бы мог ожидать, что на церемонию пригласят и ее! Но, бесспорно, ее должны были позвать, ведь она сестра жениха! Как ему идет этот голубой фрак и кюлоты песчаного цвета… Целует жену… так целомудренно… Как разоделась! Платье белое, по вырезу украшено кружевной оборкой, и на рукавах кружевные манжеты, и шелковый трехцветный поясок... Что они говорят там?.. Вдруг получится услышать? И разве можно сейчас разговаривать?.. – Я сама не своя, Максимильен… – Это не удивительно, дорогая. Ведь вы теперь – моя, а я – ваш… – Этот день… – Прекрасный день, Элеонора. И вид у вас, словно вы античная богиня, сошедшая посмотреть полотно нашего Давида. Этот покрой сейчас в моде? – Вам нравится, Максим?.. Рука молодой супруги ласково погладила его по щеке, а потом накрыла черный бант на парике – и Элеонора Робеспьер, мадам Робеспьер, была заключена в объятия. Их губы вновь соприкоснулись – его тонкие и ее чуть полноватые, и вот ладони мужа скользнули по ее спине – вверх, под темные, празднично завитые волосы, прямо по шнуровке корсажа… Шарлотта проснулась в испарине и перекрестилась, точно ей привиделся сам нечистый.* * *
Жизнь пошла своим чередом; как ни любила Шарлотта готовить для брата, вести все хозяйство одной ей было трудно, и в тот же день, когда в небольшую квартиру, обставленную дешевой мебелью, вселились новые жильцы, была нанята немолодая женщина. Наступил долгожданный покой – пожалуй, здесь было даже слишком тихо… и одиноко, несмотря на сестринскую опеку. Однако вскоре для Неподкупного нашлось неожиданное дело: попытаться понять, какой маршрут проложила в его комнате непривычно смелая мышь. Серому грызуну особенно полюбился угол между письменным столом и кроватью – там, рядом с дырой в стене, он устроил нечто вроде кладовой. Могло статься, запасы были и в стене, но этого Максимильену разглядеть не удалось. Поначалу к такому соседству он относился философско-стоически, но когда была отгрызена часть листа с его речью, не выдержал и объявил «контрреволюционерке» войну. Однако демонстрация кухаркой принципа работы мышеловки привела его в замешательство, и свершение приговора над мышью было отсрочено. Это маленький поединок, сменивший распри с Шарлоттой, выглядел почти забавным – если бы у Робеспьера было настроение шутить. Он известил ближайших коллег о переезде – сухо и кратко, пресекая дальнейшие расспросы, и надеялся, что Дюпле будут избавлены от визитов – весьма болезненных для них поначалу. Хотя Максимильену и казалось странным такое огорчение из-за отъезда постояльца, пусть и ставшего добрым знакомым, печаль Элеоноры тронула его. На пятый день пребывания на Сен-Флорантен Робеспьер почувствовал недомогание – с утра его бил озноб, а вечером начался жар и предательски разболелась голова. Как ни хотел он заставить себя работать, пришлось все же лечь в постель. Все раздражало – он не мог привыкнуть к расположению мебели, высоте стола, вкусу пищи… Бульон, заботливо приготовленный сестрой, он оставил почти нетронутым и, ничего не прочитав на ночь, погасил свечу. Глаза болели. А ночью ему стало совсем плохо, и приглашенный Субербиель констатировал, что у больного лихорадка и что остается лишь ждать кризиса. Чтобы сбить температуру, применили кровопускание, что способствовало облегчению состояния, но пациент заметно ослабел, глаза ввалились, а щеки запали. Шарлотта могла поклясться, что он стал еще более худым, хотя без еды провел только день. Она со слезами выслушивала доктора, меняла платки с уксусом, приносила горячее питье, но было ясно, что выздоровление займет время… Мягкий в общении, но не готовый пожертвовать своим стремлением помогать Максиму, целиком и полностью предоставив эту почетную обязанность Шарлотте, Огюстен то и дело спорил с ней по поводу методов лечения и умолял не тревожить брата лишний раз. Настойка тутовых ягод должна улучшить кроветворение и помочь организму, истощенному болезнью, мелиссовая вода успокаивает нервы, но не лучше ли средства монахов-кармелитов тот ромашковый чай, что всегда заваривает Элеонора? Как и Шарлотта, Огюстен поневоле узнал азы медицины, поскольку старший брат, опекая их обоих, порой и сам невольно становился их подопечным. Внимательны были оба, но Бон-Бон, как он полагал, лучше понимал желания Максимильена, лежащие за пределами желаний обычного больного. Зная, что он будет больше переживать, если не исполнить его просьбу, почему не оставить у постели письменный прибор? В таком состоянии и Максим не сможет работать, но ему будет так спокойнее. Мелкие стычки происходили вне комнаты больного, но только это и могло радовать в их семейной жизни, полной волнений. Огюстен терпел, мрачнел, а потом взрывался, удивляя сестру неожиданной, на ее взгляд, вспышкой. Она любила брата так, что ей казалось, этой любви должно хватать с избытком. Она лучше всех знает, что ему нужно, как именно приготовить еду и как обустроить дом… Дюпле появились в его жизни совсем недавно, – разве они заслуживают того, чтобы занять ее место? Вновь и вновь она шептала ему, что он поправится… что нужно только слушать ее и доктора. А брат лежал и почти не осознавал, где он, отрешившись от всего, и только по тяжелому дыханию можно было понять, насколько ему плохо. …Но всему рано или поздно приходит конец – и кризис миновал, а вместе с ним и самые большие тревоги. – Ты выглядишь лучше, – говорила она, отсчитывая положенное число капель, и так несколько раз за день, словно произносила молитву. Робеспьер благодарил, не чувствуя в себе сил на более пространные ответы. Он находил какое-то удовольствие исследователя в том, чтобы сравнивать Шарлотту и Элеонору и приписывать то одной, то другой достоинства и недостатки, когда его ум не был занят иными вопросами. У обеих он отмечал искреннее расположение к нему, но если Шарлотта стремилась руководить, то Элеонора заботилась иначе – пусть порой чрезмерно, однако он чувствовал в ней ту мягкость, которой недоставало в сестре и которой он лишился со смертью матери. Он привык к Элеоноре. Что ж, «привык» – хорошее слово, не хуже прочих.* * *
Элеонора принесла на кухню тяжелую корзину с бельем и поставила греть воду. Работа отвлекала от переживаний и помогала коротать время. Просто делать то, что должна, и не думать… не вспоминать. Но неужели он больше не будет читать вслух по вечерам, просить переписать что-то, не станет прогулок и бесед? Он может приходить как гость... Со временем все реже и реже, ведь разве до них будет Максимильену? Что за мысли… И на рынок еще нужно успеть, она совсем забыла! А вечером вновь сесть за стол без него… Разумеется, Максимильен покидал их дом и раньше, например когда уезжал по своим делам в Аррас, но одно дело знать, что он вернется, и другое – то, что сейчас… Отложив в сторону льняную подвязку, Элеонора неожиданно для самой себя расплакалась, а потому не сразу услышала, как зазвенел дверной колокольчик. На пороге стояла мадам Шалабр. С тех пор, как она поселилась по соседству, бывшая маркиза старалась как можно чаще бывать у своего кумира-якобинца. Ей было немногим более сорока, и в иных обстоятельствах, возможно, она сочла бы двадцатичетырехлетнюю Элеонору за соперницу, но скромность последней и при ближайшем рассмотрении не выглядела нарочитой, а жаждой единоначалия над объектом своих нежных чувств Маргарита Шалабр, в отличие от Шарлотты, не обладала, как не обладала и чрезмерной подозрительностью последней. Правильнее всего было бы сказать, что пылкая поклонница Робеспьера думала лишь о себе в этих неопределенных (пока, как она надеялась) отношениях, не засоряя свой ум другими соображениями. – Мне нужно пройти к гражданину Робеспьеру, – женщина сложила старый вощеный зонтик от солнца, едва не ткнув им в Элеонору. – Мне очень жаль, гражданка, но его нет дома, – ответила Элеонора, подумав, сколь странно порой складываются обстоятельства – после дрязг с Шарлоттой навязчивые визиты Маргариты Шалабр казались почти что милыми. По крайней мере, Максимильен не страдал от них – докучливость он умел игнорировать, а вот скандалы его утомляли. Но теперь бывшей маркизе придется запомнить иной адрес… – Ах, право, что за рассеянность! Он ведь не собирался сегодня на обед? – Не знаю, гражданка, он… чаще всего не может сообщить этого заранее. Но дело не в этом… – Элеонора помедлила с ответом. Есть вещи, которые настолько болезненны, что о них трудно заговорить, иначе есть риск растравить себе сердце еще больше… – С недавних пор он живет у своей сестры, на Сен-Флорантен. Мадам Шалабр вздернула подбородок. Уж не разыгрывают ли ее? – Что я слышу! И надолго он остановился там? – Боюсь, что навсегда, гражданка. Прошу меня простить, но… – Вы заняты, вижу, вижу. Не стану отвлекать. Скажите только, когда я могу нанести туда визит? – Мне очень жаль, но я не могу этого знать. Напишите ему. – Так и сделаю, душенька, тотчас же, как вернусь домой. Никола [2] шлет вашей матушке самые добрые пожелания. – Благодарю вас, – Элеонора постаралась улыбнуться, но при мысли о том, сколько шуму может наделать письмо гражданки Шалабр, ей становилось совсем не смешно. Лишнее беспокойство для Максимильена! Однако что еще она могла ответить? Элеонора надеялась, что гостья не пустится высказывать свои чувства, поскольку была слишком измучена бесплодными размышлениями, но собеседнице было угодно продолжить разговор. – Отчего же он переехал, душенька? – поинтересовалась Шалабр. Поначалу этот вопрос не приходил ей в голову – мало ли почему человек решил сменить дом, но любопытство некогда светской сплетницы все же проявило себя. Элеонора замялась – как такое объяснить? Ведь солгать – недостойно, а сказать правду… Она бы ответила честно, будь в том необходимость, но обстоятельства допускали разные истолкования, и ее собеседница – пусть и не дурной человек, но посторонний… – Он… решил воссоединиться с семьей, – наконец нашлась девушка. – Как неожиданно! Но это так похоже на него, – не преминула восхититься бывшая маркиза. – Как старший брат он поступил совершенно верно, не так ли? – Вы правы, – со всей деликатностью, на которую была способна, ответила Элеонора. Максимильен и в самом деле поступил сообразно здравому смыслу, думала она. Родные есть родные, и она ничуть не лучше Шарлотты, да и вовсе та гораздо ближе ему… Кто для Неподкупного она, Элеонора Дюпле? Глаза защипало. – Милочка, уж не плачете ли вы? – Шалабр чуть наклонилась к Элеоноре, и перо на старой шляпке, из чувства патриотизма хозяйки лишенной прочих украшений, колыхнулось в такт движению, а с завитых локонов, казалось, вот-вот посыплется рисовая пудра. – Нет-нет… Это от солнца. – Удивительно ведут себя юные девицы в наше время! Ну о чем вам грустить? И вновь ей пришлось собраться, чтобы ответить, не испытывая потом сожаления из-за неучтивости, неискренности или излишней чувствительности. Ибо Элеонора глубоко ценила те качества души, что, по ее мнению, роднили ее с Робеспьером: уважение к разуму и честность. – Гражданка, я высоко ценю то доверие, которое было оказано нам гражданином Робеспьером. – Вот чем вы нравитесь мне, Элизабет… – Элеонора… гражданка Шалабр. – Ах, вечно я вас путаю! Так вот, милочка, вот чем вы мне симпатичны. Вы поистине пример беззаботной натуры! …Узнав от мужа, что Робеспьер уже три дня не появлялся в Конвенте, Мари-Франсуаз забеспокоилась. Элеоноре пока знать об этом не следует, разволнуется, а вот она нанесет визит… Шарлотта подверглась настойчивым и возмущенным расспросам и в конце концов с неохотой пропустила мадам Дюпле к больному. – Гражданин Робеспьер, – женщина придвинула стул к постели, – ну что же это, право! Робеспьер закрыл глаза. Может, это и было невежливым, однако у него возникло ощущение, что в хрупкое пространство, окружающее его, вновь бесцеремонно вторгаются. Почему все желают добра так странно? Он этого не понимал. – Прошу вас, ответьте, за вами ухаживают здесь? Слабый кивок. – Верите ли, гражданин, моя старшая дочка совсем извелась, лица на ней нет! Зачем эти слова? Такое внимание отпугивало. Робеспьер поморщился и протянул руку к миске с водой, в которой лежала чистая тряпица, положил ее себе на лоб. – Но молчит, бедняжка. И готовит, и стирает, даже рисует то, что задал ей мэтр Реньо. Не признается, что ей плохо, – вся в меня! По мнению Робеспьера, на мать Элеонора походила мало, но слова женщины его обнадежили – хотя та очевидно вкладывала в них совсем другое. От дальнейших мыслей Неподкупный отмахнулся – потому что вдруг почувствовал себя уязвимым. Не время. – Передайте всем мои добрые пожелания, дорогая гражданка. – Он вытер тонкими пальцами воду, стекавшую по виску, и поправил компресс. – Как только мне станет лучше, я извещу вас о своем решении. А вечером того же дня Бон-Бон, выглядевший порядком смущенным, протянул ему письмо. И, расправив получше покрывало, наброшенное на одеяло (Робеспьера знобило), сел на край постели. – Что за вести? – поднял на него взгляд Робеспьер. Ему не очень нравилось, что Огюстен сел вот так, рядом, когда можно расположиться на стуле, но делать замечание брату не стал. Бон-Бон был родной… а главное, с ним спокойно. Только с Огюстеном он, наверное, и чувствовал себя так. Шарлотта слишком давила на него, а Элеонора все же не была ему ни сестрой, ни невестой… и он вольно или невольно загонял себя в известные рамки. – От твоей поклонницы, Максим. Хорошо, что я успел разобрать почту до Шарлотты. Робеспьер развернул надушенный листок. Молча прочитал послание, сложил бумагу и отдал обратно Огюстену. – Убери в папку с моей корреспонденцией. Ту, другую, – он сделал ударение на слове «другую». – Дать тебе чернил и бумаги? – предложил Огюстен, допустивший, что брату захочется ответить без задержки. Максимильен качнул головой. – Я, оказывается, завидный жених, Бон-Бон, – внезапно проговорил он. – Мой брат – лучший во всем, разве это удивительно? – откликнулся Огюстен и достал из кармана жилета брегет. – Девять часов, время пить твои лекарства. Шарлотта вновь заварила ромашку и душицу. – На этот раз я сам, – Робеспьер потер пальцами виски и решительно откинул край одеяла. – Лежи, – засуетился Бон-Бон, удерживая его, – что ты, в самом деле. Хочешь, чтобы я позвал Шарлотту? Тебе пока не стоит лишний раз вставать. – Вы все сговорились, – вздохнул Максимильен. – Принеси мне просто ромашковый чай. Что в него добавляет Элеонора? – Мед. И иногда варенье, – ответил брат. – Но душица тебе сейчас не помешает. Робеспьер утомленно закрыл глаза, отдаваясь на волю своих докторов. Бон-Бон удивительным образом сочетал в себе их фамильную неловкость и заботливость, почти хозяйственность. Максимильен сомневался, что когда-нибудь сможет забыть старый эпизод с картиной. Немудреной пасторалью нужно было украсить стену, и младший брат, трижды попав молотком себе по пальцам, все-таки повесил картину безупречно ровно. И скоро он принесет чай, хотя, возможно, и разольет на кухне воду, и меда будет столько, сколько нужно… А потом следует уснуть. Сон лечит, как ничто другое, вот только ему всегда кажется, что в сутках слишком мало часов.* * *
Надежда, что Неподкупный вернется, почти угасла, когда нарочный доставил письмо, адресованное Морису Дюпле. Не слушая возражений и просьб, столяр решил прочитать его один – чтобы как следует подумать о том, как преподнести новости. В том, что они будут печальными для них, отец семейства не сомневался, но, к своему несказанному удивлению, ошибся. И когда он вышел к дочерям и супруге, простое и часто невеселое лицо его озарялось улыбкой. – Гражданин Робеспьер известил нас о том, что возвращается, – объявил столяр и вновь не удержался от улыбки – сдержанная и рассудительная Элеонора порозовела и воскликнула, разве что не бросившись ему на шею: – Отец, что за весть вы принесли! Ей хотелось расспросить его обо всем и сразу, но она опасалась, что часы томительной тревоги и сочувствия к Максимильену найдут выход в бурном излиянии чувств, которое было бы неуместным и не располагающим к обстоятельному разговору. – Хорошую весть, – подтвердил столяр, передавая письмо жене – пусть и она прочитает. – Когда он переезжает? – спросила Элеонора, привычно не обращая внимания на шепот сестер. Он хотя бы был лукаво-доброжелательным, не тем, что порой ей доводилось слышать в мастерской мэтра Реньо или на рынке. – Если нас все устраивает, то завтра. – А Шарлотта? И Бон-Бон? – Огюстен вернется с братом, а Шарлотта… Мари, прочти нам. – Вот только найду… Право, какой аккуратный почерк! И не скажешь, что болеет… Вот, – Мари-Франсуаз перехватила письмо поудобнее и начала читать вслух: – «Полагаю нелишними определенные меры, призванные охранить порядок в вашей семье, мой друг. Моя сестра временно останется на снятой ею квартире. Остальное я буду счастлив поведать вам при личной встрече, которая, как я уже сообщал выше, состоится не далее как завтра. Уверьте в моей дружбе вашу жену, дочерей и юного патриота. Если на то есть малейшие причины, я отложу свой переезд – поскольку и так причинил вам достаточно хлопот. В таком случае известите меня без сожалений». – Как это любезно со стороны Максимильена, – Элеонора взяла у матери письмо. – И как славно, что Огюстен вернется! Я пойду приберусь в комнатах… – Гражданин Робеспьер-младший очень славный человек, – застенчиво промолвила Виктория. Бабетт всплеснула руками: – Он тебе нравится! Матушка, вы только послушайте! Мой Филипп… – Не торопи события, дорогая, это дурная примета, – мягко проговорила Элеонора. – Ах, я знаю, что у нас все будет хорошо!.. – Элизабет закружила старшую сестру по комнате, но та отстранилась, аккуратно расправила письмо и с шутливым укором посмотрела на бойкую Бабетт. – У тебя твой Максимильен, у Виктории – Бон-Бон… Элеонора едва слышно вздохнула. Как Элизабет удается столь беспечно говорить о таких серьезных вещах? – Девочки, у Элеоноры много дел, – прервала их мать. По ее мнению, возвращение Робеспьера можно было считать важным знаком. Зачем бы он вернулся, если бы не утвердился в своих намерениях сделать предложение ее дочери?* * *
– После всего, что было, вы являетесь сюда и приносите варенье? – возмутилась Мари-Франсуаз. – Я пришла угостить своего брата, – с холодным достоинством отвечала Шарлотта, не изменившись в лице. – Уходите. – Гражданка Дюпле распахнула дверь. – Ему нужен покой, которого вы предоставить не можете. Наша семья не желает иметь с вами ничего общего. – Вы получили столько благ от него – было бы странно думать, что вы захотите с ними расстаться! Показные жалобы, чтобы скрыть достаток, – достаток, которым ваша семья обязана нашей!.. Мари-Франсуаз обомлела. Да как она смеет! – По какому праву, гражданка Робеспьер… – Ваш стол лучше, чем у других; свечей, мыла, муки и пудры вдоволь, – Шарлотта увлекалась, а как всякому человеку, легко поддающемуся страстям, остановиться ей было трудно. – Читаете, когда стемнеет, и стираете так часто, как захотите, меж тем как… – Прежде всего думая о гражданине Робеспьере, – перебила ее жена столяра, до глубины души возмутившись этими упреками: пудры больше всего расходуется на Максимильена, и чтения вечерние ему нравятся, а уж стиркой как можно попрекнуть! – Мой брат слишком деликатен, чтобы указать на ваши злоупотребления его именем ради привилегий, – парировала Шарлотта. Подобное замечание превосходило всякую меру – полноправная хозяйка дома, Мари-Франсуаз не была виновата в том, что у жилицы оказался столь непримиримый характер, но, так или иначе, коса нашла на камень, и последние слова матушки Дюпле были менее неожиданными, чем это могло показаться непосвященному: – Вы желаете свести на тот свет его и нас! – воскликнула она. – Уносите ваше варево, и чтобы ноги вашей здесь не было! – Ах нет, я пройду! – Шарлотта, одной рукой крепко сжимая драгоценную ношу, другой подобрала юбки и сделала рывок к лестнице. Пара мгновений – и она взбежала по ступеням, оставляя Мари-Франсуаз сожалеть о том, что недооценила гостью, которую знала достаточно, чтобы быть настороже. – Вы разбудите его! – Хозяйка дома была так ошарашена, что замерла. Каковы бы ни были обстоятельства, ничто не должно вынуждать приличную женщину вести себя подобным образом. Но Шарлотта уже открыла дверь. Робеспьер читал, теперь же утомленно смежил веки. – Максим!.. – Шарлотта села на стул у кровати. – Скажи, что ты простил меня… Робеспьер не глядя заложил книгу старым пером и положил ее на столик. – Руссо, «Эмиль». «Исповедание веры савойского викария», – проговорил он. – Великое произведение и великие мысли, Шарлотта. «Горе мало имеет силы над тем, кто, мало думая о нем, не вспоминает его и не видит впереди. Откиньте наше гибельное стремление вперед, откиньте наши заблуждения и пороки, отнимите созданное человеком, – и все станет благом». – Я вся извелась, пока не смогла вновь увидеть тебя … – продолжала она, не особо вслушиваясь в слова. – Ты мне снился. – Вот как? – О да… Мы были втроем – и я читала вслух… – Шарлотта, – страдальчески проговорил Робеспьер, – мы и теперь втроем... Подай мне воды, пожалуйста. И прошу, не нужно снова тех слов. Мы оба устали, и я, и Огюстен, можешь поверить. Шарлотта протянула ему чашку. – Да, я обещала… Не буду… Я просто никогда не буду говорить с Дюпле… – Даже когда будешь приходить сюда? – Робеспьер отпил воды, смачивая сухие губы и больное горло. – Девица Элеонора тоже холодна со мной, изволь заметить. – Почему я не могу обрести мир в своем доме? – Робеспьер обессиленно опустился на подушки и снял очки. Шарлотта недовольно заметила: – Не хочу огорчать тебя – и ухожу. Варенье… – Оставь его здесь и ступай, – попросил Робеспьер. – Ты же видишь – я болен. Будет дурно, если еще и ты заболеешь. Она покачала головой и ушла – ушла, оставляя его в ненавистном ей доме, среди прочих в обществе женщины и девушки, чьи образы в ее голове были полны коварства и распутства если не телесного, то нравственного. Ибо любить Максимильена дозволено только ей. …У Робеспьера – синие и розовые фиалки, у Огюстена – белые и герань. Максимильен не любит герань… А Бон-Бон любит. Нужно собрать завтра побольше цветов и расставить в вазах… Заметив, что два цветка увяли, она аккуратно срезала их и отправила в небольшую плетеную корзинку. Еще немного лаванды… и нарядный мешочек с ленточкой будет наполнен достаточно, чтобы положить его под подушку Максимильену. Фиалка и лаванда сменят можжевельник, который тоже хорош от головной боли, но, должно быть, уже отчасти наскучил ему… Огюстен невольно залюбовался Элеонорой с лейкой в руках, кашлянул и поинтересовался: – Зачем приходила Шарлотта? – Матушка сказала, что она приносила варенье… – Поставив лейку на пол, девушка переколола булавку, скреплявшую верх передника с корсажем. – Они закончили говорить прежде, чем я спустилась. – И… варенье она не оставила? – пророчески заключил Огюстен. – Нет… – Элеонора чуть пожала плечами. – Она ушла, будучи в дурном настроении… Мне даже жаль ее… – Даю вам слово, Элеонора, что варенье и вы, и ваша матушка готовите гораздо лучше Шарлотты. – Вы шутите надо мной!.. – Вовсе нет, – Огюстен наконец улыбнулся. – Мы с Максимом оба сладкоежки. – Бон-Бон… вам положено [3], – улыбнулась и Элеонора. – Да, я такой, – Огюстен подвинул сбившийся на сторону шейный платок. Завязан он был не так аккуратно, как у старшего брата, и уж тем более не так кокетливо модно, как у Сен-Жюста, но, наверное, не было вещи, которая смотрелась бы на Робеспьере-младшем плохо. Добродушие, присущее ему, озаряло гармонией весь облик. «Да, я такой» – в этом был весь Бон-Бон. В этом утверждении не было упрямства, не было оно и свидетельством дурного нрава, который его обладатель не желает изменять, напротив – говорило о радушии и дружеской простоте. Здесь надобно сказать, что Бон-Бона все же отличала определенная избирательность в дружбе – меньшая, чем у Максимильена, но несравнимо большая, нежели у некоторых знаменитых деятелей Конвента. Радушие распространялось прежде всего на тех, кого он знал и любил, – а семья Дюпле и для него стала практически родной. – Я пойду к Максимильену… Простите, что прерываю беседу. – Мне кажется, Элеонора, что сейчас он хочет побыть один. Зайдите к нему через полчаса. – Вы правда думаете, что так лучше? Он, должно быть, волнуется из-за визита Шарлотты… – Так будет лучше, Элеонора. А потом вы позаботитесь о нем так, как умеете только вы.* * *
– Как и любая женщина, она будет обновлять домашними радостями занятия и заботы мужа, – Мари-Франсуаз работала над нехитрым шитьем и говорила будто сама с собой. – В трудные времена объятия жены помогают найти вдохновение и веру. – Ты мечтательница, моя дорогая, – отозвался муж. – Не выстраивай будущее – оно всегда не такое, каким видится. Элеонора, чувствуется, ничего не загадывает – и она права. А если надеется на что-то – что ж, кто знает, вдруг Бог будет милостив ко всем нам. Порой мне кажется, что ей неловко перед Максимильеном за нас. – Верно, за меня одну, Морис? Но Элеоноре предназначено быть хранительницей очага. – Но предназначено ли тому, о ком ты говоришь, стать главой семейства? Ты же видишь, – Морис Дюпле сделал неопределенный жест рукой, – у него иные заботы. О женитьбе он и не думает. И я могу его понять. – Но если он решит жениться, Элеонора станет для него чудесной супругой. Для мужчины, посвятившего себя жизненной борьбе, нет ничего лучше в его окружении, чем верный друг и надежная спутница жизни. Один будет поддерживать огонь его стремлений, другая не даст этому огню сжечь его. Посмотри на него в Конвенте и рядом с Элеонорой, Морис! Будь Мари-Франсуаз менее восторженной по отношению к будущему, как она надеялась, зятю, она бы допустила мысль, что Робеспьер рано или поздно может захотеть отойти от дел, но ныне это представлялось невозможным. Такой знаменитый и уважаемый человек! Как будет счастлива ее Элеонора, ведь она так искренне его любит! И добрая женщина была бы разочарована, узнав о тайных робких мечтаниях дочери: всего лишь домик в Шуази… Столяр покачал головой. – Быть может, нам стоит подумать об Огюстене? Готов побиться об заклад, из него выйдет хороший семьянин. – Но у них нет той склонности друг к другу, которая видна между Элеонорой и Максимильеном!.. – Дай Бог, чтобы она была взаимна, жена. – Мэтр Дюпле отставил пустую чашку и развернул газету, всем видом показывая, что продолжать разговор не настроен. Но его супруга не испытала бы желанной полноты удовлетворения разговором, не заведи она другой насущной темы. – Скоро четверг, но гражданин Робеспьер болеет, не время для гостей. Его и так потревожат визитами коллеги – и чем дольше он отдохнет один, тем лучше. – Думаешь охранить его ото всех на свете? – не сдержал улыбки столяр. – Едва ли он этого захочет. – Господи, Морис, сколько я твержу тебе, что у меня и в мыслях нет показаться ему беспокойной наседкой! Однако эта особа едва не извела его – не удивлюсь, если он похудел на несколько фунтов! Хотя куда уж там… – Мари-Франсуаз огорченно махнула рукой. Муж одобрительно похлопал ее по плечу. – Не переживай, дорогая, – он не из слабых, наш Максимильен. …Творожный пирог со свежей зеленью, крепкий бульон с гренками и чай... Что может быть лучше? Протянуть салфетку… Все так привычно… Ест без аппетита, но выглядит уже значительно лучше… – …Как вы себя чувствуете, Максимильен? – Много лучше, благодарю вас. – Налить вам еще чая? – Да, пожалуйста, если вас не затруднит, – Робеспьер слабо улыбнулся и чуть подвинул чашку. – Чай в меру крепкий, как вы любите… Хотите на этот раз с сахаром? – Не нужно, Элеонора. Чай с пирогом хорош и без сахара. Можно мне добавки? – спросил он, желая порадовать девушку. – Конечно же, друг мой, – Элеонора отрезала ему щедрый кусок и села рядом, невольно залюбовавшись именитым жильцом. – Вы балуете меня, устраивая мне столь ранние ужины. – Вы еще нездоровы… – А вы убеждаете меня в этом, подавая мне пирог и чай в постель… – Нет, право же! – засмеялась Элеонора. – Просто еще рано всем садиться за стол… – Мое одиночество могла бы скрасить лишь ваша прелестная компания, – пошутил Робеспьер. Вероятно, в глазах Элеоноры отразилось что-то такое, что его смутило, и он поспешил добавить солиднее, вновь становясь непроницаемым: – В самом деле, я благодарен вам, что напоминаете мне о режиме. – Что вы… Хотя вы не самый легкий пациент, – фраза вырвалась сама собой, и девушка смутилась. – Вы так считаете? Элеонора не поняла, заинтересовался Робеспьер, недоволен или спрашивает из вежливости. – Доктор Субербиель... Помните, когда вы пропустили прием капель от мигрени и вновь были вынуждены лежать в постели? Каждый раз, когда она решалась затронуть тему здоровья Неподкупного, когда молчать было уже невозможно, ей приходилось делать выбор: не говорить об этом еще несколько дней, поддерживая уверенность Робеспьера в его силах, стараясь поднять ему настроение, или вновь напомнить о рекомендациях врача… – А вы с ним согласны? – Да, Максимильен, – честно ответила Элеонора. – Мой друг, если бы вы больше думали о себе! – Ну же, Корнели… – теплее сказал Максимильен. – Ведь у меня есть вы. Вашей заботы хватит на двоих. – Он на мгновение накрыл руку девушки своей, слегка пожав. Элеонора замерла, почувствовав, что сердце вот-вот выскочит у нее из груди. – Максимильен… Я… – Да, Элеонора? – немного тревожно спросил Робеспьер. Неловкость была привычной, но разговор получался… особенным. – Пустое… Не волнуйтесь… Мне… стало так спокойно на душе. Я переживала, что оттолкнула вас своей неразумностью… – Вы разумнее, чем любая из женщин, Элеонора. Смутившись окончательно, Элеонора прошептала: – Я почистила ваш сюртук, что в коричневую полоску. – Благодарю вас, – Робеспьер отставил чашку и протянул девушке поднос. – Я вновь причиняю беспокойство. – Мне в радость, что я могу чем-то помочь вам… – Элеонора поставила поднос на стол. – Как вы полагаете, вы как женщина, Корнели, мне… – Робеспьер сделал паузу, мучительно подбирая слова, – уместно принимать от вас все это? Вы должны понимать, что я не могу… Элеонора, возможно, стала бы ему хорошей женой. Не сейчас – лет через пять… Пока же… О, как легко мы оставались бы владыками над собою и своими страстями, если бы, когда привычки наши еще не приобретены, мы умели занять ум предметами, которые он должен знать! Если бы искренне желали просветить себя, не зная того, чтобы блистать в глазах других, но чтобы быть добрыми и мудрыми сообразно со своею природою, чтобы найти свое счастье в исполнении своих обязанностей! Это изучение кажется нам скучным и трудным, потому что мы помышляем о нем тогда, когда уже испорчены пороком, когда предались уже страстям. Мы прочно устанавливаем свои суждения и оценку свою раньше познания добра и зла; а потом, измеряя все по этой ложной мерке, ничему не умеем придать настоящей цены [4]. Так сказал Руссо, но он, Максимильен, знает настоящую цену. Не будучи испорчен пороком, но испытывая в известной степени нежные чувства, он сосредотачивается на деле и тем самым ничто не мешает ему исполнять свой долг. Добродетель есть любовь к порядку. Добродетелен он, добродетельна Элеонора. Нет нужды даровать ложный образ семейного счастья – всему свое время. – Не нужно, – Элеонора приблизилась и протянула к нему руку, будто хотела закрыть рот, – не нужно, Максимильен… Просто будьте рядом. Я все понимаю… В ответ на это Робеспьер поцеловал ей ладонь, задержавшись губами на тонкой коже чуть дольше, чем было положено. Через мгновение они оба смутятся из-за этой вольности… но в продолжение своих мыслей он подумает о том, что если взять ее за руку, вот так, как сейчас, не стесняясь ничьим присутствием... да, это будет равнозначно обещанию взять в жены – помолвка согласно обычаю Артуа... Его родины, той, что всегда будет с ним, несмотря ни на что. И каждый раз, когда ему кажется, что прошлое позади, – письмо, мысль или случайная фраза возвращают его к дому. Первому дому – уезжая из которого, он и не думал когда-либо обрести настоящий второй.* * *
Семейная ситуация не располагала к долгим раздумьям – нервы всех трех сторон были на пределе, к тому же Максимильен почти физически страдал от того, что вынужденно погряз в этих распрях. И после бессонной ночи вскоре по приезде он принял решение. Робеспьер-младший был приглашен в кабинет для ответственного, как подчеркнул Робеспьер-старший, разговора. Поначалу беседа не складывалась: Максимильен сидел в кресле и молчал. Хорошо зная брата, Огюстен неторопливо пролистал свежий «Монитер», потом томик Расина, но на исходе пятой минуты не выдержал и попытался начать диалог: – Как славно у тебя цветут фиалки! Элеонора за ними хорошо ухаживает. Она вообще за всем хорошо ухаживает... Так что ты хотел сказать мне, Максим? – Я не о том сейчас… то есть я воздаю все почести талантам и добродетелям этой девушки, – Робеспьер не мог не улыбнуться. – Но я желал поговорить не о ней, а о Шарлотте. Огюстен… ведь весьма возможно, скоро тебе предстоит поехать на юг. – В Итальянскую армию, – кивнул Огюстен, оборачиваясь к нему. – Об этом идут разговоры, но уеду я, вероятно, не на днях. – Возьми с собой Шарлотту, пусть сменит обстановку. Он не ослышался? Шарлотту… Шарлотту… Что ж, он готов, но… – Армия – не подходящее место для женщины, Максим. – Брось, Бон-Бон. Поселишь ее в Ницце в каком-нибудь доме. Не на бивуаке же она будет жить. – Не знаю… Право, тебе кажется, что это хорошая идея? Что, если она решит устроиться ко мне денщиком? – Отчего бы тебе не побыть сейчас серьезным, Огюстен? – предложил Робеспьер. – Думаю, она согласится поехать с тобой и не станет упорствовать в мелочах. Тем более если с тобой будут Рикор и его жена. Она не заскучает, как скучала в Аррасе. Максимильен встал, прошелся по комнате и, остановившись у стола, начал просматривать бумаги. Он ждал ответа. – А пока придется потерпеть, – вздохнул Огюстен, посмотрев на свои сапоги. – Поистине мудрые слова, Бон-Бон. – Мне жаль Элеонору, она не заслуживает этого. Ты высказал хорошую идею, Максим, иное окружение пойдет Шарлотте на пользу. Право, почему это предложил не я? – Думаю, Элеонора много мудрее Шарлотты, – проговорил Робеспьер. – Все это несправедливо, ты прав. Но мы решили, что до отъезда она останется на Сен-Флорантен, о возвращении сюда не может быть и речи. – Он замолчал, ожидая от брата уточнений. – Думаю, она и сама не захочет этого, – откликнулся Бон-Бон. – Но, Максим, я беспокоюсь о дальнейших визитах. Примирилась ли Шарлотта с тем, что ты остался у Дюпле? – Я серьезно поговорю с ней. – Это поможет? – невесело пошутил Огюстен. – Должно помочь, хотя бы на время. Ну а потом с твоей помощью она обретет новые знакомства. Идем в столовую, нас, верно, уже заждались. _____________________________________