***
Если к Фрерину он относится прохладно-снисходительно, то Дис вообще не берёт в расчёт, да что там — даже не замечает её. У Дис другая стезя, отстранённо думает Торин, она — принцесса, единственная дочь рода Дурина, всегда при матери, её холит и лелеет весь Эребор, начиная от деда-короля и заканчивая бесчисленными няньками. Не без зависти Торин осознаёт, что сестра всегда больше тяготела к Фрерину, чем к нему, ведь младший из наследников — настоящий, непоседливый, живой, как ртуть, никого не стесняется и говорит, что думает. Торину маленькая шалунья докучает, он свирепеет от любой её невинной проказы и гонит прочь из своих покоев, — он ведь мнит себя совсем взрослым и ответственным за всё поколение, — да и братцу готов надавать по шее за безудержный смех в неподходящее время. Фрерин хватает Дис за руку, бежит с ней в распахнутые долы в зелёной кипени, катает её на закорках и смеётся ещё громче. Фрерин, Эреборово ясно солнце. За окном тают последние дни долгого лета, и Торину не под силу усидеть взаперти над томом «Истории Казад-Дума», особенно когда снизу, от озера, доносятся весёлые голоса младших. «Вот же спелись», — хмуро думает он, а твёрдые губы уже растягивает редкая улыбка.***
Взрослеют они почти в одночасье, когда фамильная гномья незыблемость даёт трещину, когда их народ, обречённый на скитания, покидает обожжённый и разрушенный Эребор. Ещё долго им снятся прикосновения колкого северного ветра посреди пустоши в заиндевелых серебряных проталинах, и Торин не может привыкнуть к тому, что, просыпаясь, видит над собой не высокие потолки базальтовых покоев, а хлипкую чердачную стреху в одном из хлевов всеми забытого поселения. Он леденеет душой, одинаково жестокий и к Фрерину, и к Дис, и не жалеет ярости: на подзатыльник — брату, на колкое слово — сестре. После каждой ссоры Фрерин, как в детстве, сбегает в горы, а Дис, ещё не понимая, что произошло, ластится к Торину, надеясь угреться у его груди, но он грубо спихивает её с колен. «Не хнычь, чай, не дома у матери». Дис держится, глубоко дышит, чтобы не проронить ни слезинки. Она верит, что однажды они вернутся во дворец, и она наплачется вдоволь на его золочёном пороге, обнимая обоих братьев разом, но годы идут, наивные безбородые мальчики превращаются в могучих юношей с чёрными косами поверх лат и двухпудовыми секирами в руках, и в разговорах деда и отца всё чаще проскальзывает грозное, металлическое — «Азанулбизар». — Я с тобой, — хватает она Торина за край рубахи. — Где это видано? — фыркает брат. — Сиди! — Я не могу, — выдыхает Дис, преграждая ему дорогу и упираясь в литые плечи. — Торин, пожалуйста!.. Он легко отталкивает сестру и равнодушно проходит мимо. В голостенной спальне Дис истово оплакивает своё вынужденное бездействие — о Ауле, чего бы она только ни отдала, чтобы быть роду Дурина воинственным сыном, а не хрупкой бесполезной дочерью. Она старается поспевать за братьями, рвётся к учению с ними наравне, и оттягивает нежные руки мечами, и до крови стирает пальцы тетивой, и до деревянной походки трясётся на кручах в седле, хотя отец никогда её не принуждал. Торин насмешливо наблюдает, как она упражняется в тени дуба с клинками морийской стали, как обливается потом, краснея от стыда и беспомощности, и бросает презрительно: — Брось, Дис! .. Оставь это нам с Фрерином. Это первый раз, когда Дис предпочитает не слушать Торина. Её кулак сливается с резной рукоятью в единое целое, и когда брат играючи подкрадывается сзади, норовя выбить оружие, принцесса неожиданно валит его наземь, юрко уворачиваясь от удара, и со смехом попирает его грудь вышитым гномьим ботинком. — Ишь ты, — бурчит Торин, увлекая её за собой, и чуть ли не впервые в жизни обнимает — крепко, покровительственно, — коли так, доспех бы надела, дурёха. — И что тогда? — она с надеждой заглядывает в его сияющие глаза цвета горного ручья. — И тогда, — уклончиво говорит брат, — я за тебя абсолютно спокоен.***
Равнина Азанулбизар полыхает диким огнём, но в решающий час Дис не позволяют ринуться в пекло, связывают по рукам и ногам королевским приказом, ослушаться которого нельзя, и после ей остаётся только метаться меж погребальных костров, скликая родных по именам. В стоячем воздухе пахнет горелой плотью, ноги подкашиваются, над сухими ковылями кружит вороньё, и останавливается она, лишь завидев постаревшего до неузнаваемости Балина Фундинула. — Где Торин?! — оглашает равнину её вопль. — Фрерин! Ауле Всемогущий, прошу тебя, хоть кто-нибудь!.. Советник терпеливо поднимает Дис за плечи, гладит по сбившимся в колтуны волосам, но она вырывается, снова многократным повтором кричит его невидящим глазам: — Где твой король, Балин? Где мой дед?! Балин дожидается, пока она чуть прозреет от чадного тумана очередных потерь, и мягко, баюкающим шёпотом на ухо объясняет, на всякий случай зажав ей рот рукой, что король теперь — не её дед. И даже не её отец.***
Слёзы у Дис не кончаются, щиплют едкой солью искусанные в лохмотья губы, и она, бледная, как полотно, сумасшедше улыбается и всё разговаривает с братом. Доброе утро, Фрерин. Куда ты пропал, почему покинул Синие Горы? Я устала ждать, Фрерин... Торин не может на неё смотреть. Он лежит в покосившейся землянке, больше похожей на нору, и по-звериному рычит на всех, кто смеет тревожить его покой. — Поешь, Торин, прошу тебя, — тормошит его Дис, поднося тарелку. Его орлиные черты уродует гримаса отвращения. Народ голодает, и Торин догадывается, что сестра, может, собрала для него последнее, но неизменно поворачивается к ней спиной. Дис не уходит. Она гладит его по кудрявой голове, силится обнять, умоляет, убеждает. — Уйди! — кричит Дубощит. — Уйди и не возвращайся!.. Много дней спустя, поутихнув, перегорев, Дис отыскивает на дне чьей-то прохудившейся походной котомки льняную сорочку, обшитую серебряным галуном, затвердевшую от бурой крови. Утро заливает комнаты мёртвым серым светом, и принцесса буквально заставляет себя выйти во двор, к колодцу, набрать в котелок воды, подогреть на остатках дров. Она сминает сорочку, давая ей намокнуть, и боязливо оглядывается через плечо. — Ему уже не пригодится, — говорит Торин. Вода вымывает из ткани застарелую кровь, красится в коричневый. Дубощит, подходя к сестре со спины, окунает истерзанную руку в котелок и там, на тонком льне, который некогда носил их синеглазый сокол, бережно сплетает свои пальцы с её.***
Торин теперь остерегается громких слов, и Дис видит, как одинок её брат, вышедший из орочьего котла победителем. Он — изгнанник, обносившийся, почти павший духом бродяга без короны, смеющий только мечтать об искушающей мощи Аркенстона, но народ без колебаний присягает ему на верность. В их временном пристанище, тесном бревенчатом домишке с подслеповатыми оконцами, нет никакой нужды соблюдать церемониал, но Дис порывисто кланяется Торину в пояс. В эту минуту Дис думает отнюдь не о потерянных твердынях рода Дурина, будоражащих умы соотечественников, и даже не уверена в том, хочет ли она вернуться в их одичалую скалистую колыбель, вырубленную в лоне Одинокой Горы и до основания устланную несметными богатствами предков, — просто она верит в Торина беззаветно, до конца. Верит в своего Короля-под-Горой. И для Торина Дубощита, потерянного и насквозь очерствелого, убогая лачуга вдруг оборачивается гулкими монолитными залами Траина Второго, отлитыми лучшими мастерами Средиземья из кварцита и опала. Покорность сестры больно ранит его, — она в слезах льнёт губами к его колючим скулам, а он прижимает её к себе, думая о том, как бесценно важно иметь того, кому можно так прямо и жарко в чём-то клясться.***
Уже в Синегорье расцветшая юность Дис буквально ослепляет Торина, он видит сестру совсем иной: отныне она — его свет, символ его веры. На фоне здешних покладистых гномьих женщин, веснушчатых и русых, принцесса смотрится по-бесовски ярко, — мрачноватая, угольная, отталкивающе-дерзкая, она словно замешана из каменной руды и вод пещерных ручьёв и помимо воли напоминает Дубощиту всех ушедших рода Дурина. Как безумный, он касается её загрубевшей ладонью, оглаживает щёки топлёного молока, перебирает смоляные кудри, такие своенравные, что пальцы застревают в их тёплой гущине, а Дис удивлённо и доверчиво смотрит на него глазами синими, как эти проклятые горы, которые судьба милостиво предложила им взамен родного королевства. «Ты — дар Ауле», — шепчет принцессе её неуступчивый брат, так быстро полюбивший её трепетной, ревностной любовью, и добавляет про себя — моя Дис, Дис — краса Эребора. Павшего, разрушенного Эребора, продолжающего жить в сердцах своих единственных наследников.***
Память минувших лет ещё долго не оставляет их. Торин скитается по Синим Горам так долго, что, вернувшись, не сразу узнаёт свою Дис. Время и пережитое превращают её из юркой, язвительной, излишне порывистой девчонки в ладную, колоритную, на загляденье, женщину, ваяют безукоризненную осанку и вескую, упругую походку, мимолётное созерцание которых вдыхает в Дубощита странную смелость — отчаянную, жарким приступом. И она украдкой смотрит на брата, смотрит и не может наглядеться: коренастый, плотный, как пещерный валун, с железными кулаками и ветрено-бронзовым возмужалым лицом, в тяжёлой задумчивости он непоколебим настолько, что она разделяет уверенность всех гномов, когда-либо шедших за ним. Нежность размывает камень её нутра, и до дрожи хочется говорить, обещать, касаться. — Торин, — выходит неподатливо, — мой узбад... — Только не плачь, ласточка, — улыбается Дубощит. В трапезной темно и натоплено, мерцает свеча в прозрачном бокале, но их отчего-то тянет на холод, на ветра. Они садятся рядом на крыльце; Торин набивает трубку, с наслаждением раскуривает её и передаёт Дис. Она глубоко затягивается, протягивает брату потрескавшиеся ладони, и он их бережно стискивает. Белые кисти, зябкие пальцы; он обращает внимания, что со времён падения королевства она больше не носит драгоценных перстней и браслетов. Из украшений на ней только серьги, дивные, филигранной работы серьги с крупными топазами, — их подарил ей Торин в ту чёрную пору, когда истаяли остатки наследного богатства, и им приходилось растягивать одну несчастную краюху хлеба на несколько дней. Он работал, не щадя себя, в шахтах, в каменоломнях, а как наткнулся случайно на скудные искристо-голубые россыпи, не смог пройти мимо, — припрятал, чтобы потом оправить, влить в платиновую подвеску в слишком грубой и неподходящей для этого людской кузне. Серьги переливались из-под вороных кудрей Дис, радовали глаз, так не сочетаясь с простыми холщовыми платьями, которые ей теперь приходилось носить, а Дубощит представлял её прежней гордой принцессой в шелку и мехах, в мифриловой диадеме, выкованной, конечно же, молотом любимого брата-короля. — Я готова навсегда остаться здесь, в Синегорье, — неожиданно признаётся Дис. — Чего? — хмурится Дубощит. — Довольно, Торин, я больше не отпущу тебя на смерть... — Королям обычно такой выбор не предоставляется. — Мне уже опостылело слышать об Эреборе. Все только и говорят о том, как там хорошо жилось, а стоят ли обещанного попытки его возвращения? Мне было десять лет, узбад. Я ничего не помню. Они молча курят, передавая друг другу трубку. В сущности, судьба Дис уже решена: после дня Дурина она выйдет замуж, просто и по-походному, и не потому, что любит своего избранника, как и подобает венчаться народу наугрим, а всего лишь потому, что так велят патриархальные традиции, и настало время уплатить им дань. Она не знает, как отчаянно Торин желал, чтобы его прекрасная сестра была отдана доблестному воину в торжественных залах, и он бы усыпал её волосы блестящими полынными звёздами, щедро одарил подгорными богатствами, — но этому уже не сбыться. Она не знает, каким болезненным будет её супружество и уж тем более не ведает, что её первый ребёнок родится едва ли не на поле брани, а второй осиротеет ещё во чреве. Они пока ничего не знают, опальные дети Траина Второго, они сидят рядом, держась за руки, поникнув плечами в синем льне, и Торин произносит еле слышно: — Я обещал вернуть Эребор. И ты знаешь, что это значит, Дис. Ты ещё веришь? Веришь в меня? Сестра касается потемневшего топаза в мочке уха. — Верю, узбад. Как никогда. Торин отдаёт Дис свою накидку; снег хлопьями валит с неба, и на ледяном промозглом тумане им никак не согреться.