Потом

      Сколько раз ни ссади тебя здесь быстрокрылая птица — утро ли, вечер, неважно, всё одно. В неуютной тоске гостиничной дурно спится: гнетёт и свет фонарей неверный, и туманная рвань за окном. Вот и сейчас — явился, куда деться, не знаешь, и открытку письма скрипуче о чём-то просишь. Вспоминаешь попутно, что снилось: должно быть, Неаполя ласковый май, а тут поди разбери, весна или осень.       Рассвет курится над Лондоном, разбавленно-голубой, эхо музейное давит похуже стальных монастырских оков: ты всегда едва мог совладать с собой под бесстрастными взглядами еретиков. Ты идёшь под софитов яркими кляксами, видишь её, и тонет всё в галерейном месиве. Она бросает небрежно: «Здравствуйте, Максвелл», на твоё «Buon giorno, Интегра Хеллсинг». Вот она, ересь твоя во плоти, девка распутная в карающем облике, яростью взор холодный пенится. Возьми её за руку, помоги ей на насыпь взойти да в ногах подожги костровую поленницу.       Так и неясно, заведёт в тупик переговорная нить или сердце затянет петлёй безжалостной. Горло кашлем щекочет: «Могли бы вы не курить?» и дымный выдох-ответ: «Пожалуйста». Ты говоришь: «Извольте пройтись со мной», тебе сложно отказывать, ты — епископ, фиалковы очи, снежные кудри, сутана в лиловый цвет. Она голову клонит, губы дрожат — ей смешно, и удушливо шепчет: «Нет».       Ты протягиваешь из ладони вспотевшей букет пышный, тринадцать роз, пряных, как римские ночи. Жмёшь кулаки и прерывисто дышишь: она их... топчет. Стоит, ледяная и трудная, словно полярные зимы, давя в себе жаркого лета прилив, и делает вид, что её занимают безмерно картины Дали. Кладёт на тебя своё лекало, смело беседу кроит по английским меркам и терпеливо ждёт, когда гордую песнь Ватикана заглушит в тебе глас протестантской церкви. Девица — желанней не сыщешь, по шинели военного кроя лён течёт, голос низкий, командный, почти что набат. Что скажешь теперь, епископ? С тобой ли твоя Инквизиция? Духовная пища. Посты. Целибат?..       Она ждёт, как ждёт в лесу зверя хваткий силок, мыслям жадным твоим отдавая нежную бронзу лица и груди налитой подъём. Пускает по нервам тысячевольтный ток и учтиво сдаётся: «...Идём». И вот тут понимаешь: итог, соглашение — не точка в твоей мракобесной саге, не в небе семи холмов звон колокольный блаженный, и даже не подписи на бумаге.       Вот оно, перемирие, страшно и дико, на губах твоих её пальцы бархатные, меж вами белый скатертный стол. Еретичка зовёт за собою в ад: «Ну же, Максвелл... Энрико!..» А за сожжённым мостом — Священный Престол,       Ты ниц пред крестом,       И клятвы бескровным ртом       В пыльный библейский том... боже правый!..       ...Потом.