Нити

Раздается тихий щелчок. По черному экрану идет рябь. Мужчина, кажется, задремавший в кресле, открывает глаза. Проведя ладонью по лицу, Цинна пытается сфокусировать взгляд на экране, где помехи сменились жизнерадостным лицом предвестника очередного акта детоубийства. – Словно кто-то из капитолийцев пропустит повтор Жатвы, – вслед за мягким голосом комнату озарил свет. На чайный столик опустились две белоснежные чашки, и с едва различимым шорохом на соседнее кресло села светловолосая женщина. Она искала встречи с зелеными глазами, но все их внимание принадлежало лишь экрану. – В мастерской еще полно незавершенных эскизов… – на осторожное предложение мужчина лишь покачал головой. Она наклонилась к нему, накрывая смуглую ладонь своей, а спустя мгновение почувствовала теплое прикосновение губ к тыльной стороне руки – немую просьбу. Испустив едва слышимый вздох, Порция следуем вслед за супругом: она верна своей клятве, и принимает его выбор – снова стать свидетелями греха, за который когда-нибудь народу Панема придется заплатить сполна. Они так и не смогли увидеть в смерти детей праздник. А потому и не спешили принимать в нем участие. Год за годом проживали Голодные игры – от Жатвы до объявления выжившего – с закрытыми глазами и ушами. Но сейчас она видит – один за другим их лица въедаются в память; сейчас она слышит – лица обретают имена, такие же дрожащие, как голоса детей. И совсем скоро все, кроме одного, упадут замертво, сорванные ветром Капитолия, словно осенняя листва. А Цинна ждет. Ждет все одиннадцать дистриктов, чтобы воочию увидеть ту, о ком наперебой щебетали капитолийцы. Зеленые глаза изучающе скользят по лицам трибутов, и рука все сильнее сжимает ладонь Порции. А она лишь кусает губы, страшась решения супруга, но все робкие надежды разлетаются в стороны стайкой испуганных птиц, когда тишину разрывает отчаянный крик: «Есть доброволец! Я хочу участвовать в играх». Цинна подается чуть вперед, и Порция без труда замечает перемену в его взгляде – глаза супруга уже снимают первые мерки с девушки, которая на негнущихся ногах поднимается на сцену. Китнисс полна решимости и протеста – назло всему Капитолию она храбрится и сушит глаза от слез, которые стоят комом в горле. Мальчик, выбранный следом за ней, тоже пытается храбриться, но ему никак не сравниться с девушкой, чья любовь оказалась сильнее страха. - Огненная Китнисс, - тихо шепчет Цинна на выдохе, и Порция чувствует, как искра, неосознанно подаренная этим хрупким добровольцем, распаляет огонь в сердце, что мерно тлело под ее ладонью длинными ночами. Ей волнительно и страшно до дрожи, которую не унимают даже невесомые поцелуи, разливающие тепло по пальцам. Но выбор сделан, и каким бы он ни был, она примет его и последует за Цинной: хоть в огонь, хоть в воду. Женщина закрывает глаза и с легким свистом втягивает в себя воздух, а когда яркие блики вновь сменяются светом экрана, все ее внимание сосредоточено лишь на парне из Дистрикта-12, от которого сегодня отвернулась удача. Он сильный и коренастый, с такими же, как у Порции, пепельными волосами и голубыми глазами. Пит – от его имени веет теплом и хлебом, и она сделает все возможное, чтобы помочь мальчику пережить весь этот ужас. «Не ему, а им», – одергивает себя Порция, сжимая ладонь Цинны, переплетая их пальцы. Да, она сделает все возможное, чтобы помочь им пережить весь этот ужас и дать Китнисс шанс вернуться с Арены победителем. Таково желание ее мужа, вспыхнувшее вслед за его сердцем. Принимая это решение, они становятся чудовищами – одними из тех, кто осознанно обрекает невинных детей на смерть. Экран гаснет, и Порции кажется, что в последнее мгновение она успевает заметить в голубых глазах что-то кроме мутного страха – невыносимо ясную решимость, от которой ком встает в горле. Она спешно делает глоток из белоснежной чашки – отвратительный вкус остывшего кофе перебивает на время горечь, оставленную Жатвой. Содержимое кружек отправляется в раковину, и вскоре посуда снова наполняется до краев бодрящим напитком – их ждет бессонная ночь в мастерской. На утро стены комнаты украшают десятки эскизов и наспех распечатанных кадров с Жатвы. Ткань обвивает манекенов, вдыхая жизнь в наряды, которые видела лишь бумага, да две пары глаз: зеленых и искусственно-лиловых. В его руке – карандаш, в ее – игла. Шорох ткани, постукивание швейной машинки и скрежет грифеля о бумагу все еще звучат в голове, когда Порция пытается скрыть усталость за слоем капитолийского грима. На светлые ресницы ложится белая тушь, на губы – серебро помады, в то время как Цинна подводит глаза золотом. Завидное постоянство и простота образов так в диковинку Капитолию, но это – не для избалованной публики. День за днем он подводит глаза золотом, а Порция красит серебром губы, подтверждая их клятву, данную перед алтарем. Это – их обручальные кольца. – Он уже ждет нас, – с легким стуком Цинна сообщает, что пора выходить. Их апартаменты расположены почти на окраине Капитолия, и путь предстоит неблизкий. В такси Порция поддается сну, склонив голову на плечо супруга. Мужчина держит ее за руку и невидящим взглядом смотрит в окно. Цинна прекрасно знает, в какую игру собирается ввязаться, увлекая за собой женщину, которую хотел оберегать от горя и напастей. Совсем скоро, он будет уже не в силах сдержать данную себе клятву, обрекая супругу на страдания, но все равно хочет рискнуть. Ради той надежды, что подарила ему и всему Панему, сама того не понимая, юная Китнисс Эвердин. Но, к сожалению, их народ глух и слеп последние 74 года, чтобы заметить это. И слишком напуган. Сможет ли она помочь им сбросить оковы страха? Смогут ли они полюбить ее? Машина останавливается перед элитным домом в центре Капитолия. Цинна сжимает плечо женщины и будит ее поцелуем в висок, удерживая себя от прикосновения к трепещущим ресницам. На девятом этаже их встречает безгласая. Капитолийцы предпочитают их разговорчивой прислуге, не смотря на неоправданно высокую цену, но за молчание нужно платить, а уж когда оно может стоить тебе жизни – тем более. Девушка проводит гостей вглубь апартаментов и жестом показывает, что господин Аквилий ждет их в гостиной, закрывая следом резные двери. Дистрикт-12 числился за хозяином квартиры уже семь лет, и мужчина оказался несказанно рад звонку, предвкушая возможность наконец-таки отделаться от треклятых шахтеров. Как и ментор Двенадцатого, стилист любил пригубить для пущего вдохновения, которое и привело его на ту должность, на которую никто в здравом уме не посягнул бы. И ладно бы отправлять детишек на верную смерть – этим тут все занимаются. Он желал славы, но был лишь печально известен, как стилист самого отвратительного и бесперспективного дистрикта. И с каждым годом это клеймо все сильнее отпечатывалось на его имени. Но претендентов на эту должность все не было, а потому мужчине приходилось год за годом придавать живым мертвецам из Двенадцатого подобающий вид. – Вы не представляете, как мне опостылело возиться с этим углем! Как ни старайся – одна сажа! –в сердцах воскликнул Аквилий, усаживая гостей на кожаный диван. Смекнув, что сболтнул лишнего, он поспешно добавил: – Но лучшей возможности сыскать себе славы не найти! Да и платят недурно. – Но не так хорошо, как в других дистриктах, – слова гостьи застали мужчину врасплох. Он потер запястье, выдавливая из себя натянутую улыбку и нервный смех. – Трибуты в этом не году – не чета своим предшественникам: поначалу я даже сомневался, а умеют ли они говорить – до того дикие были! – Аквилий смеется над своими словами, смеется над чумазыми детишками, от которых за версту несло нищетой и голодом. Запах был настолько отвратительным, что, встретившись впервые с трибутами из Двенадцатого семь лет назад, он вылил на себя бутылек изысканных духов – лишь бы перебить его, но даже это не помогло. Мужчина поморщился, ему почудилось, что воздух в комнате снова наполнился отвращением – обоюдным и нестерпимым – именно так они с подопечными относились друг к другу. Достав из кармана пиджака расшитый платок, он вдыхает сладкий аромат, и без того пропитывающий помещение насквозь. – Даже не удивлюсь, если они смогут в восьмерку пробиться – давненько такого не было. Уже начинаю жалеть, что отказался от них, – и Аквилию кажется, что его наживку проглотили целиком, едва ли не с удочкой. – Они могут победить, – неожиданно говорит Цинна. В его голосе нет места сомнению, что загоняет собеседника в тупик: тот снова потирает запястье и нервно смеется. Сначала тихо и неуверенно, а после, словно распробовав шутку на вкус, заходится гоготом, сквозь который слышится: – Победить? Хеймитч не позволит, – Аквилий промокает краем платка уголки глаз, убирая выступившие слезы: – Но, не беспокойтесь, даже выйдя в восьмерку, эти ребята станут золотой жилой! После этого стилиста ни о чем больше не расспрашивают. Приемники – это слово особенно нравится Аквилию – внимательно изучают документы, после чего кивают, давая согласие. Перед домом их ждет две машины: одна уносит мужчин на встречу с Распорядителем, другая же доставляет Порцию домой. Всю дорогу она не может сомкнуть глаз, пересматривая эскизы на планшете. Двенадцатый – родина угля. Так думали их предшественники, облачая трибутов в мешковатую одежду, отдаленно напоминающую форму шахтеров. Они украшали грязными узорами тела детей, вручали им кирки и яркие каски. Обнажали юношей и девушек, показывая капитолийской публике выступающие ребра и впалые щеки во всей красе, но те лишь воротили нос. Двенадцатый – родина семейного очага, рождающегося на углях и теплом хлебе. Порция слышала об этом от отца, прослужившего в рядах миротворцев больше двадцати лет. Армейская выправка, холодный взгляд и чуждость праздной жизни все еще посещали женщину во сне, в то время как Торий покинул этот мир почти десятилетие назад. Наверное, он был бы не прочь завершить жизненный путь во Втором, где оставил свою молодость, но родители отца решили иначе, выкупая сыну возможность вернуться домой – в Капитолий – за весьма круглую сумму. Порция до сих пор не могла понять, чем же понравился Торий ее матери – легкомысленной капитолийке, наслаждающейся каждой каплей лжи, что окутывала этот город. Наверное, отец был для Цицилии подобен диковинной птице, которую заперли в стенах столицы: она часто с нескрываемым интересом наблюдала за мужем то смеясь, то наливаясь злостью. Он плохо поддавался ее дрессировке, из-за чего мать часто уходила из дома, громко хлопая дверью и застывая в нерешительности на пороге. А вместо ссор они делили дочь: Цицилия «собирала» ее по последней моде, отдавая в руки капитолийских кудесников, в то время как Торий правил Порцию изнутри. Рассказы отца возвращались к девочке чередой ночных кошмаров, а развлечения матери отзывались фантомной болью – удаленные ребра настойчиво напоминали о себе на протяжении нескольких лет. Но все прошло с приходом Цинны. Боль отступила под напором зеленых глаз, а рассказы отца из страшной сказки превратились в горькую правду. Торию суждено было умереть в тот день, когда он расстался с белоснежной формой, но деньги отсрочили его смерть. Какой бы верой и правдой он не служил – его глаза видели слишком много. Отец Порции был верной шавкой Капитолия, которую спускали, стоило мятежникам посеять свои семена в каком-либо дистрикте. Он никогда не говорил, что ненавидит свою работу, но и не клялся в любви тем, кто им управлял. Порой ей казалось, что Торий наблюдал за всем словно со стороны; был рассказчиком, которому противна сама история. Порции эта история была противна ничуть не меньше. Женщина закрыла глаза и накрыла их ладонями, прогоняя навязчивые воспоминания. Они с Цинной зажгут очаг – уголь будет гореть, приковывая к себе внимание миллионов. Огонь будет пылать, маня капитолийцев-мотыльков. Они не смогут устоять перед пламенем. Они полюбят ее – Огненную Китнисс. И все же Порция чувствует болезный укол. Мотыльки летят на свет, рождаемый огнем, а не на тепло. Ее пламя затмит мальчика. Дома Порция долго оттирает кожу грубой мочалкой, но сладкий запах все еще витает где-то рядом. Женщину мутит от него, и она то и дело закусывает щеку, отрезвляя себя легкой болью. Пепельные волосы напитываются водой и, теряя форму, спадают на плечи. Она не вытирает их и покидает душевую, облачившись в махровый халат. В мастерской горит приглушенный свет: кажется, его забыли выключить перед уходом. Порция рассматривает наряды на манекенах, ощущая, как вода стекает с кончиков волос ей на плечи. Она хмурится и кусает губы, отметая костюм за костюмом – все они стремятся затмить трибутов. И ткань, не без ее помощи, соскальзывает с манекенов, оголяя их точеные тела. Порция пересматривает эскизы: к вороху ткани на полу присоединяется бумага. Рисунки Цинны выскальзывают из ее пальцев и взлетают стаей птиц – свободных и прекрасных, и она каждый раз задерживает дыхание, с трудом отрывая взгляд от уверенных штрихов. Женщина замирает, сжимая эскиз в руках, сминая бумагу – в серых глазах мелькают всполохи огня. Тело Китнисс, будто покрытое сажей, пылает, но девушка спокойна. И Порции кажется, что бумага в ее руках дышит. – Мне нужен огонь. – Порция, дорогая, с тобой все в порядке? – после непродолжительного молчания доносится из динамика коммуникатора. – Помнишь, ты рассказывала про синтетический огонь? – Ну конечно! И не просто рассказывала: мы использовали его на вечеринке Маркуса, которую ты, спешу напомнить, пропустила. Блюда с ним смотрелись такими экзотическими, что все долго не решались прикоснуться к угощениям – можешь себе такое представить? – Порция натянуто смеется в ответ: – А почему ты про него вспомнила? – Захотела спалить немного одежды. – Но, дорогая, с этим огнем она точно не сгорит! – Да брось, ты шутишь! – Если только са-а-амую малость. Для этого есть спрей, после которого одежде ничего не грозит. Уж в этом-то можешь мне доверять – на себе опробовала! Но ты так и не сказала для чего тебе огонь, дорогая? – Пусть это будет сюрпризом. А пока лучше расскажи, где же мне его раздобыть? – У меня в квартире, ты ведь знаешь – Маркус любит делать все с размахом. Но если это срочно – могу отправить с курьером, правда, при условии, что я узнаю обо всем первой. – Обязательно, Лира, обязательно. – Ловлю на слове, дорогая! До встречи! – До встречи, – экран коммуникатора гаснет, когда Порция выпускает его из рук на мягкую поверхность кресла. Она склоняет голову на бок и закрывает глаза. Холод лижет пятки, и женщина развеивает дрему, навалившуюся на нее, проведя ладонью по лицу. Из коридора доносится приглушенный шум шагов. Цинна держит в руках букет: пару веточек с белесыми трилистниками, расцветающими пурпуром изнутри. Он улыбается – довольно и измученно, а в глазах виднеются задорные искорки. Мужчина опускается перед ней на колени, прижимается лбом к мокрым прядям и вкладывает в доверчиво распахнутую ладонь цветы. Китниссы.